о б не скучали.
   Мэтр раскрыл было рот, чтобы узнать, а  что  же,  собственно  говоря,  мы
будем есть, но Петраков, как бы предупреждая этот бестактный вопрос, прервал
того на полуслове:
   - Пока все! Свободен, как Африка!
   Вскоре заказанный Лехой джентльменский набор уже красовался на столе,  но
тут  со  мной  произошло  непредвиденное  -  первый  стакан  не  пошел.  Мой
люмпенский организм, доселе не  приученный  к  принятию  спиртного  в  столь
чопорной обстановке, решительно воспротивился.
   У  меня  создалось  ощущение,  будто  горло,  выставив  вперед  крохотные
ручонки, как бы уперлось ими в весело устремившийся внутрь водочный ручеек и
заверещало отчаянно:
   - Не пу-у-у-щу-у!!!
   И лишь  огромным  усилием  воли  мне  удалось  победить  свою  восставшую
гортань, а уж дальше все покатилось как по маслу.
   К  середине  второй  бутылки  мне  было  совершенно  безразлично,  где  я
нахожусь, в ресторане "Пекин",  английском  парламенте  или  с  бомжами  под
забором.
   Тем не менее я, что, без сомнения, делает мне честь,  предпринял  попытку
преодолеть земное притяжение и оторваться от стула. Пол, чутко  отреагировав
на мои трепыхания, тут же начал укатывать из-под ног, но  я  все-таки  сумел
удержаться, ухватившись за пудовую сиську кособоконькой.
   - Се! - пробормотал я. - Кранты! Уноси готовенького!
   - "Плюшку" не забудь! - донесся, как сквозь вату, голос Петракова.
   Но ни о какой "плюшке" и речи быть не могло.
   - Леха! - печально спросил я, еле ворочая языком. - Как же я  доберусь  в
таком скотском виде?
   - Ничего-ничего! - утешал Леха. - Добересси!
   Кое-как я втащился  в  троллейбус,  а  потом  и  в  электричку.  Поражала
скорость передвижения. Мне казалось, что с  момента  входа  в  троллейбус  и
выхода из поезда прошло минуты две.
   Очнулся я недалеко от общежития и крайне  изумился,  улицезрев  на  месте
расположения луны чьи-то ноги.  Удивление  еще  больше  усилилось,  когда  я
понял, что чьи-то ноги есть лично мои.
   Я встал и ощутил себя утлым суденышком, попавшим в девятибалльный шторм.
   - Оп-па! - подбадривал я себя, раскачиваясь былинкой на ветру. - Оп-па!
   Метрах в десяти от общежития я наткнулся  на  неожиданное  препятствие  -
огромное корыто с жидким бетоном. Учитывая, с каким  трудом  давался  каждый
шаг, и прикинув свои отнюдь не беспредельные возможности,  стало  ясно,  что
обойти казавшуюся непреодолимой преграду, вряд ли удастся.
   И я, справедливо полагая, что самая короткая кривая - это прямая, отважно
ступил в означенное корыто и, немедля потеряв равновесие, упал  на  карачки.
Так,  на  карачках,  по  уши  в  растворе,  я   благополучно   добрался   до
противоположного края. А вылезя из бетонного  месива,  обнаружил  отсутствие
левой туфли и почувствовал легкое угрызение совести.
   - Как  же  так?  -  укорял  я  себя.  -  Иностранный  инженер  эту  туфлю
придумывал, конструировал, ночи не спал, а ты его в  жидком  бетоне  утопил.
Безжалостно! Как Герасим Муму!
   Мне стало мучительно обидно и за Герасима, и за собачку, и за саму туфлю,
и за людей, ее изготовивших. И я, пораженный собственной чувствительно-стью,
снова вполз в корыто и шарил в нем неверной рукой до тех пор,  пока  наконец
не наткнулся на пропажу.
   Выполз я  чрезвычайно  довольный,  а  так  как  приподняться  я  уже  был
окончательно  не  в   состоянии,   то   весь   оставшийся   отрезок   прошел
по-пластунски.
   Первое,  что  предстало  утром  моему  протрезвевшему  сознанию,  -   это
величественно  застывшие  в  бетоне  и  стоящие  раком   брюки,   такой   же
пуленепробиваемый, монолитный пиджак и две полуметровые  каменные  болванки,
еще вчера бывшие модельной венгерской обувью.
   Я вспомнил могучую статую мальчика с веслом, стоящую в центральном  парке
города Камышина, и подумал, что именно таким монументальным  одеянием  можно
было прикрыть его нескромную наготу, вместе с веслом.
