роды, оранжад,  яблоко, а нередко  лишь
мечты  о  них.  Наш автобусик  не  развивал  бешеной  скорости, так  что  до
гостиницы  мы  добирались только  к ночи.  Не  было уже ни  сил,  ни желания
приготовить  себе  чай с  помощью  специально для этой  цели взятого с собой
кипятильника.
     На  следующий  день  все повторялось сначала, с той лишь разницей,  что
иными были местность, сцена, условия за кулисами, несколько иной - публика.
     Единственным   достоинством   нашего   автобуса   являлась   абсолютная
безопасность  езды.  Он  двигался  с  минимальной  (какая,  пожалуй,  вообще
существует)  скоростью. На  обратном  пути, под самым Вроцлавом, он  стал  и
больше не захотел тронуться с места.
     Полагаю,  однако, что Вроцлавская эстрада  не  смирилась  с этим  и что
отремонтированный  автобус продолжает  возить по провинции распространителей
культуры и веселья. Впрочем, замечу с удовлетворением, что у нашего автобуса
обнаружился  соперник.  Еще  более почтенного возраста!  По США и Канаде  мы
передвигались  на таком допотопном  автобусе,  на  каком  мне не  доводилось
ездить ни до того, ни после.
     Итак,  поскольку большинство  из нас не были  полноправными  эстрадными
артистами,  руководство  Вроцлавской эстрады организовало для  нашей  группы
поездку в Варшаву на экзамен. Экзамен состоял из двух частей - теоретической
и практической. Я спела песенку,  после  чего сошла  в  зрительный зал,  где
сидели члены экзаменационной комиссии. Спрашивали они меня недолго. Действие
драмы "Салемские колдуньи" Артура Миллера я перенесла в Англию... и,  может,
поэтому (а может, не только поэтому) не сдала экзамен. Очень тяжело пережила
я эту двойку. Пожалуй,  тяжелее, чем провал на экзамене (первый и последний)
по кристаллографии у любимого профессора.
     Тем  временем я спешила  закончить  магистерскую  работу*. Практическая
сторона  ее  сводилась к  тому, чтобы составить  карту двадцатикилометрового
участка,  находящегося   в  так   называемом  Турошовском  Мешке.   Но  если
практические  занятия на местности выполнялись  общими  усилиями  группы, то
магистерскую работу надо было создавать самостоятельно.
     [*  В польских  вузах выпускники пишут научную  работу, защитив которую
получают младшую научную степень - звание магистра.]
     Поэтому я  поселилась в  одном  крестьянском доме, в деревне  Затоне, и
оттуда  ходила к  Турошовскому Мешку,  таща  в геологической сумке  все, что
могло понадобиться для работы в течение дня. Возвращалась в сумерках.
     На  моей  территории  располагался  большой  массив  леса,  места  были
безлюдные. Вот тогда-то и познала я  на собственном опыте правоту тех, кто с
самого начала предупреждал нас, что геология не относится к числу профессий,
созданных специально для женщин.
     Я не боюсь одиночества, боюсь, собственно (и притом панически!), только
лягушек. (А лягушку, о которой говорилось выше, я вовсе  и не препарировала.
Это  сделал мой  коллега в обмен  на перевод небольшого  английского  текста
технической  литературы.)  Кроме  того,  я  была вооружена -  у меня  имелся
довольно увесистый геологический молоток, - но, невзирая  на это, мне все же
было как-то  не по себе, особенно в лесу. Поэтому в первую очередь я сделала
карту леса, чтобы поскорей выйти на открытое пространство,  на  солнце.  Да,
да... Женщина переносит одиночество тяжелее, чем мужчина. Никогда не слышала
я,  к примеру,  о  яхтсменках, которые  пустились бы в плавание  в одиночку.
Должна,  кстати,  воздать почести  нашему яхтсмену Леониду  Телиге.  И  хотя
каждый из нас со  своей точки зрения восхищается его личностью, все мы едины
в одном мнении:  победа,  одержанная Телигой над силами природы и над  самим
собой, - не только его личный триумф, но и общая наша гордость.
     Предполагаю, что  многие мужчины задавались вопросом: "А я, я смог бы?"
Большинство должны искренне сознаться себе: "Пожалуй, нет".
     Ну а я всего лишь женщина, которая боится лягушек и которой вроде бы не
пристало  комментировать  великие деяния мужчин.  Я могу  лишь  помолчать  в
почтительном изумлении.
