олову, и, как  только
барсук появлялся над ширмой, вместе с ним появлялся и пенек-голова. Барсучок
вальяжно на нем (или на ней) разваливался, отбарабанивал весь свой текст,  а
уходя, словно невзначай прихватывал с собой и пенек. Детям нравилось.
   На одном из спектаклей случилось непредвиденное  -  с  белочки  свалилась
юбка. Белочка, все это знают, особь женского рода  и  посему  была  одета  в
юбку. Когда вышеуказанная юбка сверзилась с беличьего тела, я воспринял  это
однозначно - баба исподнее потеряла. Я (как барсучок) был настолько потрясен
этим бесстыдным стриптизом, что меня отбросило за кулисы, и детишки  в  зале
могли  услышать,  как  барсук  перед  своим   позорным   бегством   прошипел
возмущенно: "Что же ты, падла, делаешь?"
   Меня выгнали. И я подумал: "А на кой ляд мне сдался этот кукольный?"  Тем
более что меня уже все больше привлекала эстрада. Ее мишурный блеск слепил.
   "Вот это - мое! - думал я. - Вот это - мое!"
   И, в одночасье собравшись, уехал в Москву. В эстрадно-цирковое училище.
   Москва убила меня  своими  размерами,  метрополитеном  и  многочисленными
зданиями университетов им. М. Ломоносова, поскольку  каждую  многоэтажку  со
шпилем я воспринимал как МГУ, так  как  до  этого  Москву  видел  только  на
открытках, и что бы на этих открытках ни  было  изображено,  обязательно,  в
качестве основного декора, присутствовал корпус Московского университета.
   "Этот город так просто не взять!" - подумалось мне.
   Училище находилось на небольшой улочке 5-го Ямского поля, и его  прохлада
успокаивающе действовала на мое воспаленное воображение.  Сдав  документы  в
учебную  часть,  я  уселся  в  уголке  манежа,  с  интересом  наблюдая,  как
репетируют старшекурсники.
   - Поступаешь? - послышалось сзади.
   Я обернулся. Передо мной стоял невысокий чернявенький московский  парниша
с явно не московским шнобелем.
   - Ну, поступаю, - ответил я. - А что?
   - На эстрадное?
   - Ну, на эстрадное.
   - Не поступишь! - убежденно сказал носатый парниша, и по тому, как он это
сказал, я понял, что уж в своем зачислении он точно не сомневается.
   - А в связи с чем это я должен провалиться? - насторожился я.
   - В связи с тем, что конкурс около ста человек на место.
   - Угу!
   Мне стало весело.
   - А ты, значит, не провалишься?
   - А я не провалюсь.
   - Почему это?
   - А потому это, -  ответил  парниша.  -  Ну  ладно,  чао!  Встретимся  на
экзамене.
   - Звать-то тебя как? - крикнул я вдогонку.
   - Хазанов, - донеслось из вестибюля, - Гена.
   Я  позавидовал  Гене,  потому  что  во  всем  его  облике  была  какая-то
непонятная для меня уверенность в себе. Именно эта уверенность и подвела его
на первом туре. Он настолько безукоризненно (правда, на мой взгляд) прочитал
басню, что принимающие экзамен, покачав головой, в один голос произнесли:
   - Вы, молодой человек, настолько профессиональны,  что  путь  вам  отсюда
один - в Ханты-Мансийскую филармонию. Учить вас, к сожалению, нечему, а  там
вы будете в самый раз.
   И кто знает, как бы сложилась его судьба, если бы не Юрий Павлович  Белов
- худрук училища. Он  поправил  очки  и,  посмотрев  на  абитуриента  томным
глазом, не менее томно произнес:
   - Э-э-э, что же это мы, уважаемые, э-э-э, так набросились  на  юношу?  Не
будем так, э-э-э, безапелляционны в своих  суждениях.  На  мой  неискушенный
взгляд, в нем, безусловно, э-э-э, что-то есть.
   Началась учеба. Гена  был  единственным  москвичом  на  курсе,  мама  его
замечательно готовила, и по этой причине я, пораскинув мозгами, решил с  ним
по-дружиться. Он относился ко мне, как к реликтовому растению,  и  водил  по
своим именитым друзьям, с  радостью  наблюдая,  как  я  приятно  шокирую  их
неповоротливостью, неумением вести себя  за  столом,  а  главное  -  манерой
разговаривать. Выражения типа "терпеть ненавижу  такую  погоду",  "у  вас  в
метре такие страшные толкучки - ногу обратно не оторвать", "отдайте мне вашу
банку с моим вареньем назад - я ее еще не до конца докушал" сыпались из меня
как из рога изобилия и вызывали у них дикий восторг.  А  сам  Гена,  стоя  в
сторонке,  потирал  от  удовольствия  руки  и  поглядывал   на   меня,   как
Миклухо-Маклай на Туя, привезенного из Новой Гвинеи в Европу специально  для
ознакомления с ним научной общественности. Тем не менее Москва  делала  свое
дело - постоянные  походы  в  театры  и  на  концерты,  огромное  количество
информации и, конечно, среда обитания потихонечку отшлифовывали меня.
