ясь  сквозь  рыдания,  со
словами: "Как же ты, милая, действительно без шершавого дружочка?"  -  вдруг
вытащил из мятых кальсон вялое свое естество и,  как-то  очень  по-деловому,
сноровисто накрутил его на никелированную  ручку  кровати  на  два  оборота.
Движение это было столь отработано, что по всему было видно -  исполнял  сей
трюк Михеич далеко не в первый раз. Я, признаюсь, такого представить себе не
мог ни во сне, ни наяву.
   А Михеич, разбушевавшись не на шутку, скинул стремительно кальсоны  и  со
страшным криком: "А едрись оно все конем!" выскочил из церквушки,  полез  на
крышу и, поигрывая  фаллосом,  как  гаишник  милицейским  жезлом,  заорал  в
сторону сельсовета:
   - Крестьяне, видали такого?
   Вся деревня встала как вкопанная и от изумления открыла рот.
   Чего-чего,  а  такого  она  действительно  не  видала  даже  во   времена
коллективизации.
   Приехавший ротный брызгал от ярости  слюной  и,  уже  совсем  отчаявшись,
сознавая свое бессилие, завопил благим матом:
   - Михеев, именем маршала Гречко, приказываю прикрыть яйцы!
   Куда там!
   Вконец обезумевший Михеич, носился по крыше мотыльком, лихо  перепрыгивая
с куполка на куполок и в ответ на командирский приказ,  с  крыши  доносилось
только: "Ну что, нехристи, видали такого?" Только к  ночи  он  угомонился  и
сдался на милость победителю.
   Михеича одели, связали на всякий случай и отвезли в штаб. Так Михеич и не
появился. Очевидно, его отправили домой. А жаль. С ним было весело.
   Утром партизанские машины разъезжались по полям, а я, в ожидании  команды
сверху, болтался по деревне, как цветок в проруби. Иногда, по  ночам,  чтобы
не сойти от скуки  с  ума,  уходил  в  лес,  и  там,  в  тиши  лесной  чащи,
наговаривал старые, доармейские монологи.
   Однажды, уйдя в очередной ночной поход, я вдруг услышал громово сверху:
   - А Жванецкого наизусть слабо?
   От страха я чуть в штаны не наложил. Представьте только - кругом  темень,
совы ухают, листья шуршат, и тут вдруг этот небесный голос.
   - Кто это? - спросил я, внутренне  готовый  к  тому,  что  голос  скажет:
"Кто-кто? Всевышний, вот кто!"
   Ответом, однако, мне было молчание. Я трухнул еще больше.
   - Кто это? - снова спросил я, обмирая.
   И тут с неба донеслось:
   - Это мы, монтеры.
   - У, ё, ну, вы даете, ребятки! - облегчился я и перевел дух.
   Больше я в лес не ходил.
   Через  несколько  дней  завмаг  предложил  за  бутылку  водки  разгрузить
приезжающий из города грузовик с продуктами. Я  согласился,  тем  более  что
грузовик приезжал каждый день. Выпить столько  я  не  мог,  а  потому  начал
искать напарника, коего и нашел в местной школе.
   Звали его Вова Штукин и работал он преподавателем по труду.
   Штукин очень любил искусство  и,  узнав,  что  я  как  бы  имею  к  этому
отношение, охотно пошел на знакомство. Пьянел он быстро, а  опьянев,  всегда
прис-тавал ко мне с одним и тем же вопро-сом.
   - Вот ты артист из Москвы. Ведь так?
   - Так! - соглашался я.
   - А я - простой деревенский учитель. Так?
   - Так-так!
   - И вот простой деревенский педагог пьет... - здесь он обычно приподнимал
указательный палец, - пьет с самим артистом из Москвы!
   - Ну?
   - Гну! Вот я и спрашиваю, как ты думаешь - это ничего?
   - Ничего! - успокаивал я Штукина.
