иначе как свой, он, естественно, обратился к  нему
по-русски и спросил:
   - Куда едем?
   В этот момент в Фэфэ неожиданно сыграла  бравурный  марш  упомянутая  уже
аристократическая жилка,  и  он,  усмотрев  в  вопросе  водителя  недостаток
уважения к своей персоне, ответил тому с достоинством:
   - Трогай, скотина!
   Водитель,  доехав  до  ближайшего  леска,  молча  выволок   представителя
отечественной  аристократии  из  автомобиля  и,  в  точности  с   полученным
указанием, тронул его, причем, судя по тому, в  каком  виде  уважаемый  Фэфэ
прибыл в отель, исполнил его просьбу не раз и не два.
   Случай этот вверг Фэфэ в крайнее уныние. Нанесенное оскорбление  хотелось
запить многолитровыми цистернами, но валюты в карманах не  было  -  вся  она
была безнадежно прокучена. Он нетерпеливо дожидался  возвращения  на  родную
землю, чтобы там отомстить за свою поруганную честь.
   Но родина встретила  его  неприятным  сюрпризом  -  началом  перестройки.
Вод-ка с магазинных прилавков бесследно  пропала,  а  в  ресторанах  если  и
наливали, то по чуть-чуть.
   Фэфэ жгуче затосковал. И не он один - вся страна впала в депрессию.  Один
мой приятель рассказывал, захлебываясь  в  выражениях,  как  пришел  в  кафе
заказать свадьбу для так некстати выходящей замуж дочери.
   - Прихожу я, блин, - рассказывает, - к  заведующей  оформить  этот  самый
заказ. Ну, там, сперва салаты,  блин,  селедочка,  икорка,  горячее  разное,
доходим до спиртного, блин, и тут  заведующая  говорит:  спиртное,  говорит,
согласно постановлению правительства, не более ста грамм на человека, блин!
   - Да вы что, блин? - говорю я ей. - Какие там сто грамм? У меня ж,  блин,
все мужики, как молотобойцы - меньше литра никто не  принимает!  Я  им  что,
блин, водку в мензурке подавать буду? По десять капель на тост, блин?
   А она мне опять: ничего, мол, не знаю, блин, указ,  блин,  правительства,
блин!
   Потом, как на мою  рожу  глянула,  испугалась,  блин,  и  говорит:  хотя,
говорит, если вы, блин, вашу свадьбу как  похороны  оформите,  тогда,  блин,
можно будет и по двести! Как тебе это нравится?  Я,  блин,  в  другой  кабак
сунулся, в третий - там вообще, блин, со мной никто разговаривать  не  стал.
Пришлось согласиться.
   Я себе попытался представить эту свадьбу... Невеста - в черном, жених - в
черном, родители - в траурных повязках, блин. Гости захлебываются  в  плаче.
Тамада встает и говорит мрачно: "Почтим, блин, память  брачующихся  минутным
молчанием. Царство им небесное, блин! Горько, аминь!"
 
   Теперь вам, надеюсь, будет понятна причина некоторой тревоги,  которую  я
испытывал,  войдя  в  кабинет  директора  читинского  ресторана  по   поводу
празднования моего дня рождения, поскольку  получилось  так,  что  мой  день
рождения застукал меня на гастролях, именно в то проклятое время и именно  в
Чите. Учитывая мои несуществующие заслуги перед отечеством, а также именитых
приглашенных, директор пошел мне навстречу.
   - Сделаем так, - сказал он, -  чтобы  излишне  не  нервировать  остальных
присутствующих, я вашу водку разолью в бутылки из-под минеральной воды. Тут,
главное, не перепутать, так как в  одних  бутылках  из-под  минералки  будет
водка, а в других, точно таких же, непосредственно сама минералка.  Бутылки,
подчеркиваю, совершенно одинаковые - боржомные. Поэтому повторяю -  главное,
не перепутать! Надеюсь, вам ясно почему? - внимательно  посмотрев  на  меня,
спросил на прощание директор.
   - Ясно-ясно! - сказал я, оценив директорскую предосторожность.
   Когда гости расселись за огромным столом, я  объявил  им,  что,  учитывая
ситуацию, водку нам в целях конспирации  подадут  исключительно  в  бутылках
из-под боржоми.
   - Трудность заключается в том, - втолковывал я гостям, - что кроме мнимых
бутылок из-под боржоми, в которых уже находится водка, будут еще  и  другие,
такие  же  бутылки,  но  уже  с  настоящим  боржоми.  Потому,  во  избежание
эксцессов, предупреждаю - слева от каждого  бутылка  боржоми  с  боржоми,  а
справа - бутылка боржоми, но с водкой. Все запомнили?
