должно   было   бы
свидетельствовать их притяжение?
   - Оно не скажется, если эти солнца достаточно далеко, - ответил Бини, -
хотя бы на расстоянии четырех световых лет от нас или еще  дальше.  Мы  не
можем заметить такие возмущения, потому что они слишком малы. Предположим,
что на таком расстоянии от нас имеется много  солнц...  десяток  или  даже
два...
   Теремон переливчато присвистнул.
   - Какую статью  можно  было  бы  соорудить  из  этого  для  воскресного
приложения! Два десятка солнц во Вселенной на расстоянии  восьми  световых
лет друг от друга. Конфетка! Таким образом, наша Вселенная превращается  в
пылинку! Читатели будут в восторге.
   - Это ведь только предположение, - улыбнулся Бини, - а  вывод  из  него
такой: во время затмения эти два десятка солнц стали бы видимы,  исчез  бы
солнечный свет, в блеске которого они тонут. Поскольку они  очень  далеко,
то будут казаться  маленькими,  как  камешки.  Конечно,  хранители  Культа
говорят о миллионах Звезд,  но  это  явное  преувеличение.  Миллион  Звезд
просто не уместится во Вселенной - они касались бы друг друга!.
   Ширин слушал Бини со все возрастающим интересом.
   - В этом что-то есть, Бини. Преувеличение... именно  это  и  случается.
Наш мозг, как вы, очевидно, знаете,  не  способен  сразу  осознать  точное
число предметов, если их больше пяти; для большего числа у нас  существует
понятие "много". А  десяток  таким  же  образом  превращается  в  миллион.
Чертовски интересная мысль!
   - Мне пришло в голову еще  одно  любопытное  соображение,  -  продолжал
Бини. - Вы когда-нибудь задумывались над тем, как упростилась бы  проблема
тяготения, если бы  мы  имели  дело  с  относительно  несложной  системой?
Представьте себе Вселенную,  в  которой  у  планеты  только  одно  солнце.
Планета обращалась бы по правильной эллиптической орбите, и точная природа
силы тяготения была бы очевидной и  без  доказательств.  Астрономы  такого
мира открыли бы тяготение, пожалуй, даже прежде, чем изобрели бы телескоп.
Оказалось бы достаточным простое наблюдение невооруженным глазом.
   - Но была бы такая система динамически стабильна? - усомнился Ширин.
   - Конечно! Это так называемый "случай двух тел". Математически это было
исследовано, но меня интересует философская сторона вопроса.
   - Как приятно  оперировать  такими  изящными  абстракциями,  -  признал
Ширин, - вроде идеального газа или абсолютного нуля.
   - Разумеется, - продолжал Бини, -  беда  в  том,  что  жизнь  на  такой
планете была бы невозможна. Она не получала бы достаточно тепла  и  света,
и, если бы она вращалась, на ней  была  бы  полная  тьма  половину  каждых
суток, так что жизнь, первым условием существования которой является свет,
не могла бы там развиваться.
   - Атон принес светильники, - перебил его Ширин, вскочив так резко,  что
стул упал.
   Бини осекся. Обернувшись, он улыбнулся с таким облегчением, что рот его
растянулся до ушей.
   В руках Атона был десяток стержней длиной с фут и толщиной с  дюйм.  Он
свирепо  взглянул  поверх  стержней  на  собравшихся  вокруг   сотрудников
обсерватории.
   - Немедленно возвращайтесь на свои места! Ширин, идите  сюда,  помогите
мне!
   Ширин подбежал к старику, и в полной  тишине  они  принялись  вставлять
стержни в самодельные металлические держатели, висевшие на стенах.
   С таким видом,  словно  он  приступал  к  свершению  главного  таинства
какого-нибудь священного ритуала, Ширин чиркнул большой неуклюжей  спичкой
и, когда она, брызгая  искрами,  загорелась,  передал  ее  Атону,  который
поднес пламя к верхнему концу одного из стержней.
   Пламя сначала тщетно лизало конец стержня, но затем неожиданная  желтая
вспышка ярко осветила  сосредоточенное  лицо  Атона.  Он  отвел  спичку  в
сторону, и в комнате раздался  такой  восторженный  вопль,  что  зазвенели
стекла.
   Над стержнем поднимался шестидюймовый колеблющийся язычок пламени! Один
за другим были зажжены остальные стержни,  и  шесть  огней  залили  желтым
светом даже дальние углы комнаты.
