таблицы  зрительной  проверки. Я старательно рассматривал
    их,  повинуясь  указующему персту Иоффе. Кудров громко и внятно описывал
    то, что я вижу. Иоффе сравнивал и подтверждал.

    - Один, четыре, семь, семь. Шрифт - курсив...

    -Да.

    - Бе, эн, латинское эс, латинское эф, римская четверка.

    - Верно.

    - Знак интеграла движется слева направо...

    Громов пришел в себя и уселся против ширмы - чтобы видеть и меня и Кудрова.

    И  тут  Кудров,  как  назло,  стал путать знаки. Это и понятно: начались
    трудные  таблицы  -  с  мелкими  шрифтами,  сплошными формулами. И зачем
    Рубен включил их в программу опыта!

    Спустя минуту Кудров заявил:

    - Началась сильная головная боль! Сергей, закройте глаза!

    Я закрыл глаза, но услышал, как Кудров крикнул: "Откройте! Все в порядке"!

    Он  вновь принялся за работу. Работал он хорошо, честное слово. Требовал
    чаще  менять  таблицы,  повторял движущиеся знаки, усиленно вчитывался в
    мелкие  символы.  Он  заметно  торопился. Но ошибался меньше - вероятно,
    ценой  больших  усилий,  ибо  головная боль у него конечно, не прошла, а
    даже усилилась.

    И вот слабым сиплым голосом он сказал Рубену:

    - Хватит!

    Рубен быстро выключил мой сигнал.

    Кудров  откинулся  на  спинку  стула,  вынул папиросу, закурил и, сделав
    несколько затяжек, обратился к Рубену:

    - Давайте перемещение чувств.

    - Нет, - сказал Громов, - только не Кудров, он устал.

    - Я вполне отдохнул, Петр Нилыч, - возразил Кудров.

    - Нет-нет, - сказал Громов. - Теперь пусть Иоффе.

    -  Именно,  с удовольствием, - сказал Иоффе несколько унылым тоном, но с
    улыбкой.

    -  Это  ваше  "переселение душ" выглядит как будто эффектно, - обернулся
    Громов к Рубену.

    "Ого!  Еще  бы  не  эффектно",  -  подумал  я  и  надел ниже видеообруча
    биоточный ошейник.

    Итак, моим партнером будет Иоффе. Рубен уже навесил на него амуницию.

    Этот  главный  эксперимент заключался в следующем. Меня привяут к креслу
    и  вместо  того,  чтобы  передать  мое  зрение  партнеру,  наоборот, мне
    закроют  глаза,  а  его  зрение передадут мне в мозг. Кроме того, мне от
    него  передается некоторая доля биотоков его слуха, осязания и обоняния.
    А  от  меня  к  нему  идет  та  часть  моих  токовых  систем  - нервной,
    двигательной,  рефлекторной  и  мыслительной, - которая возбуждается его
    раздражителями.  В  итоге  он  воспринимает  идущие  от меня сигналы как
    информацию,  управляющую  его  движениями  и вообще всем его поведением.
    Схема  тут очень путаная. Бесчисленные обратные связи, мудреные фильтры.
    Шедевр,  вершина  изобретательности Рубена. Грубо говоря, в принимающего
    должно войти "я" индуктора. Я должен войти в Иоффе.

    Рубен  начал  регулировку уровней сигнала. Тут сорокаканальная передача,
    и  регулировка  очень  тонка.  Я  видел,  что  дело идет с трудом, Иоффе
    слишком  нервничает.  Чудак,  ему  предстояло  лишь  забыться, ненадолго
    "потерять себя". Что-то вроде сна или гипноза.

    Подстроив  последний  биопотенциал, Рубен пригласил всех членов комиссии
    в  коридор,  где  они  секретно  от Иоффе придумали программу опыта. Это
    было  сделано  быстро. Через несколько минут я держал в руках записку, в
    которой значилось:

    "Написать  как  можно быстрее цифрами и словами номера своего паспорта и
    комсомольского   билета;  сделать  первое  упражнение  своего  утреннего
    гимнастического  комплекса;  открыть  книгу  на  странице, номер которой
    равен  числу  лет  вашего  возраста,  и  прочитать вслух несколько слов,
    начинающихся  на  начальную  букву  месяца  вашего рождения; отвечать на
    устные вопросы, но на первый из них не отвечать - отказаться".

    Я  три  раза  прочитал  задание. Кажется, запомнил хорошо. Рубен спросил
    меня,  все  ли  ясно,  отобрал  записку,  надел  мне  на  глаза повязку,
    плотными  брезентовыми  лентами  пристегнул  к креслу мои руки и ноги. Я
    сидел, крепко связанный, не способный шевельнуться, ослепленный.