 
   На втором курсе в  качестве  педагога  к  нам  пришел  Евгений  Яковлевич
Весник. Он вошел в аудиторию, и в ней  сразу  стало  тесно  от  невероятного
обаяния, которое излучал этот огромный  человек.  Понятно,  что  при  первой
встрече со столь маститым и титулованным артистом все мы, еще  вчера  бывшие
провинциалы, зажались как сукины дети.  Мы  просто  были  подавлены  ореолом
величия и славы, витавшим над ним. А он,  сразу  обратив  на  это  внимание,
назидательно произнес:
   -  Есть  такая  категория  людей,  которые  делают  вид,  что  им   чужды
естественные человеческие слабости, а потому они не писают и  тем  более  не
какают. Судя по вашим лицам,  вы,  уважаемые,  находитесь  в  ее  авангарде.
По-моему, вам надо расслабиться.
   Закончив свой короткий монолог, он посмотрел на  меня  и,  протянув  пять
рублей, сказал:
   - Ну-ка, молдаванин, сбегай в лабаз и возьми  пару  флаконов  чего-нибудь
вашего.
   Я сбегал, принес, народ выпил, и зажатость как рукой сняло.
   Вы только не подумайте, что Учитель применял  эту  порочную  практику  на
каждом занятии. Конечно, нет.
   Но сдачу каждого экзамена мы всегда отмечали пышно и бравурно,  собираясь
у него дома, где и досиживались частенько до самого утра.
   Надо сказать,  что  Евгений  Яковлевич  был  замечательным  рассказчиком.
Рассказывать он мог часами. Каждая история была интересна и занимательна, но
больше всего в память врезалась одна.  История  о  двух  великих  актерах  -
Алексее Диком и Николае Грибове. Артисты - в своей сущности  дети,  а  дети,
как известно, любят играть. Дикий и Грибов не составляли исключения из этого
ряда, только игра, которую они  для  себя  придумали,  носила,  как  бы  это
помягче сказать, достаточно странный характер. Называлась она "Две столицы",
и условия ее были до примитивности просты:  огромная  железнодорожная  карта
Москва - Ленинград, выцыганенная Диким по случаю у наркома путей  сообщения,
и много выпивки.  Огромная  эта  карта  расстилалась  в  не  менее  огромной
диковской гостиной поверх ковра. Играющие зажмуривали глаза, затем несколько
раз прокручивались на  месте  и,  раскрутившись  до  головокружения,  тыкали
пальцем в карту. От утыканного пункта отсчитывалось  расстояние  до  Москвы,
после чего километраж переводился в граммы и немедленно выпивался. Такая вот
незатейливая детская игра. Не стоит и говорить, что до  конечной  остановки,
то есть до Питера, играющие так ни разу и не добрались, так как обычно уже к
Бологому напивались так, что их в пору было выносить из поезда. Чем еще была
хороша эта игра, так это тем, что в ней никогда не бывало победителей. Равно
как и проигравших.
   Как-то поздней ночью, когда пьяный их паровоз вовсю мчался по дистанции и
уже довез  своих  плохо  соображавших  пассажиров  куда-то  в  район  города
Калинина,  тишину  прорезал  телефонный  звонок.  Алексей   Денисович,   еле
добравшись до трубки, с трудом выговорил: "У аппарата".
   - Товарищ Дикий! - раздался вежливый до тошноты голос. - Вас беспокоят из
приемной Сталина. Иосиф Виссарионович ждет вас через полчаса. Машина  уже  у
подъезда.
   В трубке раздались короткие гудки. Очумевший Дикий, понимая, что приход к
вождю в столь непотребном виде в  лучшем  случае  грозит  сроком,  и  притом
немалым, ринулся в ванную,  панически  соображая,  что  бы  предпринять  для
молниеносного  отрезвления,  приговаривая  только:   "Господи,   только   бы
пронесло, сам свечку пойду поставлю!" Он нюхал нашатырь,  обливался  ледяным
душем, опять нюхал, затем опять обливался -
   и так много раз, пока наконец  не  почувствовал  необыкновенную  легкость
внутри  себя  и  абсолютную  готовность  к   встрече   с   вождем   мирового
пролетариата. Ровно через тридцать минут он стоял  у  сталинского  кабинета.
Перекрестился втихаря, чтобы никто не видел, и вошел. Вождь глянул  на  него
исподлобья, а затем, ни слова не говоря, скрылся за бархатной занавеской. Не
было его достаточно долго, и можно только представить, какие невеселые  думы
посещали опальную голову Алексея Денисовича в его отсутствие. Наконец Сталин
появился. В руках он держал початую бутылку коньяка и два  огромных  пузатых
бокала с изображением серпа и молота. Поставив бокалы на стол, он  тщательно
протер их рукавом кителя и начал разливать. Первый залил до краев, во второй
капнул на донышко. Себе взял полный, а второй, в котором  было  на  донышке,
подал Дикому. Чокнулись. Выпили.