   Свет был тусклый, уступавший  даже  лучам  потемневшего  солнца.  Пламя
металось, рождая пьяные, раскачивающиеся тени. Факелы отчаянно чадили, и в
комнате пахло, словно на кухне в неудачный для хозяйки день. Но они давали
желтый свет.
   Желтый свет показался особенно приятным после  того,  как  в  небе  уже
четыре часа тускнела угрюмая Бета. Даже Латимер оторвался  от  книги  и  с
удивлением смотрел на светильник.
   Ширин грел руки у ближайшего огонька, не обращая внимания  на  то,  что
кожу уже покрывал сероватый слой копоти.
   - Прелестно! Прелестно! Никогда не думал, что желтый цвет так красив, -
бормотал он в восторге.
   Но Теремон глядел на факелы с подозрением. Морщась от  едкой  вони,  он
спросил:
   - Что это за штуки?
   - Дерево, - коротко ответил Ширин.
   - Ну, нет. Они же не горят. Обуглился только конец, а пламя  продолжает
вырываться из ничего.
   - В  этом-то  вся  и  прелесть.  Это  очень  эффективный  механизм  для
получения искусственного света.  Мы  изготовили  их  несколько  сотен,  но
большая часть, конечно, отнесена в Убежище. - Тут Ширин повернулся и вытер
платком почерневшие руки. - Принцип  такой:  берется  губчатая  сердцевина
тростника,  высушивается  и  пропитывается  животным  жиром.   Потом   она
зажигается, и жир понемногу горит. Эти факелы будут гореть  безостановочно
почти полчаса. Остроумно, не правда ли? Это изобретение одного из  молодых
ученых Сароского университета.


   Вскоре оживление в куполе угасло. Латимер поставил свой стул прямо  под
факелом и, шевеля губами, продолжал монотонно читать молитвы, обращенные к
Звездам. Бини опять отошел  к  своим  камерам,  а  Теремон  воспользовался
возможностью пополнить свои заметки для статьи, которую  он  собирался  на
другой день написать для "Хроники". Последние два часа он  занимался  этим
аккуратно, старательно и, как он хорошо понимал, бесцельно.
   Однако (это, видимо, заметил и Ширин, поглядывавший на него с усмешкой)
это занятие  помогало  ему  не  думать  о  том,  что  небосвод  постепенно
приобретает  отвратительный  красновато-лиловый   оттенок   свежеочищенной
свеклы, - и таким образом оправдывало себя.
   Воздух, казалось, стал плотнее. Сумрак, как осязаемая материя,  вползал
в комнату, и танцующий круг  желтого  света  все  резче  выделялся,  среди
сгущающейся мглы. Пахло дымом, потрескивали факелы; кто-то  осторожно,  на
цыпочках обошел стол, за которым работали;  время  от  времени  кто-нибудь
сдержанно вздыхал, стараясь сохранять спокойствие в мире, уходящем в тень.
   Первым услышал шум Теремон. Он даже не услышал, а  смутно  почувствовал
какие-то звуки, которых никто не заметил бы, если бы в  куполе  не  стояла
мертвая тишина.
   Журналист выпрямился и спрятал  записную  книжку.  Затаив  дыхание,  он
прислушался, а потом, пробравшись между  солароскопом  и  одной  из  камер
Бини, нехотя подошел к окну.
   Тишину расколол его внезапный крик:
   - Ширин!
   Все  бросили  работу.  В  одну  секунду  психолог  очутился   рядом   с
журналистом. Затем к ним подошел Атон. Даже Йимот 70, который  примостился
на  маленьком  сиденье  высоко  в  воздухе,   возле   окуляра   громадного
солароскопа, опустил голову и поглядел вниз.
   От Беты остался только тлеющий осколок, бросавший  последний  отчаянный
взгляд на Лагаш. Горизонт на востоке, где находился  город,  был  поглощен
Тьмой, а дорога от Саро к обсерватории стала тускло-красной  полоской,  по
обе стороны которой тянулись рощицы. Отдельных деревьев  уже  нельзя  было
различить, они слились в сплошную темную массу.
   Но именно дорога приковала к себе внимание  всех,  потому  что  на  ней
грозно кипела другая темная масса.
   - Сумасшедшие из  города!  Они  уже  близко!  -  крикнул  прерывающимся
голосом Атон.
   - Сколько осталось до полного затмения? - спросил Ширин.
   - Пятнадцать минут, но... но они будут здесь через пять.
   - Неважно. Проследите, чтобы все продолжали работать. Мы их не  пустим.
У этого здания стены, как у крепости. Атон, на всякий случай не  спускайте
глаз с нашего незваного гостя. Теремон, идемте со мной.