   -  Все!  -  дружно  откликнулись  гости  и  тут  же,  позабыв  о  грозном
предупреждении, принялись лихорадочно разливать.
   Вечер   загудел,   и   поздравления   посыпались    одно    за    другим.
Расчувствовавшемуся  Васе  Лановому  тоже  захотелось   сказать   про   меня
что-нибудь эдакое. Он отговорил,  поцеловал  звонко,  опрокинул  по-гусарски
бокал, и вот  тут-то  и  случилось  то,  о  чем  так  настырно  предупреждал
директор.
   Вася, собираясь, как положено, запить "горькую" водой, взял по ошибке  не
свою левую бутылку боржоми с боржоми, а мою  правую  из-под  боржоми,  но  с
водкой. Налил до половины и смачно выпил. Потом вдруг привскочил  на  месте,
побагровел, закашлялся и,  вероятно  стараясь  как  можно  скорее  исправить
собственную оплошность, довольно несдержанно схватил стоявшую  рядом  с  его
бутылкой из-под боржоми, но  с  водкой,  другую  бутылку  из-под  боржоми  с
прозрачной жидкостью, справедливо рассчитывая, что уж эта  бутылка  точно  с
боржоми.
   Не раздумывая он хлопнул ее прямо из горла, но, судя по безумному глазу и
внезапно вывалившемуся языку, стало очевидно, что он опять  хапнул  явно  не
то,  на  что  втайне  надеялся.  На  Васю   стало   страшно   смотреть:   из
благополучного народного артиста он превращался в отловленного и  брошенного
на раскаленную сковороду еще минуту назад беззаботно плескающегося  в  речке
карася.
   Из горла его выполз сдавленный хрип:
   - Воды-ы-ы! Дайте же кто-нибудь воды!
   Тут  началась  паника.  Все,  движимые  благородным  стремлением   помочь
умирающему, напрочь лишились  рассудка  и  позабыли,  в  какой  бутылке  что
находится.
   И когда Вася, в полубессознательном состоянии,  залил  в  себя  четвертый
кем-то заботливо поданный стакан, факт  непоправимой  ошибки  был  налицо  -
бутылки опять перепутались!
   Четыре коротких водочных выпада  сыграли  свою  черную  роль.  Вася  враз
превратился в хлам, как никто  и  никогда.  Это  была  какая-то  неизвестная
доселе степень опьянения. Может, тридцать седьмая. Может тридцать восьмая  -
я не знаю какая. Знаю только, что таковой быть не может.
   - Я вчера,  случаем,  не  перебрал?  -  спросил  он  на  следующий  день,
поглядывая на меня с подозрением. - А то головка чего-то побаливает.
   - Да что ты, Васенька! - поспешил  успокоить  его  я.  -  Трезв  был  как
стекло!
   К чести Ланового должен сказать, что этот случай для него не  показателен
- выпивает он редко и с умом.
 
   ДЕЙСТВИЕ
   "Вопрос, конечно, интересный". Помните эту фразу, которая,  сорвавшись  с
телеэкрана февральским вечером, в один миг стала  народной  поговоркой.  Без
ложной скромности могу сказать, что я горд. Горд потому, что родителями этой
крылатой фразы были я  и  мой  партнер  Рома  Казаков.  Нет,  надо  не  так.
Родителями этой крылатой фразы были мы - мой партнер Рома Казаков и  я.  Так
правильней.
 
   Вообще-то не Ромка, а Рувка, не Казаков, а Бронштейн. Так случилось,  что
задолго до Рувки у этой фамилии обнаружился  еще  один  обладатель  -  некто
Троцкий,  ортодоксальный  коммунист,  у  которого  были  какие-то  нелады  с
Лениным, кстати, тоже ортодоксальным коммунистом. Ну,  это-то  понятно  -  у
ортодоксальных коммунистов всегда были между собой какие-то нелады. Так вот,
у этого Троцкого фамилия на самом  деле  оказалась  Бронштейн.  Согласитесь,
господа, факт малоприятный. Не уверен,  был  ли  сам  Троцкий  родственником
Рувки,  но,  как  ни  крути,   и   ортодоксальный   коммунист   Троцкий,   и
ортодоксальный неудачник Рувка - оба были Бронштейнами. Ситуация осложнялась
тем, что если по папе Рувка являлся Бронштейном, то по маме он и  вовсе  был
Каплан. Как на грех, баба именно с такой фамилией стреляла в  неладившего  с
Троцким-Бронштейном и уже знакомого нам  Ленина.  Согласитесь,  что  наличие
двух таких, прямо скажем, контрреволюционных фамилий у  одного  субъекта  не
предвещало этому субъекту сахарного будущего. Рувку спасла девочка, анкетные
данные которой ласкали слух партийных работников так, как может ласкать слух
выпускника  Московской  консерватории  мелодия   Глюка,   застигнувшая   его
неожиданно в далеком казахском ауле, куда он был послан на практику  на  три
года и где уже давно успел  позабыть,  что  такое  настоящая  музыка.  Звали
девушку Казакова Лена. Вы только представьте себе на  мгновение  этот  ужас!
