м щериться, запевали звонкую песнь  о  невероятно  счастливой
доле молдавского народа,  живущего  бок  о  бок  с  четырнадцатью  не  менее
счастливыми соседями.
   Многие верили. Затем на сцене появлялся я.
   В расшитой цыганской жилетке и вдетых в сапоги среднеазиатских  шальварах
я должен был олицетворять собой обаятельного  русскоговорящего  молдаванина,
эдакого рубаху-парня, но, очевидно, было в моем  облике  что-то  такое,  что
заставляло публику сомневаться в чистоте моих намерений.  Что-то  мешало  ей
воспринимать меня как символ обновленной республики.
   - Нам пятьдесят! - бодро  начинал  я,  стараясь  не  замечать  некоторого
недоумения, идущего из зала. - Бывшей заброшенной бессарабской  колонии  уже
пятьдесят!  Какой  прекрасный  возраст!  Возраст  зрелости!  Когда  все  еще
впереди!
   И так далее! На профессиональном  языке  литераторов  подобная  хренотень
почтительно называлась позитивным фельетоном.
   Кто их писал - оставалось загадкой, но как-то случай свел меня с одним из
авторов.
   Он сидел в сталинских лагерях двадцать лет. Я долго не мог понять, что же
за-ставляло его сочинять эту суррогатную шелуху.
   А потом понял. Сам факт выхода на свободу настолько подействовал  на  его
пораженное лагерями воображение, что он чувствовал  себя  перед  властями  в
неоплатном долгу.
   Звали его Матвей Исаакович, и он очень гордился своими опусами,  искренно
считая все им написанное вершиной мировой литературы.
   - Я прочту вам сначала тэкст, который я написал  специально  на  открытие
Саяно-Шушенской ГЭС. Вы не возражевывайте? - спросил он, с замиранием сердца
и завистью представляя себе то удовольствие, которое мне неминуемо предстоит
получить от  предстоящего  прослушивания,  и,  не  дожидаясь  моего  ответа,
загнусавил, раскачиваясь, как раввин на молитве: - Когда  царские  викормыши
по-хозяйски отправили Владимира Ильича в ссылку, то он, бедняжка,  добирался
до Шушенского долгих четыре месяца.  Сегодня  же...  -  он  сделал  паузу  и
победоносно посмотрел на меня,  -  сегодня  же  бистрокрилый  лайнер  Ту-154
домчал бы его дотудова всего за пять часов!
   На лице его сияла такая неподдельная гордость,  что  возникало  ощущение,
что не Ту-154, а именно он, Матвей  Исаакович,  на  собственных  плечах,  по
просьбе тайной полиции и Николая II лично, доставил бы  Ильича  в  указанное
охранкой место.
   Потом Матвей Исаакович читал и  про  трубы,  которые  "дымами  фабричными
машутся" (цитата), и про речку Тобол, "которой ви не  найдете  ни  на  одном
карте мира, но которая тем не мене широко растекивается по  глобусу  истории
русской революции" (опять цитата).
   Все это меркло перед  светлым  образом  Ильича,  мчащегося  в  ссылку  на
реактивном самолете.
   Но вернемся к моему выступлению.
   Если первое  отделение  я  открывал,  представляясь  эдаким  добродушным,
ироничным, гостеприимным бессарабцем,  то  во  втором  выходил  в  цивильном
костюме и читал монологи, что нравилось мне значительно больше.
   Декабрь расползался по зиме подтянутыми льдом лужами, что, впрочем, никак
не сказывалось на нашей поездке.
   Если бы незабвенный Матвей Исаакович удосужился побывать в Славянском, то
он бы обязательно  написал,  что  этот  город  широко  растекся  по  глобусу
отечественной химии необыкновенно ядреным и сбивающим с ног запахом дерьма.
   Я бывал во многих вонючих городах, но этот по своей вонючести побивал все
рекорды.
   - Чем вы здесь дышите? - пораженно спрашивал  я  аборигенов,  на  что  те
гордо отвечали:
   - Тем же, чем и вы!
   Никогда бы не подумал, что в столь клоачном  местечке  можно  повстречать
подругу жизни, однако именно это и произошло.
   Она сидела в первом ряду, и ее кофточка  ярко  фосфоресцировала  на  фоне
серого зала. Я бодро  рапортовал  позитивную  шелупонь  и  уже  добрался  до
флагмана молдавской индустрии - тираспольского пищевого комбината.
   - Вдумайтесь только в эти цифры, - оптимистично вещал я, -  одних  только
помидоров комбинат выпускает до двухсот тысяч банок в день.  Не  говоря  уже
про огурцы! Трудно найти на карте место, куда бы не поступала его продукция.