   Теремон выбежал из комнаты вслед за Ширином. Лестница  крутой  спиралью
уходила вниз, в сырой и жуткий сумрак.
   Не задерживаясь ни на секунду, они по  инерции  успели  еще  спуститься
ступенек на сто, но тусклый,  дрожащий  желтый  свет,  падавший  из  двери
купола, исчез и со всех сторон сомкнулась густая зловещая тень.
   Ширин  остановился  и  схватился  пухлой  рукой  за  грудь.  Глаза  его
выкатились, а голос напоминал сухой кашель:
   - Я не могу... дышать... ступайте вниз... один. Заприте все двери...
   Теремон спустился на несколько ступенек и обернулся.
   - Погодите! Вы можете продержаться минуту? - крикнул он.
   Он и сам задыхался. Воздух набирался в  легкие  очень  медленно  и  был
густ,  словно  патока,  а  при  мысли,  что  надо  одному   спуститься   в
таинственную Тьму, он ощутил панический страх.
   Значит, все-таки темнота внушала ужас и ему.
   - Стойте здесь, - сказал он. - Я сейчас вернусь.
   Перескакивая  через  ступеньки,  он  помчался  наверх.  У  него  бешено
колотилось сердце - и не только от физических усилий. Он ворвался в  купол
и выхватил из подставки факел. Факел вонял, дым слепил глаза, но  Теремон,
радостно сжимая его в руке, уже мчался вниз по лестнице.
   Когда Теремон склонился над  Ширином,  тот  открыл  глаза  и  застонал.
Теремон сильно встряхнул его.
   - Ну, возьмите себя в руки! У нас есть свет!
   Он поднял факел как можно выше и, поддерживая спотыкающегося  психолога
под локоть, направился вниз, стараясь держаться в  середине  спасительного
кружка света.
   В кабинеты на первом  этаже  еще  проникал  тусклый  свет  с  улицы,  и
Теремону стало легче.
   - Держите, - грубо сказал он и сунул факел Ширину. - Слышите их?
   Они прислушались. До них донеслись бессвязные, хриплые вопли.
   Ширин  был  прав:  обсерватория  напоминала  крепость.  Воздвигнутое  в
прошлом веке,  когда  безобразный  неогавотский  стиль  достиг  наивысшего
расцвета, здание ее отличалось не красотой,  а  прочностью  и  солидностью
постройки.
   Окна были защищены железными  решетками  из  толстых  прутьев,  глубоко
утопленных в бетонную облицовку. Каменные стены были такой толщины, что их
не могло бы сокрушить даже землетрясение, а  парадная  дверь  представляла
собой массивную дубовую доску, обитую железом. Теремон задвинул засовы.
   В другом конце коридора тихо ругался Ширин. Он показал на дверь черного
хода, замок которой был аккуратно выломан.
   - Вот каким образом Латимер проник сюда, - сказал он.
   - Ну, так не стойте столбом! - нетерпеливо крикнул Теремон. -  Помогите
мне тащить мебель... И уберите факел от моих глаз. Этот дым меня задушит.
   Говоря это, журналист с грохотом волок к двери  тяжелый  стол;  за  две
минуты он соорудил баррикаду, которой не хватало красоты и симметрии, что,
однако, с избытком компенсировалось ее массивностью.
   Откуда-то издалека донесся  глухой  стук  кулаков  по  парадной  двери;
слышались вопли, но все это было как в полусне.
   Толпой, которая бросилась сюда из Саро,  руководили  только  стремление
разрушить обсерваторию, чтобы обрести обещанное Культом спасение  души,  и
безумный страх, лишавший ее рассудка. Не было времени подумать о  машинах,
оружии, руководстве и даже  организации.  Люди  бросились  к  обсерватории
пешком и пытались разбить дверь голыми руками.
   Когда  они  достигли  обсерватории,  Бета  сократилась   до   последней
рубиново-красной  капли  пламени,  слабо  мерцавшей   над   человечеством,
которому оставался только всеобъемлющий страх...
   - Вернемся в купол! - простонал Теремон.


   В  куполе  только  один  Йимот  продолжал  сидеть  на  своем  месте,  у
солароскопа.  Все   остальные   сгрудились   у   фотоаппаратов.   Хриплым,
напряженным голосом Бини давал последние указания.
   - Пусть каждый уяснит  себе...  Я  снимаю  Бету  в  момент  наступления
полного затмения и меняю пластинку. Каждому из вас поручается одна камера.
Вы все знаете время выдержки...
   Остальные шепотом подтвердили это.