   Я смелел, опижонивался и даже позволял себе посылать нескромные взгляды в
сторону высокоэрудированных девочек из крутых компаний,  но,  увы  -  стоило
только положить на кого-то глаз, как я тотчас же узнавал, что избранная мною
красавица уже охвачена Хазановым, и при  этом  не  далее  как  позавчера.  Я
терпел. Терпел, во-первых, потому что он был старше меня на год,  во-вторых,
умнее и, в-третьих, значительно! Но вот почему терпели педагоги, до сих  пор
остается для меня загадкой. Причем некоторые не  просто  терпели,  а  еще  и
трепетали  при  этом.  Однажды   Михаил   Иосифович   Зильберштейн,   доктор
искусствоведения,  импозантный   седовласый   мужчина,   преподававший   нам
сатирическую литературу, пытаясь уличить его в  незнании  предмета,  коварно
спросил:
   - Геночка, милый, вы случайно не помните, когда  в  России  организовался
первый сатирический журнал и как он назывался?
   "Милый Геночка" строго глянул на пожилого доктора и отчеканил:
   - Фрондерствуете, Михаил Иосифович? И не стыдно вам в ваши-то годы?
   Михаил Иосифович побелел и осекся.
   В перерыве я завел Гену в туалет и осторожно спросил:
   - Хазан, что означает "фрондерствуете"?
   - Фрондерствуете, - важно ответил он, - производное  от  слова  "фронда".
Сиречь французская оппозиция времен революции.
   - Нашей?
   - Ихней.
   Так и не поняв, какое отношение имеет "фронда" к  Михаилу  Иосифовичу,  а
Михаил Иосифович к ихней революции, я тем не менее  был  настолько  очарован
дивным звучанием  глагола  "фрондерствовать",  а  также  эффективностью  его
воздействия, что дал себе слово при случае обязательно  им  воспользоваться.
Срабатывало  всегда.  Стоило  только  молвить   какому-нибудь   зарвавшемуся
скандальному  собеседнику:  "Фрондерствуете,  бога  душу  мать?",   как   он
мгновенно затихал, и беседа переходила в спокойное, нежное русло.
   Видя некое раболепие по отношению к себе  со  стороны  преподавательского
состава, Геннадий Викторович этим раболепием широко  пользовался,  наглел  и
практически никогда ничего не учил. Готовясь к экзамену по  истории  театра,
мы сутками просиживали в библиотеках, перечитывая горы пьес  и  получая  при
этом в лучшем случае троечку. Он  же,  не  прочитав  ни  одной,  врывался  в
экзаменационную аудиторию с  огромной  кипой  книг  и,  упираясь  в  верхнюю
подбородком, перелистывал языком  последнюю  страничку,  бормоча  озабоченно
себе под нос: "...Лопе де Вега. Том третий.  Корректор  Фильчиков,  редактор
Перчиков, тираж десять тысяч, цена рубль двадцать", - после чего  захлопывал
ее тем же языком и, выдохнув умиротворенно: "Успел все-таки!", вываливал всю
эту груду бесполезной макулатуры перед  изумленным  экзаменатором.  Понятно,
что тот, потрясенный усидчивостью  студента,  не  спрашивал  у  него  ровным
счетом ничего  и  безропотно  ставил  пятерик.  А  по  окончании  собирал  в
аудитории весь курс  и,  поглаживая  руками  так  и  не  убранную  со  стола
хазановскую кучу книг, с умилением говорил нам:
   - Вот как надо готовиться!
   Уж не знаю, каким образом,  но  училище  мы  все-таки  закончили.  Я  был
приглашен в оркестр к Саульскому, а он к Утесову. Все, что он делал, было по
тем временам не просто остро, а очень остро. И  если  тогдашние  власти  еще
как-то вынуждены были  смиряться  с  не-обузданностью  Райкина,  то  прощать
аналогичное  поведение  какому-то  неизвестному  выпускничку  они  явно   не
собирались. Над ним начали сгущаться  тучи.  Команда  "фас"  пошла  по  всей
стране. Из гастролей он возвращался  с  ворохом  уничтожающих  рецензий,  из
которых больше всего мне запомнилась  одна.  Рецензия  эта  вышла  то  ли  в
пермской газете, то ли в омской  и  называлась  "Халтура  вместо  пошлости".