     Вскоре я  представила  свою дипломную работу  и успешно, на пять, сдала
магистерский экзамен. Это было в 1962  году.  В том же году я попыталась еще
раз "легализоваться" на эстраде. На сей раз удачно.
     Разумеется, справка о сданном квалификационной комиссии экзамене далеко
не равна  диплому  об  окончании факультета  эстрады при  ГТИ*, но  и  такой
документ давал мне радостное сознание, что я чего-то стою и отныне на равных
правах  с   "настоящими"  артистами.  Можно   было,  следовательно,   начать
"сезонную" работу в Жешовской эстраде. Вспоминаю то время с теплым чувством.
Польза  была  несомненная.  Со  ступеньки на  ступеньку -  такое движение по
творческому  пути представляется мне и верным,  и справедливым. Вначале надо
проверить,  есть  ли у  тебя что сказать зрителю, слушателю? И нужно  ли ему
это? Действительно ли твоя работа приносит тебе внутреннее удовлетворение, а
не просто льстит  самолюбию? Влекущая к себе сцена, огни рампы, аплодисменты
публики  -  не  есть ли это всего  лишь "состояние влюбленности"? Так же  ли
будет и в повседневной "супружеской" жизни, в которой  перемешаны и блеск, и
тени?
     [* Государственный театральный институт.]
     Мне   кажется,  именно  работа   на  периферии   является  превосходной
проверкой.  Всякий  вечер меняются  условия,  сцена,  атмосфера в зрительном
зале. Здесь постигаешь весьма  непростое искусство жить в коллективе, умение
быстро  подстраиваться и  перестраиваться - и тем самым приобретаешь многое,
что  необходимо  на сцене. Впоследствии,  если проверка прошла успешно, если
"сценическая  бацилла"  вызвала  "неизлечимую  болезнь",  можно  попробовать
показать свое искусство публике в других странах.
     Художественным руководителем Жешовской эстрады был тогда Юлиан Кшивка -
человек, необычайно преданный театру  и эстраде.  Его режиссура программы, в
которой я участвовала, дала мне очень много. Я хорошо узнала характер работы
в  провинции, вкусила от ее  огорчений  и  радостей. Мы добирались  с  нашим
концертом   до   самых   отдаленных   госхозов  Жешовского   воеводства.   С
удовольствием заключаю, что, чем больше было расстояние от городов и главных
трасс, тем сердечней нас принимали, тем горячей нам аплодировали. А встречи,
на  которых  нас  угощали  бигосом*  и  простоквашей,  ржаным,  еще  теплым,
ароматным хлебом, - насколько милее все это любого бала, где сверкает паркет
и льются потоки света!
     [* Национальное польское блюдо.]
     Именно  эта  публика  первой  услышала  и  одобрила   песню  "Танцующие
Эвридики". И  лишь  позднее,  на  фестивале в  Ополе,  она получила всеобщее
признание, дав мне право на участие в Сопотском фестивале.
     Таким образом, мне  предстояло первый раз выступить  в Ополе, исполнить
"Танцующие Эвридики".
     Я  приехала  туда  ранним  утром.  Уже на  вокзале  привлекали внимание
плакаты с сердечными  приветствиями,  обращенными  к  участникам  фестиваля.
Город - нарядный,  словно невеста, ожидающая свадебную свиту, - торжественно
готовился к этому событию. А сами ополяне - гостеприимные, доброжелательные,
всегда  готовые  вступить  в  дискуссию по  поводу  песни и,  в случае чего,
яростно защищать своих фаворитов!  Очень приятное и очень важное качество. В
самом деле, какое же состязание без болельщиков!
     День был чудесный.  Первый концерт состоялся при закатном свете солнца,
но вечером  разыгралась  гроза с проливным дождем, какого никогда после я не
видала. Достаточно было  пробыть  на сцене  несколько минут, чтобы вымокнуть
насквозь, хотя  кто-то распорядился держать над солистом  зонтик. Музыканты,
ничем не защищенные, выливали из инструментов воду, пробираясь  на  сцену по
огромным лужам.  Я не раз замечала, что когда промокнешь до последней нитки,
то  уже просто перестаешь  обращать  внимание на  дождь,  и становится очень
весело.  Именно  такое  настроение  царило в тот вечер -  и  на  сцене,  и в
зрительном зале, откуда никто не уходил. Поначалу зрители, чтобы спастись от
дождя, прятались под зонтиками, накрывались  плащами, платками, газетами, но
дождь в  тот  вечер  не  думал переставать,  лил  как из  ведра, с  какой-то
неумолимой  последовательностью,  затопляя  все  вокруг  на  земле.  И  хотя
общеизвестно,  что всемирный потоп некогда уже случился, возникала мысль, уж
не повторится ли он нынче?
