залось неудобным. В конце концов,  я  и  сам
мог пойти в магазин и купить килограмм  той  же  картошки.  Но,  как  я  уже
говорил, - ошибочное дневное убеждение, что сегодня мне точно не  захочется,
мешало добраться до торговой точки.
   Иногда я покупал докторскую колбасу. Граммов сто. Для того чтобы  колбасы
казалось  побольше,  я  разрезґал  ее  на  бесчисленное  количество   мелких
кусочков,  пока  на  подстеленной  газетке  не  возникала  эдакая  колбасная
пирамидка Хеопса. Но соблазнительный запах, идущий с  кухни,  не  давал  мне
получить полное удовлетворение от докторских обрезков.
   Однажды  я,  превозмогая  обеденную  сытость,  все-таки   заставил   себя
заглянуть в овощной отдел. И вот уже отборная картошка бултыхалась в пакете,
смиренно дожидаясь своего конца. Я любовно омыл ее, аккуратно  освободил  от
шкурки,  разрезал  тонкими  ломтиками,  приготовил  сковородку...  и   вдруг
вспомнил, что не купил масла.  Масло  в  общежитии  по  причине  дороговизны
относилось к  предметам  роскоши.  Возможность  приобрести  его  без  ущерба
бюджету имело всего несколько человек, и все они по этой  причине  считались
куркулями. Они как бы являлись монополистами  и  задарма  масла  не  давали.
Продать могли, но чтобы за так?.. Да не в жисть!
   Живший вместе со мной Володя Шмагало (мы прозвали его Жигало, так как  за
кусочек сыра он мог переспать  даже  с  пожилым  ежиком)  волком  рыскал  по
комнате. Но было видно, что Шмагало не  прочь  перекусить,  да  вот  беда  -
нечего.
   - Шмагало, - затаенно спросил я, - ты случайно не  знаешь,  у  кого  есть
масло?
   При слове "масло" шмагальи глаза алчно блеснули.
   - У Петьки Толдонова, - с ненави-стью сказал он. - У него кулацкое рыло!
   По всему ощущалось, что с голодухи внутри Шмагало назревала революционная
ситуация.
   - Хавать хочешь? - забросил я удочку.
   - А то! - откликнулся Шмагало.
   - Тады пошли к Петюне.
   - А что мне за это будет? - поинтересовался изголодавшийся Шмагало.
   - Картошка будет! Жареная! - пообещал я.
   -  Привет,  Толдонов!  -  тепло  поздоровались  мы  с   еще   ничего   не
подозревающим масличным монополистом. Я стал шарить  глазами  по  комнате  в
поисках  вожделенной  бутылки  и   вскоре   нашел   ее   на   шкафу,   хитро
замаскированную коробками.
   - Чего пришли? - спросил Толдонов, косо поглядывая на непрошеных гостей и
нутром чуя какой-то подвох.
   - Да так! - как-то  чересчур  по-доброму  сказал  Шмагало.  -  Поболтать,
покалякать...
   - Делать мне больше нечего, кроме как с вами разговоры  разговаривать,  -
огрызнулся Толдонов.
   - Нет, ты погоди, ты послушай...
   И тут Шмагало включил третью  скорость  и  пулеметной  очередью  принялся
извергать на бедного Петюню миллиарды слов, смысл которых не  имел  никакого
значения. Значение имел темп, а темп, товарищи, Шмагало задал бешеный.
   Толдонов оцепенело выслушивал шмагалье стрекотанье, а я, воспользовавшись
паузой, подкрался к шкафу, цапнул заветную бутыль, заглотнул чуть ли  не  на
четверть и стремглав кинулся из комнаты к сковородке, куда  и  выплеснул  ее
пахучее содержимое прямо изо рта. Масло приятно зашкворчало. Я забросил туда
уже нарезанную картошку и начал шкворчать вместе с маслом. Вскоре притопал и
Шмагало.
   - Жарится? - вдохновенно спросил он, и так видя, что жарится.
   - Ну, как там Толдонов? - поинтересовался я на всякий случай.
   -  Да  ничего  он  не  заметил,  твой  Толдонов,  -  отмахнулся  Шмагало,
полно-стью погруженный в процесс жарения.
   - Эх, сейчас бы чайку,  -  мечтательно  произнес  он,  -  да  с  заваркой
напряженка! Может, опять к Толдонову? У него и заварка есть, я точно знаю! А
я бы поотвлекал, а?
   Но я решил не искушать судьбу дважды.
   - Как-нибудь  в  другой  раз,  -  сказал  я  и,  зажав  ручку  сковородки
тряпочкой, чтоб не жглась, понес ее на съедение.