   - Ну, вот, - сказал Сталин, вытерев усы и ухмыльнувшись, -  теперь  мы  с
вами можем разговаривать на равных.
 
   Мог ли я думать, что через какое-то время сам стану свидетелем  не  менее
увлекательной истории, участниками которой были тоже  два  великих  артиста.
Сам Евгений Яковлевич и звезда отечественной кинематографии  Иван  Федорович
Переверзев.
   Как-то Евгений Яковлевич отозвал меня в сторонку.
   - Еду сниматься в Карпаты. Могу взять тебя с собой. С режиссером я уже на
всякий случай договорился. Ролька, конечно, крохотная, но лучше, чем ничего.
Да и отдохнешь заодно. Так что решай, молдаванин.
   А что тут было решать? Кто  бы  отказался  от  возможности  наблюдать  за
работой Учителя целое лето и обучаться  профессии  не  в  пыльном  училищном
кабинете, а на практике. Я согласился.
   Все было мне  в  новинку:  Карпаты,  съемки,  тесное  общение  с  любимым
мастером.
   Однако через несколько недель плотный контакт прервался самым неожиданным
образом. Мой уважаемый педагог повстречался с  уже  упомянутым  выше  Иваном
Федоровичем Переверзевым, так же снимавшимся в этой картине.
   На съемки Иван Федорович приехал  не  один:  при  нем  была  любовница  и
собака.
   - Ванюша! - басил Евгений Яковлевич, чуть ли не намертво сжимая  в  своих
объятиях не столь мощного, нежели он, Перевэ.
   - Друг ты мой, Ванечка, как же я  рад-то,  дорогой  ты  мой!  Столько  не
виделись! Надо бы отметиться.
   Не менее обрадованный встрече Иван Федорович живо откликнулся на  призыв,
но потом, что-то вспомнив, озабоченно поинтересовался:
   - А куда я своих с...к подеваю? - очевидно имея в виду любовницу и собаку
одновременно.
   - Забудь, Ванюша! - грохотал Евгений Яковлевич,  не  выпуская  из  тесных
объятий друга. - Какие с...ки? При чем  здесь  с...ки?  Ты  посмотри,  какая
благодать кругом!  Погода  райская,  природа,  ручеек  из  гостиницы  виден,
магазин рядом. Чего еще надо?
   И Иван Федорович, махнув рукой на привезенных с собой  спутниц,  поддался
на уговоры. Пили они  исключительно  сухое,  которое  называли  "сухаго",  и
коньячок. Для разминки взяли ящик.
   - Ах, Ванька, как  же  я  тебя,  подлеца,  люблю!  -  все  никак  не  мог
успокоиться Евгений Яковлевич. - Ну, давай еще по стакашку, милый!
   И Иван Федорович, у которого и в мыслях не  было  сопротивляться  буйному
напору товарища, с удовольствием выпивал предложенный ему от чистого  сердца
стакашок, а потом еще стакашок, и еще один, и еще,  пока  наконец  ящик,  не
опустошался до самого дна.
   Пошли за следующим...
   На третий день, когда Веснику стало ясно,  что  милая  дружеская  попойка
начала приобретать характер стихийного бедствия, он сказал  себе:  "Хорошего
понемножку" и самоустранился от дальнейшего празднования. Но Иван  Федорович
духом был слаб и самоустраниться не мог при всем своем желании.
   Режиссер Николаевский в отчаянии заламывал руки.
   - Боря! - взывал он ко второму режиссеру Урецкому. - Ну ты  же  ведь  сам
бывший алкоголик! Придумай же что-нибудь.
   У Переверзева с утра труднейшая сцена, как мне с  ним  работать,  он  же,
извините, лыка не вяжет!
   Расстроганный невиданным доверием к своей персоне,  Урецкий  решил  пойти
Николаевскому    навстречу.    Поэтому,    дож-давшись     ночи,     вытащил
полубесчувственного Ивана Федоровича на своих далеко не геркулесовых  плечах
и, с трудом доволочив до собственного номера, сбросил на кровать.
   А чтобы тот, очнувшись, не  дай  бог,  не  убежал  за  очередной  порцией
выпивки, второй режиссер, как умная Клава, запер дверь  на  ключ,  а  сам  в
качестве сторожевого пса улегся на пол.