Звучно, не правда ли? Его снимали с  поездок,  концертов,  наконец  и  вовсе
запретили работать. Но видимо, он недаром был награжден петушиным  профилем.
Петушистость и задиристость всегда являлись основными чертами его характера.
Прошло всего два года, и его обыденная фамилия стала одним из самых  звонких
имен. Что хочется возразить по этому поводу? А ничего! Молодец! Я  вовсе  не
претендую на достоверность изложенных фактов. Слишком много  воды  утекло  с
тех пор. Может быть, это было не так, может, не совсем так, может, совсем не
так, но мне почему-то кажется, что все это именно так и было.
   Но тогда, сидя в прохладном манеже и наблюдая за старшекурсниками, ничего
подобного я и предположить не мог,  да  и  не  время  было  фантазировать  о
будущем. Я мысленно готовил себя к вступительным экзаменам.
 
   И вот я стою один на один с  приемной  комиссией.  Стою,  как  стоял  под
Москвой в грозном сорок первом генерал Панфилов. Насмерть. Отступать некуда.
Со стороны  это  выглядело  так.  На  подиум,  подхалимски  сутулясь,  вышел
журавлеобразный юноша с большой задницей и маленькой змеиной головкой.  Ноги
заканчивались  лакированными  стоптанными  шкарами  и  коричневыми  штанами,
сильно стремящимися к лакированным штиблетам, но так и не сумевшими  до  них
дотянуться. Все оставшееся между коричневыми  штанами  и  черными  башмаками
пространство было заполнено отвратительно желтыми  носками.  А  заканчивался
этот со вкусом подобранный ансамбль красной бабочкой  на  длинной  шее.  Она
развевалась, как флаг над фашистским рейхстагом, предрекая  комиссии  скорую
капитуляцию.
   - Как вас зовут? - спросили меня.
   - Илюфа.
   В комиссии недоуменно переглянулись.
   - Как-как?
   - Илюфа, - скромно ответил я, про себя поражаясь их тупости.
   Следует пояснить, что, поскольку  первые  восемнадцать  лет  я  провел  в
Кишиневе, то разговаривал я на какой-то адской смеси молдавского, русского и
одесского. К этому  "эсперанто"  прибавлялось  полное  неумение  произносить
шипящие и свистящие. Вместо С, З, Ч, Ш, Щ,  Ц  я  разработал  индивидуальную
согласную, которая по своим звуковым данным напоминала нечто  среднее  между
писком чайного свистка и шипением  гадюки.  Что-то  вроде  "кхчш".  Все  это
фонетическое изобилие  подкреплялось  скороговоркой,  что  делало  мою  речь
совершенно  невразумительной.  Меня  понимали  только  близкие  друзья.   По
каким-то интонационным  оттенкам,  мимике  и  телодвижениям  они  улавливали
генеральное направление того, что я хотел сказать, а уж дальше полагались на
свою интуицию.
   Очевидно, увидев, а тем более услышав  меня,  экзаменаторы  предположили,
что я являюсь посланцем неведомой им доселе страны.  Однако,  посовещавшись,
пришли к единому мнению, что я таким странным образом заигрываю с ними.
   - Значит, Илюфа? - приняли они мою игру.
   - Илюфа! - подтвердил я, ничего не подозревая.
   - И откуда фе вы приефафи, Илюфа? - раззадоривали они меня.
   - Иф Кифинефа, - отвечал я.
   - Ну, фто фе, Илюфа иф Кифинефа, пофитайте нам фто-нибудь.
   Они явно входили во вкус. "Ну, за-сранцы,  держитесь!"  -  подумал  я,  а
вслух сказал:
   - Фергей Мифалков. Бафня "Жаяч во фмелю".
   В переводе на русский это означало:  "Сергей  Михалков.  Басня  "Заяц  во
хмелю".
 
   Ф жен именин,
   А, можеч быч, рокжчения,
   Был жаяч приглакхчфен
   К ехчву на угохчфеня.
   И жаяч наф как сел,
   Так, ш мешта не кхчщкодя,
   Наштолько окошел,
   Фто, отваливхкчишкхч от фтола,
   Ш трудом шкажал...