   Бини провел ладонью по глазам.
   - Факелы еще горят? Хотя... я и сам вижу.
   Он крепко прижался к спинке стула.
   - Запомните, не... не старайтесь получить хорошие  снимки.  Не  тратьте
времени, пытаясь снять одновременно две звезды. Одной достаточно.  И...  и
если кто-нибудь почувствует, что с  ним  началось  это,  пусть  немедленно
отойдет от камеры!
   - Отведите меня к Атону. Я не вижу его, - шепнул Теремону Ширин.
   Журналист откликнулся не  сразу.  Он  уже  не  видел  людей,  а  только
расплывчатые смутные тени: желтые  пятна  факелов  над  головой  почти  не
давали света.
   - Темно, - пожаловался он.
   Ширин вытянул вперед руку и сказал:
   - Атон.
   Он неуверенно шагнул вперед.
   - Атон!
   Теремон взял его за локоть.
   - Погодите, я отведу вас.
   Кое-как ему удалось пересечь комнату. Он  зажмурил  глаза,  отказываясь
видеть Тьму, отказываясь верить, что  им  овладевает  смятение.  Никто  не
услышал их шагов, не обратил на них никакого внимания. Ширин наткнулся  на
стену.
   - Атон!
   Психолог почувствовал, как  его  коснулись  дрожащие  руки,  и  услышал
шепот:
   - Это вы, Ширин?
   - Атон! - сказал Ширин, стараясь дышать ровно. - Не бойтесь толпы.  Она
сюда не ворвется.


   Латимер, хранитель Культа, встал - его лицо искажала гримаса  отчаяния.
Он дал слово, и нарушить его значило  подвергнуть  свою  душу  смертельной
опасности.  Но  ведь  слово  вырвали  у  него  силой,  он  не  давал   его
добровольно. Вскоре появятся Звезды;  он  не  может  стоять  в  стороне  и
позволить... И все же... слово было дано.
   Лицо   Бини,   подставленное   под   последний   луч   Беты,   казалось
темно-багровым, и Латимер, увидев, как  он  склонился  над  фотоаппаратом,
принял решение. От волнения ногти его впились в мякоть ладони.
   Шатаясь из стороны в сторону, он бросился вперед.  Перед  ним  не  было
ничего, кроме теней; даже сам пол  под  ногами,  казалось,  перестал  быть
материальным. А затем кто-то набросился на него, повалил и вцепился ему  в
горло.
   Латимер согнул ногу и изо всех сил ударил противника коленом.
   - Пустите меня, или я убью вас!
   Теремон  вскрикнул,  затем,   превозмогая   волны   мучительной   боли,
пробормотал:
   - Ах, ты, подлая крыса!
   Его сознание, казалось, воспринимало все сразу. Он  услышал,  как  Бини
прохрипел: "Есть! К камерам, все!", и тут же каким-то образом осознал, что
последний луч солнечного света истончился и исчез.
   Одновременно он услышал, как перехватило дыхание у  Бини,  как  странно
вскрикнул Ширин, как оборвался чей-то истерический смешок... и как снаружи
наступила тишина, странная, мертвая тишина.
   Теремон почувствовал, что разжимает руки,  но  и  тело  Латимера  вдруг
обмякло и расслабилось. Заглянув в глаза хранителя Культа, он увидел в них
остекленевшую пустоту, в которой отражались желтые  кружочки  факелов.  Он
увидел, что на губах  Латимера  пузырится  пена,  услышал  тихое  звериное
повизгивание.
   Оцепенев от страха, он медленно приподнялся на одной руке  и  посмотрел
на леденящую кровь черноту в окне.
   За окном сияли Звезды!
   И не каких-нибудь жалких три тысячи шестьсот слабеньких  звезд,  видных
невооруженным  глазом  с  Земли.  Лагаш  находился  в  центре  гигантского
звездного роя. Тридцать тысяч  могучих  солнц  сияли  с  потрясающим  душу
великолепием, еще более холодным и устрашающим в своем жутком  равнодушии,
чем жестокий ветер, пронизывавший холодный, уродливо сумрачный мир.
   Теремон,  шатаясь,  вскочил  на  ноги;  горло  его  сдавило  так,   что
невозможно было дышать; от  невыносимого  ужаса  все  мускулы  тела  свело
судорогой. Он терял рассудок и знал это, а  последние  проблески  сознания
еще мучительно сопротивлялись, тщетно пытаясь противостоять волнам черного
ужаса. Было очень страшно сходить с ума и  знать,  что  сходишь  с  ума...
