ственный  карман,  а  в  ответ  на
вытаращенные глаза буфетчицы сказать небрежно:
   - Не выбрасывать же добро, на самом деле. Доем как-нибудь.
   То, что после этого ему приходилось отдавать пиджак в химчистку,  уже  не
имело значения. Зато он оттянулся на славу,  а  это  всегда  было  для  него
главным.
   Однажды мы зашли с ним в кафе. Перекусить. Официант, небрежно  бросив  на
стол расписание дежурных блюд, процедил сквозь зубы:
   - Сейчас приду, - и исчез минут на сорок.
   Моисееву этот опрометчивый поступок явно не пришелся по сердцу.
   - Ну, погоди! - сказал он и спросил у меня: - Расческа есть?
   Я подал. Он повертел ею туда-сюда, а потом вдруг сломал.
   - Зачем ты это сделал? - удивился я.
   - Скоро узнаешь!
   И стал нетерпеливо дожидаться прихода официанта.
   Когда тот наконец объявился, Володя резко прихватил  его  за  воротник  и
пропел в самое ухо:
   - Вам привет от "Березы!"
   - Чего-чего? - переспросил тот.
   - Не валяйте дурака,  Пуцкер!  -  прервал  свое  музыкальное  приветствие
Моисеев.
   - Я вам русским языком говорю: "Вам привет от "Березы"!
   - От какой еще там  березы?  -  переспросил  официант,  не  понимая,  что
происходит.
   Моисеев жестом фокусника извлек из воздуха половину только что  сломанной
расчески и, придвинувшись поближе, прогундосил:
   - Никаких расспросов, Пуцкер! Дальнейшие инструкции  только  после  того,
как покажете вторую половину. И еще раз напоминаю - не  валяйте  дурака!  Вы
уже и так две явки завалили.
   Официант изменился в лице.
   - А может, вас перевербовали, Пуцкер? - пристально  вглядываясь  в  него,
спросил Моисеев. - Вы ведь всегда были слабонервной проституткой! Что это  у
вас глазенки забегали?
   - Кто меня перевербовал? - спросил, мертвея, еще абсолютно жизнеспособный
несколько минут назад официант.
   - Я сказал - вторую половину расчески! - безжалостно рявкнул Моисеев. - И
без разговорчиков, понимаешь!
   - Сейчас п-поищу... - еле выговорил официант, и раненой птицей двинулся к
кухне.
   - Закладывать пошел! - осклабился от полученного удовольствия  Володя.  -
Сейчас явятся, родимые!
   И оказался прав.
   Наряд прибыл даже быстрей, чем можно было ожидать. Не  разбираясь  что  к
чему, они лихо надели  на  нас  наручники  и  принялись  выводить  из  зала.
Обделавшийся официант, наполовину спрятавшись  за  занавеской,  с  волнением
наблюдал за нашим арестом, прикидывая, чем эта фантасмагория может для  него
закончиться.
   Уже у самой двери Моисеев обернулся и страшно прорычал:
   - И учтите, Пуцкер, у нас длинные руки! Очень длинные!
   Милиционеры после  столь  загадочного  заявления  арестованного,  как  по
команде, глянули в сторону официанта.
   - Может, и этого прихватить, чтобы два раза не  возвращаться?  -  спросил
один из них.
   - Да ну его! - лениво отозвался второй. - Надо будет,  возьмем.  Куда  он
денется?
   В отделении Моисеев предъявил удостоверение, объяснил дежурному,  что  мы
здесь с концертами, что в кафе зашли просто пообедать, что официант оказался
сволочью, а сволочей надо учить, и дежурный - совсем не дуб, как  показалось
вначале, - посмеялся и, пожелав успехов, снял с нас оковы.
   Через полчаса мы вошли в то же кафе и подсели к тому же  официанту.  Сели
спиной, чтобы он нас не  сразу  заметил.  Тот,  уже  слегка  оправившись  от
встречи с врагами народа, а потому несколько порозовевший, подошел  сзади  и
спросил не глядя:
   - Что будем заказывать?