 
   Как-то на молодежной вечеринке я познакомился с Юрой Николаевым,
   Он, как и я, приехав  в  Москву  из  Кишинева,  учился  на  втором  курсе
театрального института и знать  не  знал,  что  впереди  его  ожидает  слава
популярного телеведущего "Утренней почты".
   Общежитие ГИТИСа, в отличие от нашей куриной избенки, находилось в  самом
центре, неподалеку от Рижского вокзала.
   Рижский вокзал был хорош тем, что на нем  частенько  ночевали  туристские
поезда, к которым в обязательном порядке подцепляли вагон-ресторан.
   То, что туристы не подъедали за день, оставалось на ночь. Мы же, зная  об
этом, совершали иногда ночные набеги на поваров. Это, конечно,  нельзя  было
квалифицировать как грабеж, поскольку делалось все деликатно и вежливо.
   Я приезжал к Юре, он прихватывал с  собой  кастрюльку,  и  вот,  на  ночь
глядя, с кастрюлькой наперевес,  мы  направлялись  к  ближайшему  составу  с
рестораном.  Тихо  скреблись  в  вагонную   дверь,   дожидаясь,   пока   она
растворится, и на немой вопрос повара протягивали пустую кастрюльку,  говоря
только:
   - Батя, шваркни чего осталось, все равно выбрасывать!
   Говорил в основном я, а сам Юра, покрываясь от смущения пунцовой краской,
застенчиво протягивал кастрюльку. Ему было чего смущаться - отец Юры  служил
начальником  тюрьмы,  и  весь  город  находился  в  курсе  того,   что   его
единственный   сын   учится   в   Москве   на   артиста.   Узнай    случайно
Николаев-старший, что возлюбленное чадо, вместо того чтобы  жадно  поглощать
знания, ошивается жалостливо с кастрюлькой у вагона-ресторана, пристрелил бы
последнего прямо у вагона вместе со мной, поваром и всем составом.
   Пока баловень судьбы сгорал со стыда, я бессовестно торговался с поваром,
еще и укоряя его при этом:
   - Чего ж ты, батя, одной гречки напхал, можно было и мясца подкинуть!
   И так далее. Мне, в отличие от Юры, стесняться было нечего, мой разбитной
папаня в то время, находясь под следствием, работал грузчиком.
   Повар уходил и, как правило, возвращал кастрюльку уже с  мясом,  кое  мой
новоиспеченный  приятель,  с  благодарностью  поглядывая  на  меня,  урча  и
похрюкивая, поглощал тут же, не отходя, как говорится, от кассы.
   В такие минуты я ощущал себя матерью-одиночкой, которая не доедает  сама,
но  отдает  безоглядно  и  жертвенно  последние  крохи  своему  малорослому,
болезненному малышу.
 
   Окунаясь в ностальгию, нельзя не вспомнить о любимом нашем развлечении  -
игре под названием "Напарь контролера".
   Суть ее была незатейлива как веник - проехать в  электричке  без  билета,
так как в училище нам приходилось добираться именно на этом виде транспорта.
И хоть месячный проездной и стоил всего 80 копеек,  покупать  его  считалось
моветоном, в проще говоря - западло.
   Это была давняя традиция и не нам было  ее  разрушать.  Я,  по  незнанию,
трепыхнулся как-то к кассе, но товарищи  одарили  меня  таким  выразительным
взглядом, что я тут же отказался от этой нелепой выходки.
   Особенно же согревало наши  мятежные  души  то,  что  священная  традиция
поддерживалась  не  только  снизу,  но  и  сверху  -  училищные   бухгалтеры
прямо-таки с каким-то остервенением выбрасывали пачки приходящих  квитанций,
не только не читая их, но даже и не разглядывая.
   Росло в нашем дворе грушевое дерево. Толку  от  него  не  было,  так  как
давало оно до издевательства бестолковые плоды - гнилые и  червивые.  Никому
бы и в голову не пришло есть подобную гадость. Но дерево не трогали -  росло
себе и росло. Кто-то из наших  придумал  историю,  происходящую  на  базаре.
Придумал, чтобы разыграть ее как этюд на уроке актерского мастерства - был у
нас такой предмет. Основной, между прочим. Мне  в  этой  истории  отводилась
роль узбека-спекулянта. Чтобы придать ей большую достоверность,  я  обкарнал
дерево и, собрав полную сумку фруктового дерьма, поехал на занятия.
   Контролеры  появились  неожиданно.  Как  понос.  А  появившись  -   сразу
направились ко мне. Дебют прошел в блестящем пиитическом стиле.