   Итак, разгрузив машину и получив за  это  законную  бутылку,  я  тихонько
стучал в окно штукинской мастерской.
   Завидев меня, он моментом собирался, говоря на ходу сельским учащимся:
   - Ну, вы, дети, пока разбирайтесь тут без меня, работайте, одним  словом.
Ага? - и, не дожидаясь ответа, быстренько ретировался.
   Я любил штукинские вечера.
   Разговаривая с ним, мне казалось, что я действительно принадлежу к  сонму
избранных. Хмелел Штукин, повторяю, не заставляя себя ждать.
   - А вот скажи, - спрашивал он, поддатенький, - а ты Кобзона видел?
   - Видел, - отвечал я.
   - Ну и как?
   - Да никак. Кобзон и Кобзон.
   - А близко видел? - возбуждался Штукин.
   - Как тебя.
   - А это правда, что у него парик, или брешут?
   - Вроде правда.
   - Да ну?! Повезло тебе. Надо же, самого Кобзона без  парика  видел.  А  я
только по телеку. Да и то с париком.
   - А Миронова видел?
   - Андрея-то? Видел. Он даже дома у меня был.
   Андрей действительно был как-то у нас в  гостях,  и  отец  после  сытного
обеда пристал к нему как с ножом к горлу:
   - Андрюша, а ваша мама случайно не еврейка?
   - Мама русская, - ответил Андрей.
   - Странно, - сказал папа, - а такая талантливая... Очень странно. А папа?
   - Папа еврей.
   - Папа еврей? Это хорошо. Что папа еврей - это хорошо!  Тогда  все  сразу
становится на свои места,  -  удовлетворился  отец  и  попросил:  -  Скажите
что-нибудь по-еврейски.
   - По-еврейски? - поразился Андрей. - С чего это?
   - Как с чего? - в свою очередь поразился батя. - У вас же папа еврей.
   - А при чем здесь папа? - обиделся Миронов. - Папа - москвич, по-еврейски
сроду не говорил.
   - Но он же еврей? - допытывался отец.
   - Да, он еврей, - крепился Андрюша. - Он еврей, но это ничего не значит.
   - Хорошенькое дело - "ничего не значит"! Еврей не говорит по-еврейски,  и
это уже, оказывается, ничего не значит. Как это  может  быть?  -  возмущался
батя.
   - Представьте, может, - констатировал Андрей.
   - Ну  хорошо,  -  предпринял  новую  атаку  отец.  -  Допустим,  что  ваш
еврей-ский папа не говорит  по-еврейски,  потому  что  он  москвич.  Забудем
вашего папу как кошмарный сон. А вы можете?
   - Я тем более не могу! - решительно отказался Миронов.
   - То есть вы  хотите  сказать,  что  вы  наполовину  еврей  и  не  знаете
еврейского языка?
   - Именно так.
   - Ни одного слова?
   - Ни од-но-го!!!
   - Не понимаю! Чтобы наполовину  еврей  -  и  ни  одного  слова?  Нет,  не
понимаю. Может, на иврите? - с надеждой спросил мой родитель.
   - И на иврите нет.
   - Значит, и на иврите не можете, - разочарованно протянул отец, на глазах
теряя к Миронову всякий интерес.
   - А что такое "агит юр", конечно, тоже не знаете?
   - Нет! - устало ответил Андрей.
   - Ну, конечно, откуда вам знать, если у вас мама русская, а папа москвич.
Так вот, запомните, молодой человек, что я вам скажу: "агит юр"  в  переводе
означает - "долгих лет". Запомнили?
   - Да! - сказал Андрюша.  -  "Агит  юр"  я  запомню.  Это  я  вам  обещаю.
Навсегда!!!
   - С этого надо было начинать, - примирился отец.  -  Нальемте  рюмочку  и
скажем: "Агит юр, Андрюша! И вашему папе - агит юр!  И  вашей  замечательной
маме!"