   Справедливости ради надо  сказать,  что  на  сей  раз  голос  его  звучал
значительно гостеприимней, нежели в наш первый  приход.  Очевидно,  урок  не
прошел даром.
   Моисеев переждал некоторое время, а затем медленно вывернул шею в сторону
и, смачно сплюнув, сказал:
   - Я же вас предупреждал, Пуцкер, - у нас длинные руки!
   Этого  оказалось  достаточно  для  того,  чтобы  мне  впервые   в   жизни
посчастливилось   лицезреть,    как    грохается    в    обморок    здоровый
околодвухметровый мужик.
   А  Моисеев  уже  готовил  следующую  акцию.  Акцию,  жало  которой   было
направлено  против  безобидного,  как  весенний  мотылек,   аккуратненького,
пузатенького  куплетиста  Моткина  Гриши.  Вообще  все  в  жизни   у   Гриши
складывалось удачно, но никакого удовлетворения  от  этого  он  не  получал,
поскольку большую половину прожитого мучительно страдал.  И  нетерпимые  эти
страдания причиняла ему  собственная  лысина.  Вообще-то  ничего  страшного.
Лысина есть у каждого человека, просто у некоторых она прикрыта волосами.
   Лысина же Григория, с одной стороны, придавала ему более комичный  вид  и
доводила репризы до стопроцентного попадания, но с другой -  уничтожала  все
шансы на какое-либо внимание женской половины человечества.
   А женщин он любил.
   Любил одинокой, безответной  любовью  онаниста,  так  как,  к  сожалению,
женщины и Гришина эрекция стояли по  разные  стороны  баррикад.  Ночами  его
терзали сексуальные сны, в которых он, мужественный и волосатый, в окружении
ослепительных див, потягивал коктейль через соломинку и в ответ на страстные
заигрывания  возлежащих  у  его  бедра  златокудрых  бестий   снисходительно
улыбался. Но поутру он наталкивался  в  зеркале  на  свою  неопрятную  лысую
голову и бормотал, с ненавистью глядя на свое отражение:
   - За что же это меня так природа проигнорировала!
   Пару раз Григорий пробовал натягивать на себя парик, но тот не  держался,
съезжал и вообще причинял всякие неудобства.
   Так как в то время я был еще доста-точно густ, то он относился ко  мне  с
неприязнью, как, собственно, и ко всем остальным, у кого обнаруживались хоть
какие-то признаки волосяного покрова.
   И вот этого  божьего  одуванчика  и  решил  разыграть  безжалостный  Вова
Моисеев.
   Однажды, когда Григорий, безмятежно готовясь к выступлению,  переодевался
в  концертный   костюм,   сидящий   рядом   ма-эстро,   откинув   специально
заготовленную для этого дела газету "Neues  Deutschland",  зевнул  и  сказал
будто бы между прочим:
   - Вот пишут - в Берлине профессор Ризеншнауцер полностью  восстанавливает
волосы. Успех гарантирован. Опыты на  морских  свинках  показали  прекрасные
результаты.
   Гриша, застыв с ботинком в руках в классической стойке гончей,  почуявшей
зайца, спросил, судорожно сглотнув:
   - Мне не показалось? Ты сказал - полностью восстанавливает?
   - Именно это я и сказал!
   Чтобы самому убедиться, что услышанное им - правда, Гриша схватил газету,
покрутил ее туда-сюда и на грани отчаяния выдохнул:
   - Но она же немецкая!
   - Конечно, немецкая, а какой же ей еще быть? Профессор-то из Берлина!