   - Ваш билет?
   - Билета нет!
   - Документ!
   - Один момент!
   Однако далее наш разговор из возвышенного -  стихотворного  русла  плавно
перетек в грубо прозаическое.
   - Стало быть, -  проявили  смекалку  контролеры,  -  нет  ни  билета,  ни
документа?
   -  Стало  быть,  нет!  -  подтвердил  я,  пораженный  их   нечеловеческой
прозорливостью.
   - Чем объясняете свой антиобщественный поступок? - безуспешно попробовали
они воздействовать на мое гражданское сознание.
   - А ничем не объясняю, - хорохорился я. - Потерял и все.
   - Ну что ж, - громогласно  провоз-гласили  блюстители  порядка,  -  тогда
придется изымать штраф. А в случае неуплаты доехать до ближайшего  отделения
милиции для составления протокола.
   - Видали? - сказал я всему вагону,  театрально  выкинув  руку  в  сторону
контролеров, точь-в-точь как памятник Пушкину на Тверском бульваре. -  Билет
им понадобился! А у кого они так бесцеремонно его выпрашивают, им известно?
   Вагон, наполовину состоящий из таких же  безответственных  безбилетников,
как и я, а потому - искренне заинтригованный желанием узнать, у кого же  эти
моральные  уроды  так  опрометчиво  потребовали  проездной  документ,   даже
привстал в ожидании скорой развязки.
   - У студента они требуют! - продолжал я, распаляясь  не  на  шутку.  -  У
бедного студента, покинувшего отчий дом ради образования  -  образования  не
корысти ради, а исключительно во благо отечеству! У  студента,  не  могущего
позволить купить себе не то что билет, а элементарный коробок спичек!
   Пассажиры, на  мгновение  представив  себе,  как  я  в  поисках  копеечки
выворачиваю наизнанку карманы, с  непередаваемой  ненавистью  посмотрели  на
контролеров.  А  те,  совершенно  не  понимая,  что  происходит,  недоуменно
поглядывали друг на друга.
   - А знают ли эти так называемые гуманисты, что,  например,  этот  человек
ест? - дерзко спросил я, неожиданно заговорив о  себе  в  третьем  лице,  и,
открыв сумку, вывалил из клеенчатых недр все ее червивое содержимое прямо на
пол.
   По вагону начал активно распространяться омерзительный сладковато-трупный
запах. А так как на занятия я ехал отнюдь не один, а с целой  группой  таких
же раззвездяев, то все  они,  моментом  раскусив  ситуацию,  ни  секунды  не
раздумывая, набросились на слипшиеся отходы с какой-то животной  страстью  и
на глазах потрясенных  пассажиров  принялись  поедать  эту  поистине  адскую
смесь, вырывая  из  рук  товарищей  грушевые  хвосты  и  обсасывая  их,  как
изнеженный гурман куриную косточку.
   В вагоне воцарилась страшная тишина. Даже колеса стучать перестали. Оно и
понятно - зрелище было не из приятных. Душераздирающее было  зрелище.  Выйдя
из столбняка,  какая-то  чистенькая  старушка  перекрестилась  и,  плюнув  в
сторону насмерть перепуганных контролеров, бросила им в лицо:
   - Фашисты! Палачи! Нелюди!  Неужели  вас  мать  родила?  Да  как  же  вас
земля-то носит?
   - Да чо там говорить, ваще, - сочувственно отозвался  несвежий  гражданин
из тамбура, судя по пальто - не директор Института ядерной физики. -  Душить
таких сволочей надо! Беспощадно!
   По всему было видать, что он и сам  бы  с  легким  сердцем  исполнил  эту
полезную социальную процедуру, да вот беда - на работу опаздывает. Некогда.
   Я не знаю, каким бы историческим катаклизмом обернулась эта история,  но,
к счастью для моих обидчиков, электричка остановилась, и,  благодаря  судьбу
за чудесное спасение, едва  не  растерзанные  толпой  контролеры  вышмыгнули
наружу. А мы, опрометью бросившись в темный  угол  и  проклиная  собственную
находчивость, принялись с ненавистью выковыривать из  зубов  остатки  только
что поглощенного яства, после чего, выпив лошадиную дозу  газировки,  дружно
направились к гастроэнтерологу.
 
   Вообще, мы часто устраивали  в  электричках  некое  подобие  театрального
действа.
   Однажды сокурснику Виталику Довганю кто-то  из  его  родственников  сдуру
подарил стартовый пистолет. Солидный такой, массивный. Если  не  знать,  что
стартовый, можно и трухануть. Довгань его все время носил с собой.