 
   Что именно сказал заяц с трудом, отвалившись от стола, комиссия так и  не
узнала. Я  внезапно  начал  изображать  пьяного  зайца,  бессвязно  бормоча,
за-икаясь и  усиленно  подчеркивая  опьянение  несчастного  животного  всеми
доступными мне средствами. И когда к скороговорке, шипенью, посвистыванию  и
хрюканью прибавилось еще и заячье заикание, комиссия не выдержала  и  дружно
ушла под стол. Так сказать, всем составом.
   Я ничего этого не замечал, я упивался собой.
   - Хватит! - донеслось до меня откуда-то снизу. -  Прекратите!  Прекратите
немедленно!
   Это кричал из-под стола серый от конвульсий  все  тот  же  Юрий  Павлович
Белов.
   - Прекратите это истязание! Мы принимаем вас! Только замолчите!
   Я был счастлив, но счастье мое длилось недолго. Нина Николаевна,  педагог
по сценречи, окунула меня в ушат с холодной водой.
   - Дитя винограда! - сказала она. - Если ты не  займешься  своей  дикцией,
через полгода вернешься домой.
   Каждый день с утра до вечера я как проклятый выворачивал наизнанку  язык,
наговаривая невероятные  буквосочетания.  И  наконец  на  одном  из  занятий
отчеканил:
 
   Шты, штэ, шта, што.
   Жды, ждэ, жда, ждо.
   Сты, стэ, ста, сто.
   Зды, здэ, зда, здо.
 
   Шипящие и свистящие звенели, как туго натянутая струна.
   - Молодчина! - похвалила меня Н.Н.
   - Хфто, правда хорофо? - по привычке спросил я.
   И все улыбнулись.
 
   ДЕЙСТВИЕ
   Общежитие циркового училища располагалось в Кунцеве, метрах в двухстах от
станции.
   Ничто не предвещало того,  что  Кунцево  вскоре  станет  одним  из  самых
престижных московских районов.
   Это был небольшой уютный  поселок,  состоящий  в  основном  из  небольших
деревянных домов, в центре которого стояла наша общага, где и жило  двадцать
молодых, пышущих здоровьем бугаев. Общага была настолько стара, что  помнила
еще времена Наполеона. Во всяком случае, как утверждал комендант, первый раз
она горела в 1812 году.
   Только  не  тогда,  когда  вся  Москва  была  сожжена  из  патриотических
побуждений, а несколько позже.
   Да и причина была более прозаиче-ская, нежели у Кутузова.
   Пьяный кучер, используя войну с французами в корыстных  целях,  поймал  в
сенях дворовую девку, чтобы надругаться. А так как  в  сенях  было  темно  и
надругаться над жертвой в столь нерабочих условиях было несподручно, то  он,
подлец, разжег лучину и начал свое бандитское дело. А девка  как  назло  так
разохотилась, что и забыла, дуреха, что ее силой взяли. "Ишшо, - говорит,  -
хочу!" А кучеру только того и надо.
   Тут-то сени и занялись. Любовнички cначала не заметили. А  потом  увидели
вроде, а остановиться не могут. Вот ведь народ - видят же, что горят,  а  не
могут. В общем, оба накрылись.
   Каждый раз, рассказывая эту трагиче-скую легенду, комендант заканчивал ее
одними и теми же словами:
   - Так что, стервецы, коды увключаити газ, будьти  осторожны  с  огнем!  И
сигаретками нечего шмалить на территории - самовозгоримся к едрене-фене!
   Так общага и жила! В ожидании  самовозгорания.  И,  хотя  ждала  она  его
еже-дневно, пожар, как оно и бывает, случился неожиданно.
   Произошло это 9 Мая. Вся страна с ликованием встречала День Победы, ну  и
мы, сирые ее дети, привезя в общагу несколько пудов  выпивки  и  взвод  баб,
тоже дружно присоединились к всенародному празднику.
   Шухер стоял на всю округу. Танцы-шманцы-обжиманцы, песни под гитару,  ор,
рев - в общаге густо запахло развратом. Гуляли истерично, пока некая особа -
по всему видать,  серьезная  девушка,  -  деловито  посмотрев  на  часы,  не
произнесла:
   - Ну-с, как говорится, делу - время, а потехе - час! Пошустрили  и  будя.
Айда по койкам!
   Через  несколько  минут  двухэтажный  особнячок  погрузился  во  тьму  и,
по-старчески осев, начал недвусмысленно поскрипывать. Лежащая рядом со  мной
растекшаяся, как капустный лист по огороду, цирцея после весьма недлительной
фиесты, глядя в бесконечность, нежно проворковала:
   - Боже, какой удивительный рассвет, прямо как у Тургенева!