Это и Прибалтика, и Белоруссия, и даже Каракалпакия.
   На слове "Каракалпакия"  я  обычно  делал  ударение,  давая  понять,  что
кому-кому, а уж такой изнеженной  нации,  как  каракалпаки,  так  просто  не
угодишь.
   В этот момент я и встретился с ней  глазами  и  сразу  почувствовал,  что
судьба тираспольского пищегиганта стала мне глубоко безразлична.
   Думалось об одном - как познакомиться.
   Работала в "Зымбете"  костюмершей  некая  Анька  по  кличке  Пулеметчица.
Непонятно почему, но Анька считала себя невероятно умной и  привлекательной.
Единственное, что тревожило ее мятежную душу, -  это  непонимание,  чего  же
все-таки в ней больше - ума или сексуальности.
   Что касается меня, то я всегда считал,  что  по  красоте  Анька  уверенно
могла бы занять второе место в мире после морского окуня. А если говорить об
интеллекте, то тихого омута ее сознания не потревожило ни среднее,  ни  даже
начальное образование.
   Анька была на редкость тупа, и там, где обычно располагаются мозги, зияла
огромная, ничем не заполняемая дыра.
   Однако обращаться в сугубо мужском коллективе с такой деликатной просьбой
было абсолютно не к кому,  а  посему  в  антракте  я  подвел  Пулеметчицу  к
занавесу,  нашел  в  нем  отверстие  и,  впихнув  в  это  отверстие  Анькину
физиономию, прошептал:
   - Видишь, в первом ряду сидит девушка, волосы в пучок, в руках книжка?
   - Ну и шо? - буркнула Анька.
   - Подойди к ней и скажи, что, когда начнется второе отделение и откроется
занавес, на сцену выйдет юноша...
   - И шо?
   Все-таки она была законченной кретинкой.
   - Да  ни  шо!  Просто  попросишь  ее  подождать,  когда  все  закончится.
Запомнила?
   - Ага, - кивнула Анька и закатила страдальчески глаза, очевидно  прося  у
боженьки дать ей силы, чтобы не расплеснуть по дороге  вверенную  ей  ценную
информацию.
   Выйдя на сцену, я старался, как никогда. Но все напрасно. Выбранная  мною
девушка не только не обращала  на  меня  никакого  внимания,  а  наоборот  -
вглядывалась куда-то вглубь, явно кого-то ища и, что обидно, явно не меня.
   - Анька, - спросил я расстроенно, уй-дя под жиденькие аплодисменты, - что
ты ей вякнула? Она же в мою сторону даже не посмотрела!
   - А шо такое? - всполошилась Анька. - Чуть шо, так сразу Анька как  будто
виновная! Нишо я не такого не сказала. Как  ты  сказал,  так  я  и  сказала.
Сказала, шо выйдет юноша, откроет занавес, а потом, чтобы она его подождала.
Вот шо я сказала. А она сказала: "Хорошо". Больше я ничего не сказала.
   Мне стала понятна природа тревожного взгляда, устремляющегося за  кулисы.
Она  искала  таинственного  носителя  загадочной   профессии   открывальщика
занавесов. Я дождался  конца  концерта  и  перехватил  незнакомку  у  самого
выхода.
   - Что вам угодно? - спросила она, обдав меня Гренландией.
   - Видите ли, - сказал я, стараясь выглядеть предельно  тактичным,  -  мне
сдается, что вас неправильно проинформировали.
   Далее я понес абсолютную лабуду, разобраться в которой было невозможно ни
практически, ни теоретически.
   - Дело в том, - вешал я лапшу девушке, - что наша заведующая  костюмерным
цехом неправильно истолковала и даже исказила все то, что я  просил  довести
до вашего сведения, и, говоря о субъекте, открывающем занавес, она име-ла  в
виду не работника, открывающего  занавес  элементарным  поворотом  ручки,  а
наоборот, - того, кто  одним  лишь  своим  выходом  на  сцену  символизирует
открытие этого занавеса. А поскольку  этим  субъектом  "Х"  был  я,  то  мне
показалось, что вы, как девушка, несомненно логически  мыслящая,  сопоставив
все эти факты, легко бы пришли к заключению, что костюмерша имела в виду  не
некое эфемерное существо, формально выполняющее механическую функцию, а  мою
личность, как таковую.
   Еле выпутавшись из этого, безусловно,  сложносочиненного  предложения,  я
почувствовал:
   а) тоску и опустошение;
   б) желание выпить.