     Было  сыро,  но  не  холодно,  хотя  ртутный  столбик  показывал  всего
несколько  градусов  тепла.  Было  весело  и  жарко!  Аплодисменты, возгласы
"браво!", раздававшиеся  в зрительном  зале, в  равной мере подогревали  как
самих зрителей, так и артистов. Мы радовались и веселились вместе, как дети,
которым вдруг позволили предаться любимому развлечению -  бегать  босиком по
лужам. Атмосфера, царящая на  опольских фестивалях,  имеет,  на  мой взгляд,
особое, неповторимое очарование. И не только атмосфера в зрительном зале, на
главной сцене,  но  и  на других, меньшего  масштаба  фестивальных концертах
чувствуешь себя "как дома".  Возможно, прежде всего потому, что здесь только
свои, что вокруг - родные стены,  что поют только  по-польски и  о  том, что
важно главным образом для нас самих. Ведь  тут нет гостей, привезших с собой
дыхание далекого мира - интересного, но  все-таки чужого. Может быть, оттого
столь  милы моему сердцу  фестивали в  Ополе  -  больше,  чем  Международные
фестивали в Сопоте.
     Я  пела  в  Ополе дважды, и оба раза  судьба  была  ко мне благосклонна
("Танцующие Эвридики" и "Зацвету розой"). Доведется  ли мне еще когда-нибудь
спеть в этом городе? Говорят, что третьего раза не миновать. Сколь бы ни был
человек счастлив, все ему мало...
     Мне хотелось  бы,  впрочем,  не  только третий  раз спеть  на опольском
фестивале, но  выступить  и  вне конкурса. И не  потому лишь,  что,  подобно
Морису Шевалье, почувствовала бы  пресыщенность  славой и почестями, и не из
опасения  перед  возможным  провалом. Просто  -  пусть  соревнуются  другие,
переживают волнительные минуты перед тем, как  жюри  огласит  вердикт, пусть
другие  радуются потом своей победе. Действительно это неповторимый момент -
услышать сообщение: "Песне...  композитора... на текст... в аранжировке... в
исполнении... присуждается... первое место!"
     При  звуке  собственного  имени  мурашки  пробегают  по  телу,  а  душу
захлестывает волна безумной, невыразимой радости. Бросаешься кому-то на шею:
чаще всего наши поцелуи и  объятия достаются попросту тому, кто ближе стоит,
мы совершенно  не думаем, приятны ли человеку эти бурные ласки. Я специально
употребляю  такие безличные обороты, поскольку почти  все обладатели наград,
призовых мест  на фестивалях в  своей стране и за рубежом реагируют  на  это
более или менее одинаково. С той маленькой разницей, что лично я  никогда не
могу повиснуть на чьей-либо шее. Мешает рост.
     Лучшие песни  с опольского фестиваля бывают представлены  в Сопоте,  на
Международном фестивале песни.
     Кстати, хотелось бы подчеркнуть, что успех песни складывается не только
из  хорошей  мелодии, хорошего  текста и хорошего  исполнения. Очень  важна,
порой  играет даже  решающую  роль, музыкальная  оправа  вещи,  аранжировка,
которой, как мне кажется, у нас недостаточно придают значения.
     Мне просто  повезло с "Танцующими Эвридиками".  Мелодия хорошо ложилась
на  мой  голос,  текст,  который  создавал легкий, будто акварельный  образ,
необычайно понравился мне, аранжировщик одел Эвридик в прелестную, воздушную
тунику, а целое осуществил превосходный оркестр Стефана Рахоня. Лучший среди
наших оркестров, а также и среди зарубежных.
     Хотела бы я  испытать такое полное счастье в  будущем,  при  исполнении
других, новых песен...