Этот  поистине  хичкоковский  сюжет.  Хорошая   девочка   Лена,   выпускница
Ленинградского университета, дочь полковника КГБ и администратора  одной  из
самых крутых питерских гостиниц, наплевав на все приличия, взяла, дурочка, и
вышла замуж за сына торговца помидорами на кишиневском базаре и недалекой, я
бы даже сказал, ограниченной домохозяйки. А выйдя замуж, она преподнесла ему
поистине  царский  подарок  -  свою  фамилию.  Рувка  Бронштейн  стал  Ромой
Казаковым. Это было чудом. Впрочем, толку от этого чуда  не  было  никакого.
Непруха продолжала по-приятельски крепко держать его за руку и не  отпускала
от себя ни на шаг.
   Как-то  в  трескучий  декабрьский  денек  встретились   мы   случайно   у
полуразвалившегося,  но  назло   всем   функционирующего   пивного   ларька.
Ответственно заявляю, что ничто так не  освежает  сознания,  как  пять-шесть
кружек холодного пива, выпитого на улице в  двадцатиградусный  мороз.  Допив
шестую, нам показалось, что если две отдельно взятые бездарности сольются  в
едином творческом экстазе, то они, эти бездарности, неожиданно  преобразятся
из двух хреновых творческих единиц в одну,  тоже  хреновую,  но  зато  очень
большую. То есть появилась возможность брать если уж не талантом, то хотя бы
массой.  Вопреки  всем  законам  логики  наша   бредовая   идея   неожиданно
материализовалась.
   Мы начали бороздить моря и океаны эстрадных площадок одной  шестой  части
света. Наши просветленные лица можно было увидеть  в  любом  уголке  страны.
Сегодня мы бичевали бюрократов  на  сцене  Кремлевского  дворца  съездов,  а
завтра уже  распевали  разящие  куплеты  про  завстоловой  в  оленеводческом
совхозе, где-то там, за северным сиянием. В три часа  дня  мы  балагурили  в
неотапливаемом клубике женской колонии, а в семь часов вечера вместе с  нами
уже веселился  мед-персонал  и  больные  психбольницы  №  5.  Этих,  кстати,
рассмешить было труднее всего.
   Мы любили наших зрителей, где бы они ни находились.  И  зрители  отвечали
нам  тем  же  -  они  любили  нас.  И  только  одно   омрачало   безоблачное
существование: так любившие нас зрители начинали любить только по  окончании
концерта. По окончании. А не до. Они  шли  не  на  нас.  Они  шли  на  некий
концерт, в котором участвуют  некие  артисты.  Шли  просто  так,  от  нечего
делать, от желания убить вечер. Тогда еще ходили на концерты. На все.  И  на
плохие, и на очень плохие.
   Нас с Ромой снедала жажда славы. По ночам снился телевизор "Рубин" и мы в
нем. Не было ночи, чтобы этот кошмар не преследовал нас. Нельзя сказать, что
мы сидели сложа руки. Мы снимали и нас  снимали.  Но,  как  правило,  в  тех
передачах, которые потом тоже снимали. Уже с  эфира.  Если  же  передача,  в
которой  мы  по  чьему-то  недосмотру  оказались,  все-таки   появлялась   в
"тиливизоре", то это вовсе не значило, что вместе с передачей в "тиливизоре"
появлялись и мы. Все было совсем наоборот: мы в ней как раз и не появлялись.
Нас вырезали телередакторы и режиссеры. Фантазии их не было границ - никогда
очередная причина не совпадала с предыдущей. То  вырезали  из-за  отсутствия
звука на съемке, который пропадал как раз во  время  нашего  выступления,  а
после  чудесным  образом  возвращался  обратно,  то  портилась  пленка,   то
вырубался  свет...  Но  всему  есть  предел.  Редакторские  фантазии   стали
иссякать. Более того - они начали  повторяться.  Мы  с  Ромой  были  глубоко
жалостливыми  людьми,  и  дело  дошло  до  того,  что  сами  уже  предлагали
работникам эфира и ножниц версии, по которым они тут же, не сходя  с  места,
могли бы достоверно и необидно объяснить нам  очередное  наше  отсутствие  в
только что отснятой программе.