   - Вы сами-то поняли, что сказали? - спросила девушка.
   - Не-а! - признался я.
   В кармане доживала последние часы потрепанная, много повидавшая на  своем
веку трешка. Тем не менее, чтобы не  ударить  в  грязь  лицом,  я  пригласил
девушку в ресторан, где мы наконец и познакомились.
   - Шампанского? - развязно спросил я,  тревожно  прощупывая  карман,  дабы
лишний раз убедиться в наличии незабвенной трешки.
   - Пожалуй, нет, - деликатно отказалась девушка Ира.
   -  Но  почему  же?  -  переспросил  я,  радостно  предчувствуя,  что  без
шампан-ского, быть может, смогу уложиться.
   - Я, пожалуй, коньяка выпью. Чтобы напряжение снять, -  томно  произнесла
она.
   - Ну, коньячку так коньячку! Пожалуй и я тогда коньячку, - гаркнул  я,  а
про себя подумал: "А и хрен с ним! Будь что будет!"
   А было: борщ украинский - 2, салат "Оливье" - 2, котлета по-киевски -  2,
десерт - 2, коньяк - 300 г! Итого - десять рублей ровно.
   - Секундочку! - проникновенно сказал  я  официанту.  -  Секундочку!  -  и
большим  и  указательным  пальцами  изобразил  малость  и  ничтожность  этой
секундочки. Тот, почувствовав неладное, отошел. Ира тоже почувствовала.
   - Денег нет? - спросила она.
   - Ну не то чтобы совсем нет, - бодрился я, - кое-что  есть,  конечно.  Но
рублей семь-восемь не помешали бы. Вечером отдам, чесслово.
   - Ну о чем вы говорите, - смутилась Ира и вытащила из  сумочки  глянцевый
червонец. Не чета моей потаскухе - трешке.
 
   Еще долго и довольно часто приходилось ей потом  заглядывать  в  заветную
сумочку. Даже в торжественный день подачи заявления.
   - Ну вот! - сказала делопроизводительница загса, приятная женщина с лицом
Малюты Скуратова. - Свадьба ваша через три недели. С вас рубль пятьдесят.
   - Сколько-сколько? - неприятно уди-вился я, словно речь шла не  о  жалком
рубле с мелочью, а, по меньшей мере, о десяти тысячах долларов.  Я  был  вне
себя. - Это ж грабеж какой-то! Что вы себе тут позволяете? Приходит  человек
вступать в законный брак, настроен на положительные эмоции, готовит  себя  к
многолетнему супружеству, и так, можно сказать, весь на нервах,  а  тут  нґа
тебе - рубль пятьдесят! - не мог остановиться я.
   - Успокойся, дорогой, - мягко, но с достоинством произнесла  моя  будущая
супруга и поистине царским  жестом  подала  делопроизводительнице  указанную
сумму.
   Мне показалось, что в этот момент уверенность Ирины в  правильном  выборе
спутника жизни несколько пошатнулась. К счастью, мне это только показалось.
   - Мне приснился странный сон,  -  сказала  она  как-то.  -  Будто  встает
огромное золотое солнце и  говорит:  "Скоро  ты  выйдешь  замуж.  Может,  он
невзрачен, неказист и нескладен, твой суженый, но ты будешь счастлива с этим
уродом".
   Согласитесь - после подобной рекомендации  со  стороны  светила  отказать
девушке в таком пустяке, как замужество, было бы просто неприлично.
   Вскоре я, нервный и ослабший  от  суточной  тряски  в  поезде,  прибыл  в
Ленинград на предмет знакомства с  будущей  тещей.  Тесть  был  не  в  счет,
поскольку погодой в доме правила именно она. Понимая  всю  важность  первого
рандеву, мне очень хотелось произвести приятное впечатление, и уж  не  знаю,
как там насчет  приятности,  но  то,  что  впечатление  на  нее  я  произвел
необыкновенное, - это точно.
   Будущая теща усадила меня за стол, и  между  нами  началась  неторопливая
беседа. Коллоквиум, так сказать. А точнее, проверка на вшивость.
   Чтобы разговор  шел  свободно  и  легко,  я  старался  вести  себя  более
непринужденно,  чем  этого  требовали  обстоятельства,  но,  очевидно,   мои
представления об этом деликатном предмете  никоим  образом  не  совпадали  с
представлениями Ириной родительницы.  И,  когда  непринужденность,  как  мне
казалось, уже достигла своего апогея, мадам, извинившись, вышла на  кухню  и
сухо сказала:
   - Дочка, по-моему, он пристрастен к вину!