    -  Ну, Сережа, время. Ни пуха ни пера! - услышал я тихий голос Рубена, и
    он надел мне на уши мягкие круглые глушители.

    Потеряв  общение  с  внешним  миром,  я  должен  был минуты четыре ждать
    биоточного  равновесия. И тут я пустился в свои любимые мечты. Я думал о
    том  времени,  когда  наши  опыты  триумфально  завершатся, когда вместо
    этого  толстенного  кабеля  партнеров  соединят просто радиоволны. Нажал
    какую-то  кнопочку  - вызвал абонента, живущего в Африке, и тот передает
    мне  частичку  своего  зрения.  Из  Ленинграда  я увижу мир его далекими
    глазами!  Без всяких телевизоров! А может быть, удастся получить от него
    не  только зрение, но и другие чувства, ощущения. А ему - передать свои.
    Или,  скажем,  совмещать  зрение,  слух  разных  людей...  Делать слепых
    зрячими, глухих способными слышать...

    Потом  я  мысленно  повторил  задание  и  подумал, что к его составлению
    наверняка  приложил  руку  Кудров.  Не отвечать на первый вопрос! Надо ж
    додуматься.  В  лабораторных  опытах  мы такого не делали, потому что...
    потому что верили друг другу. Впрочем, требование достоверности...

    Я  почувствовал  острый  укол в затылочной части - Рубен включил на меня
    Иоффе.  Тьма  превратилась  в  смутную,  туманную белизну. Из нее неясно
    выплыли  стены  комнаты,  лица членов комиссии, обступивших меня.... Еще
    один  укол....  Нет,  не  меня,  а  Иоффе.  Нет, надо помнить, что меня,
    именно  меня...  Вот  стоит  Лариса  Галкина! Я никогда не называл ее по
    имени.  Иоффе  наверное  близорук,  не  очень  хорошо  видно. Будто не в
    фокусе.  Теперь  я начинаю слышать. Кто-то говорит. Звук не непрерывный,
    а  прерывистый,  искаженный,  грубо  сложенный  из  отдельных элементов.
    Смысл  я  уловить  не могу. Какой-то хрип... Звук становится отчетливее.
    Это говорит Громов:

    - Ваше самочувствие? Как чувствуете себя?

    Хочу  ответить  сразу "хорошо" и "так себе". Первое мое, второе Иоффе. И
    тут же вспоминаю: на первый вопрос отвечать нельзя. Говорю:

    -Я  отказываюсь  отвечать.  -  И  не узнаю своего голоса. Он прерывист и
    невнятен. И тембр! Тембр Иоффе!

    Я  пытаюсь  вспомнить,  так  ли это должно быть. Так ли бывало прежде? И
    думаю,  что  все-таки  это поразительно! Слава богу, я не скептик, я еще
    не разучился удивляться...

    Иоффе  как  будто  уже  не мешает. Передо мной - лист бумаги и карандаш.
    Надо  писать  номера  паспорта  и  комсомольского  билета.  Быстро пишу.
    Цифрами,  потом  словами.  Вижу  "свои"  пальцы - незнакомое, узловатые,
    морщинистые.

    Надо  мной склонился Кудров. Смотрит, как я пишу. Видно, изучает почерк.
    Я  встаю,  чтобы  сделать гимнастические движения. За мной тянется шлейф
    проводов.   Члены   комиссии   расступаются,   дают   мне  месте.  Опять
    непривычное:  я  выше  Рубена.  Он смотрит на меня дружелюбно, спокойно,
    чуть-чуть  тревожно.  А впереди, прямо передо мной - фигура скрюченного,
    связанного  человека  с  повязкой  на  глазах  и  глушителями на ушах. Я
    настоящий!  Там,  подле этой фигуры, подле меня - Галкина. Она следит за
    дерганьем   моих   настоящих  рук  и  ног,  за  движением  губ,  снимает
    кардиограммы, энцефалограммы и все прочее.

    Размахивая  руками  и  ногами,  я чувствую некие намеки на сопротивление
    привязанных  ремней.  Это - оттуда, от моего настоящего связанного тела.
    Так и должно быть, так и должно быть. Все хорошо!

    Я  без  устали  машу  руками.  Поднимаю  тяжелые ноги в чужих коричневых
    остроносых   туфлях.   Вспыхивает   яркий   свет.   Слышу,   как  трещит
    киноаппарат, - Кудров снимает мою гимнастику. Громов громко спрашивает:

    - Как ваше имя? Быстрее!