   Гриша снова принялся  комкать  газету,  как  будто  надеясь  на  то,  что
какой-нибудь  потусторонний  Барабашка  поможет  ему  в  считанные   секунды
овладеть  капризным  немецким,  но  пришелец  из  потустороннего   мира   не
откликнулся на его призыв. Тогда он снова переключил внимание на Моисеева и,
обратив к нему полные надежды глаза, спросил:
   - Ну и как профессор лечит?
   - Не сказано! - развалившись в  кресле,  величаво  отозвался  Моисеев.  -
Сказано, что лечит, а как лечит, не сказано. Секрет  фирмы.  Дай-ка  газетку
еще разок.
   Гриша безропотно дал.
   - Если меня не подводит зрение, они для  установки  правильного  диагноза
просят еще и фотокарточки прислать.
   - Фотокарточки чего? - засуетился Гриша. - Меня?
   - Да на кой хрен ему твоя харя?  Испугается  еще,  не  дай  бог.  Лысины,
разумеется.
   - Лысины? - ахнул Гриша.
   - А что тебя так поражает, я  не  понимаю?  Ты  ведь  лысину  собираешься
лечить?
   - Да. Остальное у меня вроде все в порядке.
   - Ну вот! Надо же профессору посмотреть, как она у тебя устроена.
   - А как она может быть устроена? - разводил от непонимания руками Моткин.
- Лысина она и есть лысина! Какие в ней могут быть секреты?
   - Да, Гриня! - вздохнул Моисеев. - Ты как был деревней,  так  деревней  и
остался! Ты уж, если не знаешь чего, так молчи лучше, чтоб народ не смешить.
И запомни - лысина всегда индивидуальна. Понимаешь, всегда!
   - Да это-то я понимаю. Я другого не понимаю - фотокарточки для чего?
   -  Повторяю  для  идиотов:  чтобы  понять   ее   характер   и   правильно
про-ди-аг-но-сти-ро-вать! Ты ведь прежде  чем  зуб  начать  лечить,  делаешь
снимок? Это тебя не удивляет?
   - Черт его знает! - бормотал сбитый с толку Моткин. - Зубы  это  зубы,  а
лысина - все-таки лысина. Чуднґо как-то! А сколько фотокарточек?
   - Сейчас  глянем!  -  охотно  отозвался  Моисеев  и  снова  приложился  к
печатному органу. - Три! - празднично объявил он. - Три, родимые! Лысина  со
стороны правого уха, соответственно со стороны левого и лысина  сверху.  Так
что вперед и с песней. Да, вот тут  еще  и  адресок  указан.  Ты  адресок-то
запиши,  -  сказал  он.  -  Берлин.  Институт  мужской  красоты.   Отделение
кожноголовной поверхно-стной хирургии.  Профессору  Ризеншнауцеру.  Лично  в
руки.
   Григорий  тщательно  записал  адресок  и,  с  трудом   дождавшись   конца
выступления, рванул в фотоателье.
   - Мне три фотографии лысины! Слева, справа и сверху! -  второпях,  снимая
пальто, бросил он мастеру моментального снимка.
   Мастер, слегка оторопев, задал вполне резонный при данных обстоятельствах
вопрос:
   - А зачем это, хотелось бы узнать?
   - А вам какое дело? - огрызнулся Моткин. - Сказал  -  три,  значит,  три!
Десять на пятнадцать!
   Кинув дикий взгляд на посетителя и окончательно убедившись,  что  клиент,
несомненно, психически неполноценен, фотограф, во избежание припадка, как  и
было указано, сфотографировал  моткин-скую  лысину  слева,  затем  справа  и
только потом, усадив чокнутого гостя на стул,  взгромоздился  с  камерой  на
стремянку  и  уже  оттуда,  со  стремянки,  максимально  укрупнив   темечко,
умудрился отснять столь важный и,  может  быть,  могущий  в  корне  изменить
одинокое Гришино существование кадр.