   Рано пробудившийся от тяжелого сна Иван Федорович  властно  потребовал  у
Урецкого чего-нибудь крепкого.
   - Я вас заклинаю, - разволновался Урецкий, - группа  третий  день  стоит.
Одна сценка всего. Малю-юсенькая! Мы ее отснимем, а уж  после  я  вам  лично
бутылочку принесу. Мамой клянусь!
   - Ладно! - безрадостно согласился Переверзев. - Только  сначала  пожрать.
Жрать охота после вчерашнего.
   Придя  в  буфет,  Иван  Федорович  заказал  суп.  Второй   режиссер   как
прикованный находился рядом и не спускал с него тревожных глаз.
   С перепою, а потому злой как черт, Переверзев принялся хлебать. Проглотив
первую ложку, он насторожился, после второй приободрился,  после  третьей  -
ненатурально повеселел, а к концу тарелки уже с трудом выговорил:
   - Ну, Борыска, пшли сыматься!
   Боря, пораженный метаморфозой, был вне себя. Понятно, что  о  съемках  не
могло быть и речи, но его выворачивало наизнанку  совсем  от  другого  -  он
никак не мог понять, каким образом еще совершенно  трезвый  мгновение  назад
Иван Федорович сумел так безобразно накачаться, не выпив ни единого грамма и
находясь все время под его строжайшим контролем.
   Следовательно, причину надо было искать в супе.
   Озверевший от страшной догадки, Урец-кий схватил буфетчика  за  грудки  и
прошипел гадюкой:
   - Ты что это ему в суп налил, курва?
   -  А  что,  собственно,  такого  страшного   произошло?   -   невозмутимо
откликнулся тот. - Вижу, человек мается, опохмелиться хочет.  Вот  я  ему  в
тарелку вместо супа пол-литра водки и влил. Не помирать  же  человеку  из-за
такой ерунды, в самом деле!
   А чтобы Урецкий не уличил его в дурном умысле, крикнул вдогонку:
   - Нет, вы поймите правильно, я ведь в тарелку не только водки, я  туда  и
супчику добавил. Для вкусу. Полторы ложечки. Что же я, изверг какой-то,  что
ли? Небось понимаю, что  человеку  не  только  выпить,  ему  и  позавтракать
хочется.
   Таким  образом,  из-за  гуманного  буфетчика  безвинно   пострадала   вся
съемочная группа*.
   А что поделаешь? Все мы, как говорится, люди, все мы  человеки.  Все  мы,
как говорится, подвержены.
 
   Самым философичным и грустным пьяницей из моих знакомых, несомненно,  был
Робик Гурский. Я познакомился с ним в Магнитогорске. Вы, случайно, не бывали
в Магнитогорске? Вам повезло. А мне пришлось. Один разок.
   Встретивший нас в аэропорту представитель городской администрации, увидев
такое количество  знаменитостей,  собранных  единовременно  в  одном  месте,
настроился на игривый лад. Мы  рассеялись  по  "Икарусу",  он  же,  восседая
впереди, нет-нет да оглядывался назад, словно подсчитывая, все ли на  месте,
никто не смылся?
   Ему льстило находиться в столь  почетном  окружении.  Голова  его  слегка
покруживалась, и он испытывал сильнейшее возбуждение.
   Сдерживать  эмоции  он  был  не  в  состоянии,  и  от  этого   недержания
беспрестанно лопотал, сопровождая свою болтовню безумолчным гоготанием.
   - Магнитка, - веселился он в мегафон,  -  кузница  периферии!  Пятнадцать
процентов выпускаемого в  стране  металла  приходится  на  нашу  долю!  -  И
гогочет:  -  Здесь  проживает  около  полумиллиона  человек.  Каждый  второй
работает, каждый третий учится, каждый первый пьет!
   Снова гогочет:
   - Средний возраст жителей - тридцатник!
   Опять гогочет.
   - Такой молодой город? - спрашивает кто-то.
   - Ыгы! Не просто молодой - юный!
   Громовой гогот, переходящий в ржание.
   - А почему?
   - А потому, что до пятидесяти у нас никто не доживает!
   И уже гогочет так, что уши закладывает.
   Робик сидел рядом со мной и,  умиротворенно  потягивая  из  хромированной
фляги  что-то  очень  приятное,  не  обращал   на   животные   погогатывания
сопровождающего никакого внимания. Потом  неожиданно  повернулся  ко  мне  и
спросил заикаясь:
   - Хэ-хочешь паспорт па-акажу?
   - Покажи,  -  сказал  я,  слегка  удивленный  столь  оригинальной  формой
знакомства.