   Я думаю,  что  Бог,  наблюдая  за  нашими  мучительными  безостановочными
попытками взобраться на проклятый Олимп и видя, как мы,  падая,  каждый  раз
обдираем до крови кожу, испытал некоторую неловкость  и  переключил  красный
свет светофора на зеленый. Мы стали появляться в самых популярных передачах.
Нас  начали  узнавать.  Когда  у  меня  впервые  попросили  автограф,  я  от
неожиданности отпрыгнул, приняв за  сумасшедшую  эту  тетеньку  с  ручкой  и
записной книжкой. Мы с Ромой почувствовали первые чуть теплые  прикосновения
лучиков славы.
   И вдруг все кончилось. Ромка ушел. Нелепая смерть. Всякая смерть  нелепа,
но эта казалась мне самой нелепой.
   Его выписали из больницы. Он поселился у старушки. Старушка была одинока,
Ромка тоже, и она полюбила его как родного. Она ухаживала за  ним,  убирала,
готовила ему еду, и он, видя старушечьи старания, тоже по-своему  пытался  о
ней заботиться, хотя она в  его  заботе  не  нуждалась.  Это  была  железная
бабушка. Долгие стояния в очередях за всем, что дают (от  куска  колбасы  до
справки в жэке), сделали ее бессмертной. Лет ей было около восьмидесяти, но,
глядя на нее, становилось понятно, что дева в белом саване и с  косой  давно
потеряла всякую надежду прибрать ее к себе. Я был спокоен,  я  понимал,  что
железная бабушка разобьется в лепешку,  а  Ромку  выходит.  К  сожалению,  я
ошибся. В одну тяжелую ночь прозвенел звонок, и в телефонной трубке раздался
отчаянный бабушкин голос:
   - Ромочка умер.
   Я почувствовал, как ноги стали ватными.
   - Ромочка умер, - снова сказала она.  -  Книжку  читал,  потом  вздохнул,
книжку выронил и умер. А книжка на полу валяется.
   Я ничего не соображал:
   - Как умер, от чего умер?
   - От сердца. Вон "скорая" приехала. Говорят, сердце не выдержало.
   Утром я приехал к Роме. Он лежал в спортивных штанах и синей рубашке.  Но
это уже  был  не  Рома.  Мне  казалось,  что  передо  мной  лежит  памятник.
Торжественный и величественный.  Даже  рубаха,  казалось,  была  сделана  из
мрамора. Санитары накрыли его простыней, положили  на  носилки,  понесли,  и
вдруг второй, шедший сзади, узнал его.
   - Слушай, да это же этот... как его... "вопрос, конечно, интересный".
   - Да ты чо? - удивился первый, обернулся и уронил носилки. Ромка лежал на
полу, безучастный к восторгам санитаров.
   Помните строчки Саши Розенбаума: "Как жаль, что Ромка этого не видит".
   Это про него.
 
   ДЕЙСТВИЕ
   Однажды погожим июньским утром*, когда я, отпаиваясь киселем, приходил  в
себя после  тяжело  проведенных  выходных  дней,  тишину  сознания  прорезал
телефонный звонок.
   - Добрый  день!  -  прощебетал  жизнерадостный  (то  ли  девичий,  то  ли
жен-ский) голос. - Это вас с "Ленфильма" беспокоят.
   - Я вас слушаю, - сказал я  несколько  взволнованней  обычного,  так  как
киностудии нечасто баловали меня своим вниманием.
   - Мы хотим предложить вам роль Горького в картине...
   - Это неважно, в какой картине, - перебил я, - я всю жизнь мечтал сыграть
Горького. Как бы сценарий прочитать?
   - А вы сейчас приезжайте, - прощебетал все тот же жизнерадостный  женский
голос.
   Через час я уже читал сценарий, развалившись в кресле  помрежа.  Я  читал
его очень внимательно, но никаких следов Горького не обнаружил.
   - А где Алексей Максимович? - тревожно спросил я.
   - Ах, извините, - сконфузилась пом-реж и протянула засаленную бумажку, на
которой карандашом была сделана следующая запись:
   "Допол. к стр. 32. В каб. Сталина входит Горький.
   С т а л и н. Товарищ Горький, вот вы написали роман "Мать"?
   Г о р ь к и й. Да.
   С т а л и н. А почему бы вам не написать роман Ќ"Отец"?"
   Стало грустно.
   - Это все? - спросил я.