     Но между Ополем и  Сопотом  свершилось  мое первое "большое заграничное
турне". Поездки в ГДР для выступления по телевидению не  в  счет, потому что
это совсем близко,  всего несколько часов по железной дороге.  Меня  ожидала
поездка с большой  группой артистов в Советский Союз. Маршрут был интересный
и длинный - до самого Черного моря. На то время,  когда проходил фестиваль в
Сопоте,  я должна была получить "пропуск" в Польшу. Так все и вышло. Группа,
сердечно  попрощавшись  со  мной,  дала  мне наказ, чтобы  без награды  я не
возвращалась.
     Вот  еще почему так обрадовало меня первое место за "Танцующих Эвридик"
- в день польской песни, и третье - в день международной песни.
     Я  была  в  СССР четырежды  и всякий  раз убеждалась  в  необыкновенной
музыкальности и отзывчивости публики.  Такой благодарной, душевной,  отлично
разбирающейся в музыке публики я не встретила нигде. Ее нельзя обмануть. Она
всегда сделает верный выбор,  самыми горячими аплодисментами наградит отнюдь
не  самую эффектную,  а  именно  хорошую  песню.  А на концертах реагируют и
решают тут же - ведь времени на размышления, повторного прослушивания нет.
     Нас  принимали  необыкновенно сердечно,  приглашали домой,  на семейные
торжества.  Будучи в одном старом грузинском доме, я увидела  на стене такое
великолепное  холодное  оружие,  что  даже  у  меня,  далекой  от  рыцарских
страстей,  восхищенно  забилось  сердце.  Подумала  потом  о нашем  приятеле
фехтовальщике Перси. Хорошо, что он этого всего  не видел, иначе лишился  бы
душевного покоя,  ибо  наверняка захотел бы  иметь хоть  одну такую сказочно
великолепную  саблю,  дабы  по  временам просто смотреть  на нее,  коснуться
изумительной чеканной рукояти.  Но эти сокровища  невозможно купить нигде  в
мире, разве  что Перси завоевал бы уважение  и  дружбу  грузина.  Грузин для
друга не пожалеет своей жизни.
     На довольно  часто задаваемые  мне  вопросы - как  в  Польше, так  и за
границей:  "Какие  вы записали  пластинки, где можно их  купить?" -  я  была
вынуждена со смущенной улыбкой  отвечать, что моя пластинка еще не вышла, но
что,   несомненно,  вскоре  мне  предложат  ее  записать.  Ибо   для  певца,
оказавшегося   за   границей,   пластинка   является   доказательством   его
популярности в собственной стране, его профессионального уровня,  но  прежде
всего -  фактом, оправдывающим  и объясняющим  его выступления на зарубежной
эстраде. Одним словом, это своеобразное доказательство признания.
     Мне очень хотелось  иметь  такое подтверждение.  Я мечтала о нем, но...
все еще не имела шансов стать "пророком в своем отечестве".
     Несмотря на это, в московской студии грампластинок на улице Станкевича,
8,  решили  рискнуть.  Мне  предложили  записать  пластинку.  Целую  большую
долгоиграющую  пластинку! Я страшно обрадовалась.  Согласилась  записываться
немедленно, хотя могла бы делать это после  концертов. Порой у нас бывало по
три  концерта  ежедневно,  уставала  я  очень.  Однако  на  студию  являлась
пунктуально.  И  усталость  проходила,  настолько  захватывала,  радовала  и
поднимала настроение работа. Ведь это была моя первая пластинка!
     Тут я впервые познакомилась вплотную с техникой звукозаписи, приучилась
петь в наушниках, слыша  готовый музыкальный фон, открывала для себя  заново
интересные проблемы -  правда, не совсем заново, кое-что я усвоила, пребывая
в  роли  наблюдателя на римской студии. Но разница,  конечно,  существенная.
Одно дело - смотреть,  как записываются другие, и другое дело - записываться
самому. Мне очень нравится работа в студии.
     До сей  поры  состою в  тесной  дружеской переписке с Анной  Качалиной,
которая  является  большим  знатоком  музыки  вообще и  песни в частности, с
художником,   который  проектирует   конверты  для  пластинок,  с   Виктором
Бабушкиным, микшером, способным и авторитетным специалистом.
     В перерывах, когда мы проверяли запись, они угощали меня горячим чаем и
пирожками с мясом и капустой. Как хорошо было бы снова съесть в обществе Ани
и Виктора горячий,  мягкий, пышный пирожок с мясом. Лучше два. С  мясом и  с
капустой!