   Я, несколько обеспокоенный кратко-стью эротического процесса, не  обратил
никакого внимания на вдохновенные слова лирически настроенной партнерши.  Но
поэтическое настроение не покидало ее.
   - Неужели ты не видишь, какой  сегодня  багряный  рассвет?  -  продолжала
допытываться она.
   "Какой еще на хрен рассвет в два часа  ночи?"  -  подумал  я  и  неохотно
подошел к окну. То, что тургеневская поклонница  приняла  за  восхитительное
явление природы, на самом деле оказалось весело полыхающим флигельком.
   - ПОЖА-АР! - завыл я зычным голосом, тут же забыв о неприятном инциденте.
Однако увлеченные любовью цирковые бугаи не  отнеслись  к  моему  тревожному
кличу с должным вниманием.
   - Да пошел ты... - неслось из комнат.
   - Козел!!!
   - Кайфоломщик, нашел время хохмить...
   - ПОЖА-АР!!! - продолжал завывать я, и  бугаи,  наконец  прочувствовав  в
моем кликушестве полное отсутствие юмористических интонаций, повскакав в чем
мать родила, неорганизованным  стадом  чухнули  к  выходу.  За  ними  вслед,
попискивая и повизгивая, выпорхнула испуганной стайкой группа полуголых баб.
А выскочив и  прикрывшись,  кто  подушкой,  кто  полотенчиком,  бабы  дружно
уселись на скамеечку, всем своим видом показывая,  что  ждут  от  нас  самых
решительных действий.
   Не находись они в эту праздничную ночь рядом -  никто  бы  и  пальцем  не
пошевелил, но присутствие столь причудливо одетых и к  тому  же  только  что
охваченных нами дам настолько возбудило  наше  бугайское  сознание,  что  мы
готовы были погасить даже луну, а не то что какой-то занюханный домик.
   Народ приступил к героическому тушению. Признаюсь, больше никогда в жизни
я не совершал такого количества бессмысленных поступков, как в ту  ночь.  Да
что там я?
   Все мы, в каком-то непостижимом, диком стремлении понравиться  беззаботно
сидящим на скамеечке боевым  подругам,  суетились,  колготились,  -  словом,
делали все, чтобы не только погасить пламя, но и заставить его бушевать  еще
пуще.
   В жуткой суматохе мы  принялись  спасать  железную,  а  потому  никак  не
могущую загореться бочку с  песком  и  доспасались  до  того,  что  обрушили
стоящий рядом и уже вовсю  полыхающий  забор  на  находившегося  подле  него
флегматичного, неуклюжего Колю  Сорокина.  Забор,  покрывалом  накрыл  собой
жирное сорокинское тело, а тот,  совсем  уже  было  готовый  вовсю  заорать:
"Угораю, бляди!" - вдруг вспомнив про девушек, благородно заметил:
   - Жарко что-то, плесните там что-нибудь.
   Потом все-таки решили вызвать  пожарных.  Пожарные  приехали,  развернули
шланг, выцедили из его недр ржавую одинокую каплю, свернули шланг обратно  и
со словами: "И куды только эта вода девается, етишкина мать?" - уехали.  Так
что дотушивать  пожар  опять-таки  пришлось  нам.  Через  час  со  стихийным
бедствием было покончено.
   Счастливые и довольные, покрытые гарью, мы вновь вошли в погасшее, но еще
пахнувшее жареным общежитие, где и продолжили празднование.
   Прочитав докладную  коменданта  о  "героическом  поведении  студентов"  с
прось-бой выдать каждому в качестве поощрения  по  десять  рублей,  директор
училища порвал ее.
   - Им по червонцу дашь, а они напьются и сожгут общежитие окончательно,  -
мудро заметил он и  приказал  объявить  благодарность,  кою  мы  и  отметили
выпивкой.
   Я прожил в этом памятнике деревянного зодчества около двух лет и сохранил
о нем множество приятных воспоминаний. Например, о том, как мы питались.
   С занятий все возвращались поздно, а возвратившись, принимались готовить.
Все, кроме меня. Я обычно так напихивался в обед, что  был  уверен:  к  ночи
никак не захочу есть. "Ну, - думал я, садясь за обеденный стол  и  оглядывая
немыслимое  количество  тарелок  с  дешевыми  гарнирами,  -  уж  сегодня   я
обязательно наемся так, что до завтра хватит". Но вечером,  придя  в  родное
логово,  с  удивлением  обнаруживал  у  себя  чувство  голода.  Чувство  это
усиливалось упоительным запахом жареной  картошки,  доносящимся  со  стороны
кухни, - единственным доступным лакомством для его безалаберных обитателей.
   Попроситься на халявку мне ка