   - Да я так, на всякий случай, -  оправдывал  себя  он.  -  Вдруг  шпанюга
какая-нибудь нападет? А я бац-бац - и готово!
   Но шпанюги как назло не  покушались  на  Довганя,  а  скорее  наоборот  -
всячески  игнорировали.  Зато  менты  при  виде  тяжело  оттянутого  кармана
слетались на него, как мухи на мед.  При  первой  же  вязке  Довгань  честно
признался, что пистолет ему подарила родная тетя, помешанная  на  оружии,  и
чуть было не лишился любимой игрушки. Отпустили его только после  того,  как
он поклялся подаренную теткой цацку с собой не таскать, а хранить ее в ящике
стола подальше. Сержанту, задержавшему Довганя  в  следующий  раз,  Виталик,
наученный горьким опытом, доверительно сообщил, что он  -  легкоатлетический
судья и прямо сейчас едет на Спартакиаду судить  соревнования  бегунов.  Для
того чтобы сержант не сомневался в правдивости сказанного, он сунул ему  под
нос кусок красной материи, случайно оказавшийся в сумке, клятвенно божась  и
убеждая его, что именно эта алая грязная  тряпица,  несмотря  на  невзрачный
вид, как раз и является судейской повязкой.
   На  справедливый  вопрос   сержанта:   "А   где,   собственно,   надпись,
подтверждающая, что она именно судейская, а не половая?" - Довгань, преданно
заглядывая в милицейские глаза, сказал:
   - А Бог его знает! Стерлась, наверное.
   Дело было  в  декабре,  и  потому  неугомонный  сержант  задал  еще  один
провокационный вопрос: "А кто же это будет бегать в одной  майке  по  такому
морозу?" - и Довгань, смекнув, что дело опять попахивает керосином, объяснил
настырному сержанту,  что  в  Спорткомитете  тоже  не  дураки  сидят  и  что
Спартакиада проходит в закрытом помещении.
   Версия летней Спартакиады, проходящей в декабре, но  взаперти,  успокоила
бдительного сержанта.
   А Виталик с тех пор при каждом очередном задержании бодро докладывал, что
он судья, и,  помахав  в  качестве  главного  аргумента  кровавой  повязкой,
интеллигентно раскланивался и пропадал.
   Шли месяцы. Стартовый пистолет безнадежно скучал в довганевском  кармане,
а вместе с ним томился и его деятельный хозяин.
   Иногда, выйдя в наш уютный дворик, он постреливал  в  воздух,  распугивая
ворон и кошек, но  такой  бессмысленный  расстрел  не  удовлетворял  высоких
довганевских амбиций. Ему хотелось испробовать пугач в настоящем деле: мысль
эта занимала его постоянно. И фортуна решила пойти ему навстречу.  Лучше  бы
она этого не делала.
   Мы  стояли  на  платформе  Белорусского  вокзала  в  ожидании   последней
электрички. Неподалеку, обсасывая свою безумную  идею,  слонялся,  приподняв
воротник,  несостоявшийся  ворошиловский   стрелок.   Ожидающие   поезда   с
подозрением поглядывали на его сутулую, нахохлившуюся от холода фигуру.  Это
и понятно - походка бочком,  редкие  лошадиные  зубы,  разбросанные  по  рту
нещедрой рукой пьяного сеятеля, узкие азиат-ские зенки, хищно поблескивающие
из-под тяжелых роговых очков, - все это наводило на мысль: уж  не  болтается
ли по перрону неопознанный органами КГБ коварный японский шпион.
   Рядом с Довганем покуривал Ленька Вербин, его полный  антипод.  Он  являл
собой классический  образ  преступника  по  системе  Ломброзо.  Низкий  лоб,
срос-шиеся брови, хриплый голос, многодневная щетина  и,  наконец,  огромные
кулачищи - весь этот прелестный набор при  встрече  с  Лешкой  на  пустынной
улочке вызывал у случайного прохожего  одно  желание  -  громко  и  страстно
заорать во все горло: "КАРАУЛ!!!"
   По всему было видно, что Довгань, прицелившись орлиным взором в курившего
Вербина, дозревал. А дозрев, подошел к нему и замурлыкал сладко:
   - Лелик, я придумал мулечку. Я - как бы оперативник, а  ты  -  как  будто
уголовник. Порознь мы садимся в электричку. Ты почитываешь журнальчик, ни  о
чем таком плохом не догадываешься,  и  тут  подхожу  я  и  прошу  предъявить
паспорт. Ты, ничего не говоря, бьешь  меня  в  пах,  ну,  не  по-настоящему,
конечно, а якобы бьешь, я, в ответ, вынимаю свой пистоль, шарашу из него, ты
хватаешься за ногу, падаешь, я валюсь на  тебя,  имитируем  драчку,  я  тебя
вяжу, после  чего  всем  сообщаю:  "Внимание,  уважаемая  публика!  Это  был
актерский этюд на тему поимки крутого  авторитета.  Второй  курс,  отделение
клоунады, цирковое училище". Народ в отпаде, всеобщая  ржачка  и  ликование.