   Воспоминание  вспыхнуло  и  ушло.  А  Штукин  продолжал   засыпать   меня
во-просами.
   - А Стриженова видел?
   - Видел.
   - А Райкина?
   - Видел.
   - А Райкин не лысый?
   - Нет, Райкин не лысый.
   - А Гурченко?
   - И Гурченко не лысая.
   - Да я не в смысле лысая - не лысая. Я в смысле - видел ее сблизи-то??
   - Гурченко не видел.
   - То-то же! - ему стало приятно, что хоть в чем-то мы с ним совпали.
   Иногда, для разнообразия, мы рубились в  шашки.  Играл  он  прилично,  но
занятие это было невыносимое. Штукин засыпал после  каждого  хода.  Мне  это
надоело. И однажды, когда он, пройдя в дамки,  опять  захрапел,  я  выключил
свет. Комната погрузилась во тьму.
   - Вовик! - толкнул я локтем спящего сном праведника Штукина. - Твой ход.
   Штукин проснулся и открыл глаза. Сначала было тихо. Очень тихо.  А  потом
комнату огласил нечеловеческий крик.
   - Ой, ратуйте, чоловики, - почему-то по-украински заголосил Штукин. -  Нэ
бачу! Зовсим нэ бачу!
   Я   нажал   на    выключатель.    Стало    светло,    однако,    внезапно
украинизировавшийся, Штукин продолжал голосить:
   - Ратуйте! Нэ бачу! Ни трошки нэ бачу!
   - Штукин! - заорал я, сам испугавшись. - Очнись! Как  же  ты  не  видишь,
если я свет включил!
   - Ой, жинка моя кохана, - рыдал, обхватив  меня  за  талию,  ополоумевший
Штукин, - нэ бачу! Як же це? Як я тэпэрь! Очи нэ бачут.
   Не зная, что делать, я ударил Штукина шахматной доской по голове.
   - Мамо! - в момент просветлился Штукин.
   - Бачу! Я бачу! А шо это було?
   - Да пошутил! - досадливо поморщился я. - Лампу вырубил.
   - Знаешь... - признался через несколько минут Штукин. - А я ведь до этого
никогда по-украински не говорил. С чего бы это я, как ты думаешь?
   Но вот наконец пришла  долгожданная  телефонограмма  из  штаба,  и  я  на
допотопном,  раздолбанном  "уазике"  отправился  по  батальонам  в   поисках
подходящих кандидатур для будущей  концертной  бригады.  Отбор  проходил  по
очень простому принципу.
   - Кто у вас тут ни хрена не делает, а только ваньку валяет? - спрашивал я
у очередного командира.
   - Такой-то и такой-то, - охотно отвечал тот.
   Я прослушивал халявщиков, и, как правило, метод осечки не давал.
   У всех у них явно обозначались арти-стические  способности.  Связь  между
халявой и артистизмом была настолько очевидна,  что  мне  порой  становилось
обидно за свою профессию!
   Вскоре бригада была сформирована. Две недели ушло на репетиции,  и  после
успешной сдачи программы мы для  осуществления  шефской,  культурной  миссии
отправились в глубинку. Начальство было довольно. Один только  зам  по  тылу
после просмотра угрюмо буркнул:
   - Что это за бригада такая? Говно, а не бригада.
   "Надо же, - подумал я, глядя на не-го, - морда ящиком, а соображает".
   Дабы  мы,  отпущенные  на  вольные  хлеба,  не  наделали  глупостей,  нам
назначили двух ответственных. Майора  Шепилова  и  совсем  еще  молоденького
лейтенанта Архипова.
   Майор был настроен решительно.
   - Я эти бесплатные концерты для  солдафонов  в  гробу  видал.  К  селянам
поедем! - и, засев за старенький "ундервуд", отбил на нем около  пяти  тысяч
билетов. От отпечатанных на тонкой вы-цветшей бумаге билетов без  штампа  за
версту несло липой.