    Откуда-то  из  глубины  сознания автоматически, бездумно приходит ответ:
    "Лев  Иоффе".  Но  тут  же он пропадает, как и бывало в опытах со своими
    ребятами. Отвечаю уверенно:

    - Меня зовут Сергей Карташов! - получается бодро и весело.

    - Еще раз! - говорит Кудров. Я повторяю свое имя.

    - Выполняйте задание дальше, - говорит Громов почему-то недовольным тоном.

    Вот  книга.  Ее  надо  открыть на странице 38. Нет, 19! Мне девятнадцать
    лет.  Читаю  слова,  начинающиеся на букву "н", ибо месяц моего рождения
    ноябрь: "новое", "но", "неисправность", "настроение"...

    - Достаточно, - говорит Громов.

    Тут  же подскакивает Кудров и дает мне понюхать какой-то черный порошок.
    Пахнет  одеколоном.  Нет,  жженой шерстью. Чем же все-таки? Такие разные
    запахи, и я почему-то чувствую их оба и отдельно! Я честно говорю:

    - Ощущаю одновременно запахи одеколона и жженой шерсти.

    - Какой преобладает? - спрашивает Кудров.

    - Одеколон, - говорю я. - Нет, шерсть, шерсть.

    - Окончательно?

    - Шерсть.

    Да, шерсть. Теперь ясно. Кудров продолжает:

    - Расскажите свою биографию.

    Я  принимаюсь  рассказывать.  Вдруг  ощущаю резкую боль в голени. Откуда
    она, непонятно. Кудров отрывисто бросает:

    -Что?

    - Боль в ноге, - говорю я, указывая рукой вниз. - Уже прошла...

    - Напишите уравнение Шредингера, - неожиданно приказывает Кудров.

    Нет,  я  не  знаю  такого уравнения. А может, знаю? Перед глазами четкие
    символы  -  не оно ли? Мелькают в уме слова "пси-функция", "оператор"...
    Нет, не то. Я внезапно понимаю, что это уравнение знает Иоффе! Кричу:

    - Не знаю! Не знаю!

    Тут  у  меня  начинается  головная  боль.  Слишком долгий опыт. Даже при
    тренировке неизбежна эта боль.

    - Сильно болит голова, - говорю я.

    Рубен   подходит,  сажает  меня  на  стул,  склоняется  над  пультом.  Я
    погружаюсь во тьму, теряю сознание...

    Я  очнулся  на  диване. Галкина терла пальцами мою шею. Рубен держал мою
    руку и считал пульс. Рядом сидел Иоффе.

    - Самочувствие? - спросил Рубен.

    Я  сказал, что все в порядке. И верно, боль утихла. Осталось лишь легкое
    головокружение.

    - Ну, как? - спросил я Рубена.

    -  Нормально,  малыш,  -  ласково  ответил он. - Если не считать, что ты
    немного путался и врал. Это в порядке вещей.

    - Я путался?

    - Ну да, слегка, - сказал Рубен.

    Для  меня  это было новостью. Я постеснялся спрашивать Рубена подробнее.
    Да   на  это  уже  и  времени  не  было.  Члены  комиссии  собрались  на
    обсуждение.   Обсуждение,   которое  завершится  решением,  определяющим
    судьбу наших работ.

    Члены комиссии расселись. Я устроился рядом с Рубеном. И вот началось.

    Первым высказался профессор Громов.

    -   Сегодняшние   эксперименты,   -   сказал   он,   -   интересны.  Они
    свидетельствуют...  э...  о  некоторых  сдвигах  в  работе группы Рубена
    Александровича...

    "Некоторые  сдвиги"!  Ничего  себе,  оценка!  Я  вознегодовал. Впервые в
    истории   науки   человек  может  видеть  мир  глазами  других  людей  -
    буквально, без всяких аллегорий. Разве это не колоссально?

    А   Громов,  перелистывая  протоколы,  вспоминал  случившиеся  ошибки  в
    видеопередачах,   подсчитывал   их,  тут  же  на  доске  рассчитал  долю
    отрицательных результатов. Она оказалась равна пятнадцати процентам.

    -  Не  очень  много,  но и не очень мало, - сказал Громов с равнодушным,
    неумолимым педантизмом.

    Я  злился  на  Рубена.  Зачем  ему понадобились эти малые контрасты, эта
    мелкость шрифтов! Зачем?! Ведь в них заведомые ошибки.

    -  Что  касается  механизма перемещения чувств, - продолжал Громов, - то
    тут   положение   еще   хуже.   В   ряде   проб   достоверность  полноты
    перевоплощения встала под сомнение...