Мне кажется, неплохо придумано. А тебе?
   На  секундочку  представив  себе,  какую  реакцию  вызовет  у  полусонных
пассажиров "сладкая парочка", собирающаяся устроить дебош с пальбой, а потом
весело сообщающая, что это была всего  лишь  невинная  актерская  шутка,  я,
войдя в вагон, благоразумно отсел подальше от места предполагаемого побоища.
   Человек десять, скорее всего работяг, возвращавшихся после второй  смены,
разбрелись по разным углам и задремали. Тревожило, что работяги  подобрались
мужики крупно-упитанные и их угрюмые усталые физиономии явно не были  готовы
к восприятию остроумной, как ошибочно казалось Довганю, сценки.
   Когда Вербин вошел в вагон, я на всякий случай съежился и втянул голову в
шею. Вербин, как и было  условлено,  раскрыл  журнал  и,  делая  вид,  будто
читает, затравленно озирался  по  сторонам.  Об  этом  они  с  Виталиком  не
договаривались - это была маленькая актерская находка самого Вербина.
   Работяги, почувствовав неладное, как по команде открыли глаза и принялись
напряженно разглядывать незнакомца. Затем в дверях появился Довгань и  начал
просверливать узкими азиатскими глазками всех сидящих. Сидящим это  вряд  ли
могло понравиться - при виде полуслепого японского диверсанта они напряглись
еще больше. Интуиция подсказывала Довганю, что обстановка накалена несколько
сильней, чем он предполагал, но навязчивая идея использовать пистолет в деле
напрочь забила в нем возникшее было чувство опасности. Не мешкая, он подошел
к мифическому убийце и рявкнул ему  в  самое  ухо:  "ПАСПОРТ!!!"  -  на  что
довольно  возбужденный  к  этому  моменту  Вербин  отбросил,   как   они   и
договорились, журнал и, вспрыгнув на сиденье, лихо ударил Довганя в пах.
   Но, войдя в раж, ударил не "якобы", как  просил  Виталик,  а  очень  даже
ощутимо.
   Бедный шпион, он же бесстрашный оперативник, от  неожиданности  взвыл  и,
взвившись под самый потолок, бесформенным мешком рухнул оттуда  на  Вербина,
успев при этом нанести ответный удар в то же заветное местечко.
   Теперь  взвыл  и  взвился  ввысь  Леня.   Эта   замечательная   пантомима
повторялась несколько раз - то  один,  то  другой  подлетал  к  потолку,  не
забывая при всем при том больно стукнуть партнера по  мужскому  достоинству.
Со стороны это напоминало катание на качелях: вверх - вниз, вверх -  вниз...
С той только  разницей,  что,  в  отличие  от  настоящих  качелей,  от  этих
качающиеся не получали ровным счетом никакого удовольствия. Скорее наоборот.
   Работяги, сцепив кулаки, пока еще молча наблюдали  за  дерущимися.  Пока!
Закончи однокурснички нелепую потасовку прямо сейчас, все,  возможно  бы,  и
обошлось, но  ведь  Довгань  эту  драчку  не  просто  так  затеял  -  ему  ж
показательные  стрельбы  захотелось  устроить...  И   он,   воспользовавшись
очередным вербинским улетом под потолок, по-ковбойски  быстро  вытащил  свой
веселенький пистолетик и грохнул.
   В полупустом  вагоне  выстрел  прозвучал  оглушительно.  Ленька,  упав  с
потолка, резанул к тамбуру. За ним с криком: "Расстреляю, рванина!"  резанул
Довгань. А уж за Довганем, на что никак не рассчитывал владелец оружия, но о
чем смутно догадывался я, сорвались  впавшие  было  в  оцепенение  работяги.
Сорвались так, что стало ясно - мордобоя не миновать. Число участников  этой
мчащейся  бешеным  галопом  из  хвоста  поезда  к  его   голове   кавалькады
увеличивалось с каждым вагоном, и к  середине  дистанции  за  очумевшими  от
неминуемой расправы Довганем и Вербиным в хорошем стайерском  темпе  неслось
уже человек семьдесят. Интересно,  что  большинство