   - Могут за жопу прихватить! - прозрачно намекнул я майору.
   - А тебе-то что? - удивился он. Ты солдат, с тебя спроса нет. А  за  меня
не бздо. Сам с усам.
   Я пришел к неутешительному выводу, что майор алчен и любит поживиться  за
государственный счет. Лейтенант же во время нашей  непродолжительной  беседы
тактично помалкивал, подсчитывая в уме барыши.
   По самым скромным подсчетам получалось, что за концерт можно было хапнуть
рубликов триста. Нам перепадало на карманные расходы,  а  остальное  офицеры
по-братски делили  между  собой.  Семьдесят  процентов  майору,  тридцать  -
лейтенанту.
   Архипов съездил в район и привез свеженькую, еще пахнувшую краской афишу,
текст которой многообещающе гласил: "Воины - труженикам  села.  При  участии
артистов цирка, эстрады, кино и телевидения. В программе шутки, песни, танцы
и многое другое".
   Под  громкими  словами  "артисты  цирка,  эстрады,  кино  и  телевидения"
подразумевался я.
   Я закончил цирковое училище, год проработал на эстраде, раза два мелькнул
в массовке на телевидении, а в кино снялся в эпизоде, произнеся одну  только
душещемящую фразу: "И замок подорвать?" До сих пор мучает меня загадка  -  к
чему я ее тогда сказал, так как сценария не читал, а фильма не видел.
   Афиша манила и зазывала, и  простодушные  "селяне"  валом  валили  в  Дом
культуры.
   После концерта толпа разочарованно расходилась по домам.
   - Тьфу ты! - плевали они с досады. - Гляди-тко, опять обманули. Ну  да  и
пятьдесят копеек - не деньги. То на то и вышло.
   Майор все рассчитал правильно.
 
   Конечно, пока служил, случались и романы. Не без того.
   Со студенточками там всякими. Их, родимых, государство также не  обделяло
вниманием и по осени направляло в колхозы помогать беременному от урожаев  и
вечно не доносившему их сельскому хозяйству.
   Поначалу в моих подружках значилась некая Светочка, которой  Крылов,  мой
приятель, присвоил почетную  кличку  "Наш  зеленый  крокодил".  Присвоил  по
простой причине. Светочка во все время нашего знакомства проходила в зеленых
штанах.
   - Это для того, чтобы легче маскироваться в капусте! - ерничал Крылов.
   Я  же  думал,  что  Светочка  носила  эти  отвратительного  цвета   штаны
исключительно из-за студенческой бедности.
   Но штаны действительно раздражали. Они низводили мои высокие  чувства  до
уровня мусорного бачка. Мне кажется, что и роман наш закончился  так  быстро
именно из-за этих вытянутых в коленках, неопрятных зеленых штанов. Эти штаны
утомляли  своим  однообразием,  и  от  всего,   что   их   окружало,   веяло
монотонностью и скукой. Если бы Ромео повстречал Джульетту в подобного  рода
штанах, человечество лишилось бы одного из лучших шекспировских творений.
   Каково же было мое удивление, когда через месяц,  случайно  оказавшись  в
городе и заприметив в толпе шикарно одетую фифу, я узнал в этой  самой  фифе
Светочку. На ней была умопомрачительная шубка и поражающие воображение своей
длиной и экстравагантностью сапоги.  Я  начал  ощущать  вновь  пробивающиеся
робкие  ростки  любви.  Но  внезапно  всплывший  в  сознании  образ  зеленых
пузырящихся   штанов   уже   окончательно   похоронил   попытавшееся    было
реанимироваться чувство. Вот ведь, казалось бы, обыкновенные штаны, а  какая
в них сила, однако. Особенно внутри.
   От Светочки, чтобы далеко  не  ходить,  я  переметнулся  к  ее  ближайшей
подруге Гале. Молод был! Подл! И не то  чтобы  Галя  нравилась  мне  больше,
просто, в отличие от Светочки, у Гали кроме таких же зеленых штанов были еще
и две юбки, которые умело варьировались. Согласитесь, когда у девушки, кроме
штанов, есть еще и юбка, и даже не одна, это уже внушает уважение.