   Так и сказала: "Пристрастен". Не полкан  подзаборный,  не  бормотушник...
Нет! "Пристрастен"!
   - А то, что он еврей, тебя не пугает? - дипломатично спросила Ира.
   - Ну что же поделаешь, дочка! - вздохнув, откликнулась  маманя.  -  Одним
больше, одним меньше.
   Дело в том, что  и  старшая  дочь  была  замужем  за  евреем.  Прямо  как
проклятие какое-то висело над их семьей. Когда, спустя год, мы  привезли  из
роддома новорожденного Дениску, теща погладила малыша по  голове  и  грустно
констатировала:
   - Надо же, такой маленький, а уже жидовчик.
   - Не волнуйтесь, дорогая, - сказал я, - когда мальчик вырастет, он у  нас
обязательно будет русским. Это я вам гарантирую.
   - По паспорту, может, и будет, - про-должала грустить теща, -  а  вот  по
папе?
   Я почувствовал себя глубоко виновным в трагическом будущем ребенка и  дал
слово воспитать его так, чтобы в национальной принадлежности мальчика  никто
не усомнился. Я покупал ему картинки  с  русскими  пейзажами,  читал  сказку
"Теремок" и разучивал с ним наизусть "Дубинушку". Все мимо. Мальчик никак не
отрывался от семитских генов, хоть и был похож скорее на  маленького  араба,
чем на то, что ему инкриминировали взрослые. Да что  там  взрослые?  Однажды
он, смахнув слезу, спросил:
   - Папа, а почему детки в садике меня ливрейчиком называют?
   - Ну и пусть называют, - как мог, успокаивал его я. - Не  страшно.  Детки
еще глупые. Не понимают.
   - А если не страшно, почему они меня боятся и не хотят со мной играть?
   Не знаешь, как и ответить - такие дети задают вопросы каверзные.
   Один мой приятель как-то сказал после третьего стакана:
   - Я вообще, Илюха, не понимаю, какая разница, кто ты? Главное - каков ты.
Если бы я был  премьер-министром,  я  бы  ввел  новые  паспорта  без  всяких
национальностей. Пункт первый - имя, пункт второй - фамилия, пункт третий  -
год рождения, пункт четвертый - гражданство, пункт пятый - еврей, не еврей -
нужное подчеркнуть.
   Большой был философ.
   На этот счет помню я одну историю. Много лет назад поехали мы  с  Володей
Винокуром за рубеж. В Монголию. Перед войсками выступать. В  те  незабвенные
времена зарубежье для советского человека всегда начиналось в Монголии и  ею
же заканчивалось. Все, что находилось за кордоном Монголии, это уже была  не
заграница. Это уже  было  нечто  недосягаемое.  Как  космос.  И  если  некто
возвращался,  допустим,  из  Японии  и  дарил  в  качестве  презента  своему
приятелю, скажем, жвачку, то приятель непременно показывал с  гордостью  сей
заграничный предмет своим домочадцам, а те, беря его в руки  осторожно,  как
священную реликвию, цокали языками и восхищенно приговаривали: "Ну надо  же!
Живут же люди!"
   Так вот, в этой самой замечательной поездке сопровождал нас стукачок (или
сурок, как его еще называли) Евгений Иванович Ушкин. Невероятно сизо-красный
нос Евгения Ивановича не позволял усомниться,  какой  род  занятий  был  ему
больше всего по сердцу. Да, он любил  выпить.  По  этой  же  причине  обожал
послеконцертные банкеты с местным дивизионным или  гарнизонным  начальством.
Для этого дела у него даже был заготовлен лаконичный, но емкий тост.
   - Выпьем, друзья, за великий  союз.  Союз  армии  и  искусства!  -  нежно
говаривал он, после  чего  с  сознанием  выполненного  долга  самоотверженно
брался за бутыль и через полчаса валился под стол.
   На одном из таких  банкетов  сидевший  рядом  с  Ушкиным  начальник  Дома
офицеров спросил:
   - Слушай, а Винокур кто у нас по пятой - граф? Больно уж отчество у  него
нечеловеческое - Натанович!
   Начальник угодил  в  самое  больное  место.  Евгений  Иванович  в  момент
скуксился и, поковыряв вилкой яйцо под майнезом, угрюмо произнес:
   - Если б он один - это еще полбеды. У него ж вся бригада такая. В  любого
паль-цем ткни - не ошибешься.
   Евгений Иванович был прав - бригада в этом  смысле  действительно  сильно
подкачала.