    Я сидел красный, с горящими ушами. А профессор говорил веско и убежденно:

    -  На  вопрос об имени испытуемый сначала ответил как партнер-приемник и
    лишь потом как индуктор.

    - Этого не могло быть... - пролепетал я.

    -  Это  было,  Сережа, - сказал Рубен. - Ты сперва отрекомендовался "Лев
    Иоффе", Ответы записаны на магнитофон.

    В  отчаянии я стиснул зубы. Рубен поднял брови, улыбнулся, потрепал меня
    по спине.

    -  Кроме  того,  -  говорил Громов, - один ответ был дан непосредственно
    индуктором  -  без  перевоплощения.  Была путаница в номере паспорта - в
    цифровой записи последний знак принадлежал паспорту Иоффе, а не Карташова.

    -  Словесная  запись сделана верно. И номер комсомольского билета верен,
    - вставил Кудров. Профессор говорил дальше:

    -  Были  нечеткими  гимнастические движения, была задержка в опознавании
    запаха...

    - Какой же был запах? - спросил я тихонько Рубена.

    - Шерсть. Кудров сжег кусочек вот этой прокладки.

    - А одеколон?

    -  Одеколон  Галкина  давала  нюхать  тебе  привязанному. Вот оно что! И
    придумал  это,  конечно,  Кудров,  И  Рубен это разрешил, хотя знал, что
    возможна путаница. Зачем?

    -  Укол  в  ногу  индуктора  был  принят  за боль в ноге принимающего, -
    говорил Громов, - Из семи упражнений только три выполнены точно...

    - Хорошо вышло с уравнением Шредингера, - опять вставил Кудров.

    - Да, - согласился Громов, - это вышло.

    -  Иоффе,  как  только  очнулся,  вмиг написал его по просьбе Кудрова, -
    шепнул мне Рубен. Громов закончил так:

    -  Я  считаю, что проблема "переселения душ" пока только поставлена... -
    он  замялся  -  ...удачно  поставлена  и  подтверждена  предварительными
    экспериментами. Так и следует записать в решении комиссии.

    -  Пожалуй,  чуть-чуть  иначе, - отозвался Кудров. - Проблема поставлена
    весьма   удачно,   с   хорошими   предварительными   экспериментами,   с
    многообещающей аппаратурой.

    -  Можно  и  так,  -  согласился Громов и, усевшись в свое кресло, ткнул
    рукой в Галкину, - теперь вы.

    Галкина   говорила   про   болевые   ощущения   участников  опытов,  про
    чрезмерность  нагрузок,  анализировала  энцефалограммы.  Минут  пять она
    описывала мой обморок, который назвала "граничащим с тревожным".

    - Долго я валялся дохлый? - спросил я Рубена.

    - Восемнадцать минут.

    "Слишком много", - подумал я.

    Да,  все  было как будто правильно. И все было, по существу, против нас.
    Я  сидел, словно на иголках, меня не покидало чувство нелепой и вопиющей
    несправедливости  по отношению к Рубену, ко мне, ко всем нам. Вдобавок я
    был еще слаб. Настроение было дрянное.

    Меня удивило, что Кудров отказался выступать. Он сказал только:

    - Свои мысли и замечания я выскажу Рубену Александровичу в письменном виде.

    - Вот за это спасибо, - сказал Рубен.

    Иоффе  тоже  не  выступал.  Он  заявил, что во всем согласен с другими и
    тоже даст Рубену письменный отзыв.

    ...Протоколы  подписаны.  Экзамен  окончен. Галкина сказала, что решение
    будет подготовлено завтра. Его еще надо согласовать с директором института.

    И  вот  мы  с  Рубеном  идем домой. Неторопливо, устало. Я частенько его
    провожаю,  потому  что  он  мой  бог.  Он - великий ученый и уже вошел в
    историю.   Тихо,  скромно,  без  фраз,  без  посулов  он  творит  новое,
    сказочное  направление в кибернетической биофизике. И именно потому, что
    он  великий  и мы все около него делаем великое дело, мне до слез обидно
    за    то,   что   произошло   сегодня.   Никакого   триумфа.   Будничная
    обыкновенность. И такое впечатление, что к ней он и стремился.

    Сейчас,  когда  мы  вдвоем,  я  не  могу  ни  о чем спросить его. Что он
    ответит!  Разве виноват он в своем доверчивом характере. Ну почему нет в
    нем никакой важности, этакой эрудированной солидности!

    Рубен говорит:

    - Зайдем, Сережа, в кафе. Ты совсем хилый стал...