   Схватив еще мокрые снимки, Григорий опрометью бросился в гостиницу, с тем
чтобы как  можно  скорей  представить  их  на  моисеевскую  экспертизу.  Ему
казалось, что между Моисеевым и легендарным профессором из Берлина наверняка
существует тайная связь.
   Моисееву же не хотелось разбивать моткинских иллюзий. Тем более что он же
и являлся  инициатором  всей  этой  грустной  комедии.  А  потому,  протерев
бархотной тряпочкой лупу, он принялся долго и  сосредоточенно  рассматривать
запечатленный  на  нем  стратегический  безволосый  объект.  На   лице   его
обозначилось глубокое раздумье. Моткин замер в ожидании приговора.
   - Ну что  же!  -  прервал  наконец  глубокомысленное  молчание  посланник
несуществующего врачевателя из Германии. - Я думаю,  профессор  Ризеншнауцер
не   будет   разочарован.    Форма    черепушки,    безусловно,    несколько
непропорциональна и паталогична, но другого я, честно говоря, и  не  ожидал.
Чудес, Гриня, не бывает. Это, конечно, может повлиять на процесс наращивания
обновленных луковичных корешков, но в целом тем не менее картина  достаточно
оптимистична. Мне кажется, что профессор в своей богатой практике встречался
со случаями и пострашнее. Думаю, можно отправлять. Адресок не потерял?
   - Как можно? - воскликнул окрыленный Моткин.
   Выйдя на улицу, он  купил  конверт  с  надписью  "Международный",  вложил
карточки, надписал заветный адресок, кинул конверт в ящик и, полный радужных
надежд, принялся ждать приглашения на  операцию.  Ждал  долго.  Германия  не
отвечала. В конце концов он позвонил Моисееву.
   - Володя! - голос его звучал трагически. - Они молчат!
   - Молчат, говоришь... -  сочувственно  отозвался  Володя.  -  Это  плохо.
Видишь, какая у тебя дурная  голова.  Даже  немцы  с  ней  ничего  не  могут
поделать. А может, ты свои координаты не указал, а они  тебя  уже  по  всему
миру разыскивают?
   - Да что ты? - обиделся Моткин. - Все написал. И улицу, и номер  дома,  и
квартиру, и имя с фамилией - все указал.
   - А-а-а! Вот в этом-то и закавыка! - нравоучительно произнес  Моисеев.  -
Запутал ты их. А написал бы просто: "СССР.  Лысому  херу  из  Ленинграда"  -
сразу бы откликнулись.
 
   ДЕЙСТВИЕ
   Я родился в виноградной республике, и уже из одного этого  можно  сделать
вывод, что Родина  щедро  поила  меня  не  только  березовым  соком.  Еще  в
семилетнем возрасте я, садясь ужинать,
   с молчаливого  согласия  родителей,  выпивал  несколько  граммов  легкого
молодого  вина.  А  юношей  совершал  с  приятелями  рейды  по  бесчисленным
подвальчикам и погребкам,
   где чуть ли не даром можно было пропустить стаканчик "Рошу де пуркарь",
   заев его при тебе  приготовленной  и  еще  пахнущей  дымком  костичкой  с
помидорчиком и соленым огурцом. Обычно до обеда мы обходили
   как минимум три точки, а после - еще пять. Пьяных среди  нас  не  было  -
приди я хоть раз подшофе, мой вспыльчивый отец, несмотря на то, что я уже не
был мальчиком, устроил бы мне показательную порку. В качестве назидательного
урока мне вполне хватило его реакции, когда он впервые засек  меня  курящим.
Было мне тогда лет шестнадцать или чуть более. Во всяком случае,  паспорт  я
уже получил. Я сидел на скамеечке в милом моему сердцу  стареньком  соборном
парке и, балдея от летнего  неба  и  соловьиных  трелей,  потягивал  вкусную
сигаретку.
   "Как прекрасна жизнь, ля-ля-ля-ля-ля! -  думалось  мне,  а  душа  вторила
эхом:
   - Как прекрасна жизнь, ля-ля-ля-ля-ля!"