   Судите сами: директор Верткин, звукооператор Грановкер, артист Бронштейн,
автор Хайт, режиссер Левенбук, и  на  самом  верху  этой  пархатой  пирамиды
сверкал рубиновой шестиконечной звездочкой сам Винокур со своим режущим слух
отчеством. Вообще, винокуровское отчество часто выкидывало всякие фортели. В
одном из городов ко мне подошел директор Дома культуры и сказал:
   - Вот, хотим после концерта Вовику грамоту вручить. Какое у  него  полное
ФИО?
   - Винокур Владимир Натанович, - как на допросе, признался я.
   - Как,  говоришь,  полностью?  -  переспросил  он,  очевидно  решив,  что
ослышался.
   - Ви-но-кур Вла-ди-мир На-та-но-вич! - медленно, по  слогам  разъяснил  я
по-новой.
   - Угу-угу! - как-то скомканно сказал он и второпях убежал. По всему  было
видно:  что-то  не  укладывалось  в  его  директорской  голове.  Ну  как  же
действительно? Народный артист России, и вдруг Натанович. Нонсенс  какой-то,
прямо скажем. И когда смолкли последние овации, директор, взгромоздившись на
сцену, обратился к публике со следующими словами:
   - Товарищи зрители! Культура - это великая сила! И позвольте мне от  лица
руководства  вручить  почетную  грамоту  знамени  нашей  культуры  всеобщему
любимцу Винокуру! Владимиру! Потаповичу!!! - после  чего  повернулся  в  мою
сторону и выразительно посмотрел. Очень даже выразительно.
   Но я отвлекся.
   Итак, женитьба. Вся она была окрашена в черные тона финансового кризиса.
   - Папа, - сказал я, позвонив домой, - я женюсь.
   - Опять? - переспросил папа.
   - Да!
   - Поздравляю! Но денег не дам! - отрезал папа, настолько привыкший к моим
мимолетным бракам, что и этот воспринял не как последний, а очередной.
   Однако теща была настроена более воинственно:
   - Дочка у меня выходит замуж один раз, и пусть все  будет  как  у  людей.
Сдам в ломбард все до последней нитки, но свадьба состоится.
   И свадьба состоялась.
   Обстановка была настолько мрачной, что, окажись на ней  случайный  гость,
он бы непременно решил, что по ошибке заглянул не в тот зал и  попал  не  на
семейное торжество,  а  напротив  -  на  событие  чрезвычайной  печальности.
Единственное,  что  радовало,  -  это  груда  бумажных  свертков,   небрежно
сваленных в кучу. С нетерпением, дождавшись окончания застолья, я ринулся  к
подношениям и лихорадочно начал их разворачивать. И  вновь  разочарование  -
самыми богатыми  подарками  оказались  хлопчатобумажные  индийские  носки  и
ночной горшок. Церемония закончилась, и все быст-ро разошлись  по  домам.  А
наутро... мне назначили худсовет.
   Дело в том, что за несколько дней до обручения я был принят в Ленконцерт.
И вот меня вызывают.
   Худсовет ассоциировался в моем сознании с чистилищем, и я боялся его, как
таракан дихлофоса. Примерно  за  час  до  начала  экзекуции  организм  начал
сдавать. По телу побежал легкий озноб, сменившийся обильным  потоотделением,
а то, в свою очередь, слабостью в желудке. Выйдя на сцену,  я  обратил  свой
потухший взор к залу и, увидев в  нем  десять  пар  холодных  худсоветовских
глаз, понял, что провал неминуем. Интуиция не подвела.
   Сначала хотели уволить, но потом кто-то вспомнил, что у меня молодая жена
на сносях, и мне милостиво подарили три месяца для того, чтобы доказать свое
право на место под солнцем.
 
   ДЕЙСТВИЕ
   Существует на эстраде вульгарное такое  словечко  "чес".  Производное  от
глагола  "чесать".  То  есть  сыграть   за   минимальное   количество   дней
максимальное  количество  концертов.  Понятно,  что  популярные  артисты  не
шатались по чесам. Они честно рубили капусту, сидя в Москве или  Ленинграде,
а вот безвестная шушера вроде  меня  вынуждена  была  в  поисках  пропитания
выезжать на село, где эти самые чесы и практиковались. Формировались  такого
рода бригады по  принципу  -  скрипка,  бубен  и  утюг.  Два-три  вокалиста,
жонглер, фокусник, акробатка (чаще всего беременная), ансамблик и,  конечно,
ведущий. Мне посчастливилось съездить в одну чесовую поездку, но впечатлений
хвати