   Так,  занятый  концертами,  перемежающимися  скоротечными,  как  чахотка,
романами, я и добрался до дембеля. Срок службы истек.
   Вернувшись в дивизию, я  узнал,  что  моя,  так  сказать,  "вольная"  уже
подписана и я могу забрать документы хоть сейчас.
   - И где воны? - спросил я игриво у дежурного по части.
   - У Пенькова, - был ответ.
   Игривость покинула меня. Все возвращалось на круги своя.
   Я не хотел встречаться с Пеньковым. И вовсе не  потому,  что  сердце  мое
разрывалось от жалости из-за предстоящего расставания с любимым командиром.
   Причина была несколько иная - за время целинных скитаний я отрастил усы и
длиннющую, до плеч, шевелюру. Я не сомневался, что при виде столь романтично
выглядящего подчиненного Пеньков не отдаст моих верительных бумаг,  пока  не
обкорнает налысо. А осознав сие, направился в санчасть. К Савельеву.
   - Валера! - сказал я. - Видишь мою харю?
   - Вижу!
   Валера восхищенно рассматривал казацкие усы и львиную гриву.
   - Я сейчас иду к Пенькову. Ты понял?
   - Обстрижет, нах..! - догадался Валера и задумался.
   Но ненадолго. После паузы он залез в шкафчик, извлек оттуда рулон бинта и
ловко обмотал им мою физиономию. Да так, что из обертки проглядывали  только
кончик носа и два глаза.
   - Ну как? - спросил он. - Художественно?
   - Художественно, - согласился я, - только подозрительно стерильно.
   - Есть маленько, - сказал Савельев и  нанес  на  бинт  несколько  широких
йодовых мазков.
   Йод был похож на спекшуюся кровь, и  теперь  я  смахивал  на  полуубитого
красноармейца, чудом вышедшего из окружения.
   - Щас-щас-щас! - оценивал свое произведение взглядом творца Савельев.
   - Шматок грязи, лейкопластырь на бровь - и ты в порядке.
   Вот в таком непрезентабельном виде я и предстал пред светлы очи Пенькова.
   - Вы кто? - спросил он, подозрительно вглядываясь в марлевую морду.
   Вопрос был правомочен  -  меня  бы  и  мать  родная  не  узнала  в  столь
лицемерном обличии.
   Взяв бумажку, я, изображая невероятное неудобство, написал свою фамилию.
   Пеньков, как и следовало ожидать, начал закипать тульским  самоваром.  То
есть с присвистом и медленно.
   - Что за маскарад? - процедил он.
   "Во время транспортировки попал в  аварию.  Сотрясение  мозга  и  перелом
челюсти", - написал я и горестно вздохнул.
   - Что, так навернулся, что даже говорить не можешь?
   Я мотнул головой. Пеньков расслабился  и  сел.  На  лице  его  воцарилось
умиро-творение.
   - Да! - удовлетворенно сказал он. - Значит, все-таки есть Бог на свете.
   И замурлыкал под нос какую-то незатейливую мелодию. По всему было  видно,
что таким я ему явно нравился. Но при этом чувствовалось, что если бы к моей
проломленной голове добавилась бы, скажем, и оторванная  снарядом  нога,  то
тогда я бы понравился Пенькову еще больше.
   Но об этом можно было только мечтать.
   А посему, оглядев меня  и  удовлетворившись  уже  окончательно,  что  Бог
все-таки есть, он вынул из сейфа документы и со словами:  "Чтобы  глаза  мои
больше тебя не видели" - бросил их на стол. Я отдал честь и  вышел.  Точнее,
выбежал.