   - Как здорово, что я молод и все еще впереди, ля-ля-ля-ля-ля! -  мурлыкал
я, и снова душа вторила в такт:
   - Как это здорово, ля-ля-ля-ля-ля!
   Так, распевая в обнимку с душой нехитрый  мотивчик,  я  кайфовал  в  тени
многолетних дубов и сосен, небрежно перебросив ножку на ножку  и  беззаботно
покуривая.
   И вдруг я увидал папу. Взгляд его был  страшен.  Как  на  картине  Репина
"Иван Грозный убивает своего сына", только с бердичевским акцентом.
   Меня словно парализовало.  И  вместо  того  чтобы  молниеносно  выплюнуть
злосчастную сигарету куда подальше, я с перепугу выпятил  ее  вперед,  нагло
зажав промеж зубов.
   Такого невиданного цинизма отец перенести был не в силах, и, протянув  ко
мне свою внушительную волосатую лапищу,  он  просто  впер  в  меня  сигарету
вместе с фильтром, размазав по лицу то, что уже не смогло войти в рот.
   - Есчо раз увижу  таких  вещей  -  сделаю  больно!  -  предупредил  он  с
чувством,
   и я понял, что это не пустая угроза.
   Можно  только  представить,  как  бы   он   отреагировал,   увидев   меня
развалившимся
   на зеленом газоне и нежно посасывающим
   винцо.
   Напиться я мог только далеко от отчего дома,
   что я и не преминул сделать, едва только нога
   моя коснулась благословенной московской земли.
 
   Попивали мы в основном дешевый азербайджанский "Агдам". Он,  конечно,  не
был столь благороден, как благословенное "Рошу де пуркарь", но, не в  пример
ему, быстро сбивал с ног, чего, собственно, от него и требовалось.
   И  тем  не  менее  пил  я  аккуратно  -  сказывалось  родительское  табу.
Алкогольная интоксикация настигла меня негаданно, в конце первого  курса.  А
началась  эта  хмельная  премьера  следующим  образом.  Отстояв  очередь  за
стипендией,  я  наткнулся  на  Леху  Петракова.  Леха  являл  собой  ходячее
перпетуум мобиле, из  уст  которого  постоянно  вырывались  крылатые  фразы,
подхватываемые всем курсом. Например, такая:
   "- Мистер Лэнин, я слишьял, чтьо у вашьего знамьенитого письятела Максима
Горького всьего одьин костьюм. Это дьествайтэлно есть так?
   - Мда-с, батенька, это так!
   - Но это же  есть  возмьютьитьельно,  мистер  Лэнин!  Чтьебы  пьисател  с
мьировым имьенем имьель всьего одьин костьюм!
   - Возмутительно, догогой мистег Уэллс, не то что у Гогького один  костюм,
а то что у Петгакова ни одного! Вот так-с, батенька!"
   Леха постоянно был опутан огромным количеством всякого рода бессмысленных
дел, а потому не было случая, чтобы он не опоздал на занятия, хотя  опоздать
было невозможно - учеба начиналась не ранее двух часов дня.
   Причины петраковских опозданий были самыми невероятными: то ему непонятно
каким образом появившиеся в Москве курдские  повстанцы  на  Красной  площади
дорогу перегородили, то он бабушку из-под трамвая выдернул,  то  на  прораба
шлакоблок упал - опять Лехе пришлось выручать. Вся эта бредятина прощалась и
сходила ему с рук, потому что его все любили.  Как,  впрочем,  любят  всякое
беспутное дитя. Женщины также тянулись к Петракову, а он, давно привыкший  к
всеобщему обожанию, всех их, независимо от  возраста  и  положения,  называл
"плюшки, жопки и телеги".
   Однажды он привел обалденно красивую деваху. Ноги до  головы,  волосы  до
пят - отпад, одним словом.