     Спустя некоторое время я получила из Москвы посылку. Игорь  прислал мне
мою  первую  пластинку  - в  собственноручно  сделанном, прочном  деревянном
футляре.  На этикетке,  где  приводится содержание пластинки, был  напечатан
такой вот стишок, адресованный "Милой Анне Герман"*.
     [*  В  польском тексте дается  на русском языке, а затем  в подстрочном
переводе автора:
     Мы гадали день и час,
     Когда же снова встретим Вас?
     Год прошел, а Вас все нет...
     В ожидании шлем привет!]
     Однако  уже пора  вернуться  в  Сан-Ремо.  Когда  я  наконец  попала  в
репетиционный зал, на сцене была Конни Френсис.
     Певец или певица не всегда поют так, как это зафиксировано на пластинке
или магнитофонной ленте. Подлинной проверкой может послужить  только "живое"
пение, а  не  под фонограмму.  Во  время передач  по телевидению большинство
певцов  используют  запись   на  студии,  выполненную  во   всех  отношениях
безукоризненно.  Запись включают, певец  слышит  ее  через  репродуктор -  и
старается  возможно точнее синхронизировать движение губ со звучащей песней.
Я, к примеру,  тихонько  пою, следя за тем,  чтобы не заглушить льющейся  из
репродуктора  собственной  записи. Движение губ и мимика лица в  этом случае
наиболее правдоподобны.
     Термин  "живое"  пение  означает  исполнение  песни  в  микрофон  перед
публикой,  в сопровождении  оркестра,  который действительно  играет,  а  не
изображает игру.  И если в процессе записи можно десять раз повторить одно и
то  же место, исправить, применить  разные технические "трюки",  то во время
"живого" пения могут выявиться все минусы поющего.
     Возвращаясь  к  Конни Фрэнсис,  скажу, что еще  прежде, чем она кончила
петь, я сделала приятный вывод, что она на самом деле замечательно поет. Она
и  держалась на сцене,  и была одета,  как обыкновенная нормальная девушка -
черные  брюки,  сандалии,  джемпер...  Конни не  преследовала цели приковать
внимание зрителей к своему внешнему виду. Я сознательно подчеркиваю это, ибо
о других участниках фестиваля того же сказать было нельзя. В день концерта у
нас  с  Конни состоялся  небольшой разговор. "Ты откуда  приехала,  Анна?" -
спросила  она  меня,  когда  я,  спев  свою  песенку, ушла  со  сцены. Конни
выступала как  раз  передо  мной  и оставалась еще за кулисами,  наблюдая по
контрольному  телевизионному экрану ход фестиваля.  Я рассказала ей,  что ее
хорошо знают и очень любят в Польше. "О,  это правда?"  - осведомилась она с
улыбкой,  позволявшей думать,  что  ей  эта  новость  небезразлична.  Потом,
коснувшись  самоубийства Луиджи Тенко,  она сказала:  "Люди  слишком многого
хотят  от жизни, а  когда  чрезмерные желания не осуществляются,  происходят
трагедии.  Я принимаю  жизнь такой, какая она  есть. Меня  может радовать  и
пустяк, и крупное, большое событие. Тем  самым обретаешь если уж не счастье,
то по крайней мере душевное равновесие".
     Ее манера держаться, умение владеть собой вроде бы указывали на то, что
она  следует своим принципам и,  надо  признать, преуспела  в  этом. Однако,
думается мне, спокойный тон в общении  с людьми, выдержка на сцене основаны,
прежде всего, на твердой  уверенности в  том, что дело, которое она  делает,
исполнено смысла и значения. На репетициях  я заметила, что она просто любит
свою  работу, любит петь. Любовь к своему  делу если не единственное, то, во
всяком случае, одно из важнейших условий для  того, чтобы человек чувствовал
себя счастливым.
     Затем на эстраду поднялась Далида.  Я помнила ее по выступлениям в зале
Конгресса  и  в  "Олимпии".  Она очень  изменилась:  сильно  похудела,  что,
впрочем, соответствовало требованиям моды, а  свои длинные волосы осветлила.
Поскольку раньше она была брюнеткой, я даже не сразу узнала ее. И лишь когда
она начала петь, я осознала: да ведь эта худенькая, как подросток, блондинка
в  мини-юбочке  - сама Далида! После  Далиды выступали  итальянские певцы  и
певицы,  которых я н