    Ох,  Рубен!  Что  ж,  кафе  так  кафе. Громыхая подносами, мы топчемся у
    витрин, берем яичницу, булочки, кофе. Садимся за столик, жуем.

    -  Вот  что, Сережа! - начинает Рубен. - Ты напрасно надутый и сердитый.
    Я,  видишь  ли,  сам пошел на такую проверку... Программа серьезная, без
    скидок.

    - И в итоге провал! - не вытерпел я.

    - Нет, не провал. Откуда ты выдумал провал? Все правильно и хорошо.

    -  И громовская оценка - хорошо? И ошибки, которые ты допустил нарочно -
    хорошо?

    -  Стой, стой, - сказал Рубен. - Ты, наверное, хочешь, чтобы тебя только
    хвалили? - Он повысил голос. - Этого ты хочешь?

    Я молчал. Он заговорил тихо:

    -  Последнее  время  мне,  Сережа,  стало  трудно  с  вами. Уж больно вы
    расхвастались.   У   вас  какое-то  доделочное  настроение.  Будто  чуть
    подправить  - и проблемы решены. А они только поставлены. И Громов прав,
    и  Кудров  прав.  Ты,  пожалуйста, расскажи это Рашидову и Алле. Хороший
    урок. - Он помолчал. - И мне тоже урок.

    Я тянул кофе и чувствовал, что успокаиваюсь.

    -  Делает  дело не тот, кто доволен достигнутым, а тот, кто недоволен, -
    сказал Рубен.

    Наверное, это восточная пословица.

    -  Между  прочим, - закончил он, - Кудрова я постараюсь пригласить к нам
    постоянным консультантом.

    ...Шагая  к  себе на Разъезжую, я уже не чувствовал досады. Падал мокрый
    снег,  дома  светили  разноцветными  окнами.  Я  снова унесся в мечты. Я
    смотрел  на  прохожих  -  скромных  и  важных,  спешащих и неторопливых,
    добрых  и  злых...  Все  разные!  Что  будет,  если  дать им возможность
    связаться  нашим  механизмом  перемещения  чувств!  Захочет  человек - и
    включится  в зрение, в слух, в мысль всех, кто этого пожелает. Заболеет,
    потеряет  сознание  летчик  в  самолете - чьи-то добрые и уверенные руки
    возьмут  на  себя  управление.  Руки  с  Земли! Постоянная, беспрерывная
    взаимопомощь...

    Может  быть,  получится  иная, новая природа разумной жизни? Может быть,
    это  безмерное  обогащение  личности?..  Кто  знает!..  Какие-то  новые,
    никогда  не бывалые отношения. Впрочем, это пока фантазия чистой воды...
    Рубен морщится от таких разговоров...

    Желторотый я все-таки.

    "Знание - сила", 1962, ‘4.



    Глеб Анфилов
    Крылья
                                       I

    Степан  Додонов всегда увлекался чем-то необыкновенным. И свои увлечения
    он  довольно  часто  менял.  Помнится,  он  убил целое лето на подводные
    мотогонки,   с  них  переключился  на  живопись  люминофорами,  а  потом
    принялся  экспериментировать  с электродиффузионным генератором запахов,
    занимавшим  почти  половину его ванной комнаты. Переменчивость интересов
    сочеталась  у  нашего  Степана с твердой верой в то, что сегодняшнее его
    увлечение  -  самое  лучшее,  самое  полезное,  самое нужное. Об этом он
    твердил  при  всяком удобном и неудобном случае, стремясь вовлечь в свои
    занятия  побольше  приятелей.  Правда,  оратором он был не блестящим. Мы
    чаще  посмеивались  над  ним,  чем  принимали всерьез его идеи. Кипучий,
    неутомимый,  но  неотесанный, порой неосторожный, слишком восторженный и
    поспешный, Степан нередко служил мишенью для острот.

    Вероятно,  только  Галочка  Круглова,  однокурсница Степана, не видела в
    нем  ничего  требующего  улучшения.  По  ее  мнению,  Степан  без  своих
    странностей  был  бы  вовсе  не Степаном. Ну, а он платил Галочке той же
    монетой.

    Во  всяком  случае,  одна  лишь  Галя  была  допущена к секретной папке,
    хранившейся  у  Степана в тумбочке. Там были собраны аккуратно сложенные
    газетные и журнальные вырезки.

    Первая  из  вырезок  -  фотомонтаж  кадров научно-популярного кинофильма
    "Они  почти  живые".  Фильм  этот  Степан  смотрел раз десять, н