знать, что через какую-то минуту твое тело будет по-прежнему живым, но  ты
сам,  настоящий  ты,  исчезнешь  навсегда,  погрузишься  в  черную  пучину
безумия. Ибо это был Мрак... Мрак, Холод и Смерть. Светлые стены Вселенной
рухнули, и их страшные черные обломки падали, чтобы раздавить и уничтожить
его.
   Теремон споткнулся о какого-то человека, ползущего на  четвереньках,  и
едва  не  упал.  Прижимая  руки  к  сведенному  судорогой  горлу,  Теремон
заковылял к пламени  факелов,  заслонившему  от  его  безумных  глаз  весь
остальной мир.
   - Свет! - закричал Теремон.
   Где-то, как испуганный ребенок, захлебывался плачем Атон.
   - Звезды... все Звезды... мы ничего  не  знали.  Мы  совсем  ничего  не
знали. Мы думали шесть звезд это Вселенная что-то значит для Звезд  ничего
Тьма во веки веков и стены рушатся а мы не знали что мы не могли  знать  и
все...
   Кто-то попытался схватить факел - он упал и погас. И сразу же  страшное
великолепие равнодушных Звезд совсем надвинулось на людей.
   А за  окном  на  горизонте,  там,  где  был  город  Саро,  поднималось,
становясь все ярче, багровое  зарево,  но  это  не  был  свет  восходящего
Солнца.
   Снова пришла долгая ночь.

Айзек Азимов. Место, где много воды

   Isaac Asimov. The Watery Place (1957). Пер. - А.Иорданский.
   Авт.сб. "Путь марсиан". Изд. "Мир", М., 1966.




   Мы никогда не побываем в далеком космосе. Мало того, на  нашей  планете
никогда не побывают обитатели иных миров - то есть больше никогда.
   Собственно говоря, космические полеты вполне возможны, а обитатели иных
миров уже побывали на  Земле.  Я  это  знаю  точно.  Космические  корабли,
несомненно, бороздят пространство между миллионами миров, но  наших  среди
них никогда не будет. Это я тоже знаю точно. И все из-за  одного  нелепого
недоразумения.
   Сейчас я объясню подробнее.
   В этом недоразумении виноват Барт Камерон, и, следовательно,  вам  надо
узнать, что за человек Барт Камерон. Он шериф Твин Галча, штат Айдахо, а я
его помощник. Барт Камерон - человек раздражительный, и особенно легко  он
раздражается, когда ему приходится  подсчитывать  свой  подоходный  налог.
Видите ли, кроме того,  что  он  шериф,  он  еще  держит  лавку,  является
совладельцем овцеводческого ранчо, получает пенсию как  инвалид  войны  (у
него повреждено колено) и имеет еще кое-какие доходы. Ну, и, конечно,  ему
нелегко подсчитать, сколько с него причитается налога.
   Все бы ничего, если бы только он позволил налоговому инспектору  помочь
ему в этих подсчетах. Но Барт  желает  делать  все  сам,  а  в  результате
становится совсем невменяемым. Когда подходит 14 апреля,  лучше  держаться
от него подальше.
   И надо же было этому летающему  блюдцу  приземлиться  здесь  именно  14
апреля 1956 года!
   Я видел, как оно приземлилось. Я сидел в кабинете  шерифа,  откинувшись
со стулом к стене, и глядел на звезды за окном;  читать  журнал  мне  было
лень, и я взвешивал, что делать дальше: завалиться ли спать  или  остаться
тут и слушать, как Камерон непрестанно ругается, в  сто  двадцать  седьмой
раз проверяя длинные столбики цифр.
   Сначала  блюдце  показалось  мне  падающей  звездой.  Потом  светящаяся
полоска расширилась, раздвоилась и  превратилась  в  нечто  вроде  вспышек
ракетного двигателя. Блюдце приземлилось уверенно и совсем бесшумно.  Даже
сухой лист, падая, зашуршал бы громче. Из блюдца вышли двое.
   Я лишился дара речи и окаменел. Я был не в силах произнести ни слова  -
даже пальцем пошевелить не мог. Не мог даже моргнуть. Я  просто  продолжал
сидеть, как сидел.
   А Камерон? Он и глаз не поднял.
   Раздался стук в незапертую  дверь.  Она  отворилась,  и  вошли  двое  с
летающего блюдца. Если бы я не видел, как оно приземлилось среди кустов, я
принял бы их за приезжих из большого города:  темно-серые  костюмы,  белые
рубашки и палевые галстуки, а  ботинки  и  шляпы  черны