   Он показал, и я сразу же выпал в осадок. В паспорте,  черным  по  белому,
было  написано:  "Роберт  Израилевич   Гуревич-Гурский.   Национальность   -
белорус".
   Я ощутил к владельцу столь замечательного документа прилив доверия, и  мы
подружились.
   Кто-то пьет с горя, кто-то - с радости, кто-то - от безделья, а Робик пил
от ненависти. Было ему года пятьдесят два, и большую часть из них он  вместе
со своим партнером отработал с номером "Комические акробаты на столе".
   Вот этот-то номер он и ненавидел. Оно и понятно: что тут приятного, когда
тебя изо дня в день прикладывают фэйсом об тэйбл. Потому и пил.
   Как-то, зайдя ко мне, он, налив себе стопочку, говорит:
   - Сегодня утром пэ-пэпроснулся, гэ-глянул на себя в зеркало и  испугался.
Пэ-эпредставляешь,   небритый,   хы-хы-худой   ал-лкаш,    и    ко    всему,
акэ-кробат-эксцентрик!
   Если белоруса Гуревича смело можно было отнести к апологетам сионистского
пьянства, то другой мой знакомый, рабочий сцены Семен Семеныч, олицетворял в
своем лице пьянство российское.
   Семен Семеныч шепелявил и, знакомясь, представлялся следующим образом:
   - Фемен Феменыч - мафтер фвета и звука.
   По этой причине все называли его Фэфэ. Роста он был чуть повыше табуретки
и вообще сильно смахивал на Карлсона, только, в отличие от него, не летал, а
наоборот,  был  максимально  приближен  к  земле.  Если  у  любого,   самого
последнего ханыги и  бывают  редкие  минуты  просветления,  то  Фэфэ  такого
небрежного отношения к  своему  здоровью  позволить  не  мог  ни  при  каких
обстоятельствах.
   Я не знаю, как ему это удавалось, но вы могли разбудить его  в  три  часа
ночи и с удивлением убедиться, что Фэфэ хмелен и буен, как ломовой извозчик.
   Однажды после концерта мы потеряли нашего достопримечательного  работника
и после долгих поисков нашли его на  самом  верху  сцены,  под  колосниками,
накрытого попоной. Брюки его были по известной причине мокры, и в  ответ  на
наш страстный призыв: "Что же это вы, уважаемый, нарезались как скотина?"  -
промычал с достоинством: "Я пи, пю и бу пи, ефа ма!"
   Проходя райкомовский инструктаж перед поездкой в Чехословакию  на  вопрос
инструктора:  "А  представители  скольких  компартий  принимали  участие  на
послед-нем съезде КПСС?" - не просыхающий Фэфэ гордо ответил: "Я  радифт,  а
не разведцик!"
   А уже в самой Чехословакии, собрав воедино все, что с таким  трудом  было
заработано, двинул в фешенебельный кабак,  где  заказывал  в  неограниченном
объеме самые дорогие блюда и напитки и даже пытался, суя смятые  банкноты  в
морду руководителя маленького джазбэнда,  играющего  на  ресторанной  сцене,
спровоцировать того, "фарахнуть, как он выразился, по бурвуазии "Барыней".
   Руководитель  от  заманчивого   предложения   "фарахнуть"   категорически
отказался, мотивируя это тем, что оркестр у них джазовый, а не балалаечный и
что никакой "Барыни" они не знают  и  знать  не  хотят.  Спустивший  к  тому
времени около двух тысяч крон,  разгульный  Фэфэ  обиделся  и,  покачиваясь,
вышел на улицу, где с криком: "Таксо, к ноге!" - тормознул первую попавшуюся
машину.
   Тут  следует  отметить,  что,  по   существу,   работавший   обыкновенным
грузчиком, Фэфэ отнюдь не считал себя пролетарием, так как в его жилах текла
настоящая дворянская кровь.
   Революция вымела его высоких  предков  вон,  но,  очевидно,  все-таки  не
совсем всех. В противном случае, Фэфэ непременно родился бы  за  границей  и
уж, конечно, не разгружал бы фуры с аппаратурой, а служил бы  потихонечку  в
каком-нибудь маленьком банке какого-нибудь Баден-Бадена.
   Фэфэ очень кичился своим происхождением.
   - Мы - дворяне, ефа ма! - орал он в пьяном угаре. - А вы все - быдло!
   Судьба распорядилась так, что шофером такси, куда опрометчиво  погрузился
Фэфэ, оказался бывший наш парень. Уж не знаю как это вышло.
   Определив по буйному поведению и количеству матюгов на  единицу  времени,
что подсевший пассажир не