   - Как ее зовут? - спросил я с некоторой долей далеко не белой зависти.
   - А я откуда знаю? - беспечно отозвался  он.  -  Плюха  какая-то,  только
познакомились.
   Короче, подходит он ко мне и спрашивает:
   - Стипендию получил?
   - Получил, - отвечаю.
   - Пойдем в кабак, пропьем. Я парочку телег пригласил - весело будет.
   - А куда пойдем? - спросил я, пред-полагая, что Леха назовет какую-нибудь
первую попавшуюся забегаловку.
   А он вдруг говорит:
   - В "Пекин".
   "Пекин" был одним из самых дорогих ресторанов.
   - Ты что, офонарел? - ужаснулся я. - Какой, на фиг,  "Пекин"?  Во-первых,
денег нет, а во-вторых, в чем я туда пойду?
   Вопрос был вполне правомочен,  поскольку  мой  гардероб  не  распухал  от
перенасыщенности элегантными костюмами, и на все случаи жизни у  меня  тогда
была пара брюк, свитер-маломерка и пиджак, у которого я, гоняясь  за  модой,
срезал лацканы, "шобы, значить, как говорил наш комендант,  красыво,  как  у
битлзь, было!"
   - Да брось ты! - отмахнулся Леха. - Кто там будет тебя  рассматривать?  А
за бабки не волнуйся - сороковника за глаза хватит.
   "Гавкнулась  степуха!"  -  подумал  я,  но,  с  другой   стороны,   охота
покрасоваться в "Пекине" с  петраковскими  "жопками,  плюшками  и  телегами"
победила вполне понятную ностальгию по поводу неизбежной потери  только  что
полученной стипендиальной двадцатки.
   "Плюшки" подъехали к вечеру. На сей  раз  вкус  подвел  Петракова  -  они
оказались не фонтан. Одна из них слегка  подволакивала  ножку,  зато  вторая
оказалась несколько кособока. Но в  данном  случае  это  не  имело  никакого
значения - подружки были приглашены  не  для  любовных  утех,  а  скорее,  в
качестве антуража.
   Войдя в ресторан, я ощутил  некоторую  скованность  -  обилие  смокингов,
бабочек и бриллиантов  только  подчеркивало  юродивость  моего  и  без  того
неброского, да еще лишенного насильственным способом лацканов пиджака.
   Петраков также не блистал нарядом - на нем болталась выцветшая  ковбойка,
которую украшал значок ГТО с горделивой надписью "Готов к труду и  обороне".
Однако Петракова сей факт никоим образом  не  смущал  -  наоборот,  чопорная
атмосфера действовала на него возбуждающе.
   Наш странно выглядящий  и  плохо  вписывающийся  в  шикарный  ресторанный
интерьер квартет в лице двух болезненных девушек, меня в свитере-маломерке и
Петракова со значком ГТО  вызвал  у  метрдотеля  легкое  замешательство.  Он
окинул  взглядом  богатую  публику,  потом  еще  раз  посмотрел  на  нас   и
окончательно убедился: то, что перед ним стояло, ни  в  коем  случае  нельзя
квалифицировать как мираж.  Мы  не  являлись  персонажами  из  американского
ужастика: мы были реальны, как сама жизнь.
   Петраков, никак не реагируя  на  многозначительные  метрдотельские  пасы,
решительно двинулся к столику в центре.
   - Может, все-таки где-нибудь в сторонке пристроимся? - двинувшись  бочком
за Петраковым, прошептал я. - Вон там, в углу, есть местечко.
   Но Леха был неумолим:
   - Исключительно в центре!
   И, усевшись магараджей, принялся многозначительно рассматривать меню.
   - Значит, так, - сказал он тенью следовавшему за нами метрдотелю.  -  Для
разгону две бутылки водки и пару помидоров. Это нам. А девушкам  -  хлеба  с
горчичкой, чт