   Я рванул в Дом офицеров, где меня  уже  поджидала  заготовленная  заранее
гражданская  одежда,  и,  забравшись  в  душ,  яростно  отдирал  промыленной
мочалкой два въевшихся в тело года.
   А  через  часик,  в  модном  прикиде,   хорошо   пахнущий   и   кокетливо
потряхивающий шелковистыми кудрями, я вновь постучался в пеньковскую дверь.
   И снова Пеньков не узнал меня.
   - Вам кого? - несколько ошарашенно  спросил  он,  увидев  столь  необычно
одетого посетителя в служебное время в воинском учреждении.
   Я был настроен дружелюбно.
   - Буду богатым,  -  сказал  я,  вынимая  из  дипломата  колбаску,  сырок,
хлебушек и литровую бутыль портвейного вина.
   Сначала Пенькову показалось, что ему мерещится. Он даже  мотнул  головой,
как бы говоря: "Свят, свят, свят!" - но потом, сквозь дорогое пальто,  лихие
усы и шопеновскую прическу он явно начал замечать некоторое сходство  с  тем
марлевым чмом, которому он чуть более часа назад  сам,  своими  собственными
руками отдал военный билет.
   Эффект узнавания стоил дорогого. Недаром все-таки я выкинул  на  прощание
этот опасный фортель. Пенькову стало так обидно за  себя,  что  даже  злость
улетучилась.
   - Падла! - только и смог сказать он. - Какая же ты падла!
   - Стаканчики есть? - спросил я, нарезая по-хозяйски закуску.
   - В сейфе! - как из гроба прозвучал ответ.
   Первый стакан мы выпили молча. Второй тоже.
   Потом Пенькова прорвало.
   - Ты думаешь, я не понимаю?  -  вдруг  заговорил  он.  -  Думаешь,  я  не
понимаю, о чем ты думаешь? "Я личность, а этот  офицеришка  поганый  -  жлоб
армейский!" Что, скажи, не думаешь?
   Я пожал плечами, не желая разрушать наметившуюся было интимность встречи.
   - Молчишь? - страшно обижался Пень-ков. - Молчишь, всякую мутоту про меня
думаешь. А что ты про меня знаешь? Встаю в пять утра, ложусь в двенадцать, -
бил себя в грудь старлей. - А знаешь, когда я со своей бабой  последний  раз
спал? Знаешь?
   Я налил Пенькову остаток. Он жадно выпил. Вытащил из сейфа коньяк, разлил
по стаканам, громыхнул  его  и,  с  какой-то  жгучей  тоской,  огляделся  по
сторонам.
   Мне стало его по-настоящему жалко.
   - Пошли в буфет, Саша, - сказал я.
   В буфете мы застряли надолго, количество пустых бутылок  на  нашем  столе
увеличивалось с какой-то необыкновенной быстротой.
   Я выслушивал пеньковские обиды, потом выкладывал ему  свои.  А  потом  мы
опять  пили,  и  все  начиналось  сначала.  Последнее,  что  я  помню,   это
стремительно надвигающуюся на меня тарелку с  винегретом,  из  которой  я  и
поднял голову, проснувшись.
 
   ДЕЙСТВИЕ
   Дождь  и  слякоть  сопровождали  мою  первую   послеармейскую   гастроль.
Отслужив, я поехал домой, в  Кишинев.  Отогреться  и  прийти  в  себя.  Безо
всякого труда я был принят на работу в  местную  филармонию,  в  ансамбль  с
лучистым названием "Зымбет", что в переводе означало "Улыбка".
   Когда открывался занавес, перед глазами зрителей представала группа  явно
пьющих дядек с почему-то музыкальными инструментами. Дядьки широко щерились,
демонстрируя свои полусгнившие челюсти, словно оправдывая название  ансамбля
и давая понять,  что  уж  чего-чего,  а  улыбок  сегодня  будет  больше  чем
достаточно.
   После верблюжьего поклона дядьки врубали свои децибелы и киловатты и,  не
забывая при это