   - Ну почему же все? - обиделась пом-реж. - Виктор Николаевич  (так  звали
режиссера) просил передать, что полно-стью вам доверяет.  Придумывайте  все,
что хотите. Чем больше, тем лучше.
   В преддверии съемок я только тем  и  занимался,  что  сочинял  комические
сценки с участием Горького и отца всех народов, но все это  оказалось  ни  к
чему. Виктор Николаевич  не  отступал  от  сценария  ни  на  йоту,  и  любые
предложения пресекались им самым решительным образом.
   - Это у себя где-нибудь в Жопинске, если будете снимать картину,  милости
просим   -   любой   бред   имеет   место   быть.   Но   только    там,    в
Жопинске-Ропинске-Шмокинске. А мы здесь делаем кино. Понимаете - кино!
   Закончились эти пререкания тем, что у меня было отобрано даже  междометие
"да", которым Горький отвечал на вопрос Сталина, не он ли  случайно  написал
"Мать". В ответ на этот волнующий Сталина вопрос мне, после пререканий, было
позволено лишь многозначительно кивнуть. Мол, я написал, а кто же еще?
   Судьба так распорядилась, что в эту же фильму на роль  Александра  I  был
приглашен Стоянов. Его Александр отличался от Горького  только  одним:  если
мой Горький был Великим немым, то стояновскому царю любезно  было  разрешено
сказать три слова, одно из которых было "мудак". Так царь-батюшка и говорил:
"Пошел вон, мудак". Негусто, конечно, для самодержца. Но Стоянов утешал себя
тем, что первым в советском кинематографе публично  с  экрана  произнес  это
красивое слово. Я бы даже сказал, что он этим гордился.
   Фильм снимался летом в парке. Наши сцены отсняли в  первый  же  день,  но
режиссер настоял на том, чтобы актеры, невзирая на занятость, все  съемочные
дни находились рядом.
   - Зачем? - спрашивали мы.
   - А я откуда знаю? - весомо отвечал Виктор Николаевич. - А  вдруг  мне  в
голову  придет  какая-нибудь  пространственная  идея?   Чем   я   буду   это
пространство заполнять, собаками, что ли? Вами и буду.
   Как-то, коротая время в межсъемочном пространстве, я  притащил  сумку.  В
сумке не было книг. Отнюдь. Там была водка. В  это  же  время  из-за  кустов
величаво выплыл Стоянов с точно такой же сумкой.  Доносившееся  из  ее  недр
мелодичное позвякивание приятно будоражило воображение.
   - Юра, - сказал я, - зачем эти подарки?  Сегодня  мой  день  рождения,  а
следовательно, пою тебя я.
   - Как? - изумился Стоянов. - И у меня сегодня  день  рождения.  Я  потому
столько водки и взял.
   Теперь мы оба изумились. Не сговариваясь, мы вытащили паспорта.  Я  отдал
ему свой, а он мне - свой. Каждый из нас долго и критически  изучал  паспорт
товарища. Сомнений не было. Мы родились в один день и один месяц*. Правда, с
разницей в десять лет. Но это уже было несущественно.
   Один очень известный  музыкальный  критик,  эстет,  обаяшка  и  сердцеед,
как-то признался нам:
   - Я, - говорил он, - и знать ничего не знал о  вашем  "Городке".  Однажды
приехал в Ленинград к  одной  даме.  У  нас  с  ней  был  давний  роман,  но
встречались мы, как вы понимаете, редко - разные  города  как-никак.  Каждый
час ценился нами на вес золота. Да что там час, мы дорожили каждой  минутой,
проведенной вместе. Я прилетел вечером, а в двенадцать ночи уже  должен  был
уезжать обратно в Москву.  Мы  распили  наспех  бутылку  вина,  юркнули  под
одеяло, и вдруг она спрашивает:
   - Который час?
   - Восемь, - отвечаю. - А в чем дело?
   - Сначала посмотрим "Городок", а уж потом все остальное, -  сказала  она,
накинув халатик, змеей выскочила из-под одеяла и бросилась к телевизору.
   Сам факт того, что эта, безусловно, рациональная и уравновешенная женщина
предпочла нечастым любовным утехам какой-то там "Городок",  меня  поразил  и
даже смутил: раньше ничего подобного я за ней не замечал. Ну, не девчонка же
она, в конце концов, тринадцатилетняя, уписывающаяся  от  счастья  при  виде
своего кумира. Во всяком случае, с тех пор, когда на экране появляется  ваша
заставка, я с содроганием вспоминаю свою полуобнаженную хохочущую красавицу,
добровольно предпочтившую двум часам страсти по