менем  я  продолжала  беспомощно  лежать  на спине.  Больница в
Константине  была  уже шестой  по  счету.  У многих  моих знакомых  портится
настроение при одном виде больничного здания. В больнице,  да еще так долго,
как я,  пребывать отнюдь не весело, и самочувствие мое было неважным. Причин
немало: страдания вследствие сложных переломов, сотрясение мозга, длительная
потеря сознания, операция, гипс...
     Все это  ослабило  нервную  систему. По вечерам меня  охватывал  страх,
возраставший  от бессилия, неподвижности.  Я боялась остаться  в палате одна
даже на минуту. В Италии в такие моменты мама брала мою руку, напоминала мне
факты,  исчезнувшие из затуманенной памяти, соединяла разрозненные фрагменты
в  единое  целое, помогала  мне в моей  отчаянной  борьбе за  восстановление
образа реальной действительности.
     Раньше матери  позволялось быть  при  мне. В  Константине  ей разрешили
навещать меня только днем. А именно ночь была тяжелей всего.
     Я не только  ни на кого не держу обиды, но  способна даже  понять наших
врачей  и  их  методы  лечения.  Принимаю  во  внимание также  и наши  более
стесненные  "жилищные"  условия.  И  сам  метод,  заключающийся в том, чтобы
делать   больший  упор  на  самостоятельные  усилия   самого  больного   при
одновременной помощи медицинского персонала,  несомненно, является  верным и
дает  хорошие результаты.  Но  так  же  как  не  существует  двух  абсолютно
одинаковых  людей,  так  и   потребности   больных   организмов  могут  быть
существенно  различны.  Верно,  я  единственная  дочь,  но  в  недостаточной
самостоятельности   меня  упрекнуть  трудно.  Это  может  подтвердить  такое
уважаемое  учреждение, как  ПАГАРТ  - при его  посредничестве я  многократно
выезжала  за рубеж, одна как  перст. И ничего, справлялась, хотя большинство
наших солисток сопровождает хоть какая-нибудь "живая душа". Если говорить об
умении  справляться с жизненными трудностями в более  широком значении, то я
достаточно хорошо научилась этому  за шесть лет  учебы, когда  мы жили (как,
впрочем,  и прежде) только на мамину зарплату. Я все всегда делала для  себя
сама, включая шитье (и маме, и бабушке) платьев, стирку, стряпню и уборку.
     И теперь  моим  самым большим  желанием  было  вырваться  из  состояния
беспомощности, включиться  в  деятельную жизнь.  Меня не  надо было  к этому
побуждать, я сама с охотой, упорно тренировалась. Мне не грозил парализующий
волю психический надлом - особенно теперь, когда сняли гипс. Я была уверена,
что, упражняясь, через несколько  лет обрету полную  физическую  форму, буду
здоровым человеком. Но я нуждалась в помощи. Нуждалась в моральной поддержке
со стороны матери. Хотела видеть ее возле себя в этот трудный период.
     Я мучилась. Всю ночь в моей отдельной палате  горел свет. Спала  только
днем,  когда мама  была  рядом.  Совершенно  потеряла  аппетит,  у  меня уже
недоставало сил для того, чтобы тренироваться.
     Мне пришлось найти способ помочь самой себе. Врачи в Константине вскоре
пришли  к  выводу,  что  было  бы  неплохо  предоставить  мне  десятидневный
"отпуск", дать возможность  пожить в домашних  условиях.  Отдых в  "обычной"
среде  способствует,  на  их  взгляд,  успешному выздоровлению. Я  судорожно
уцепилась  за  эту возможность, решив заранее,  что уж если мне удастся хоть
раз  выйти  за порог больницы,  то никакая  сила не  заставит меня вернуться
обратно. Я сказала, что вернусь, но не вернулась. Домой ко мне на это  время
должен был периодически приезжать кто-нибудь  из  молодых врачей и проводить
со мной дальнейшие занятия.
     Поэтому  в один прекрасный зимний день, в  середине февраля, меня снова
водрузили на носилках в машину "скорой помощи". Вроде бы совсем как тогда, в
Италии, с  той лишь существенной разницей, что  я  была  легче на  несколько
килограммов кошмарного гипса.
     Хочу пояснить, что я вынуждена была поступить так ради выздоровления. Я
знала и точно ощущала,  в чем больше  всего  нуждалась.  Питаю  надежду, что
никто из персонала  клиники Вейсса из-за этого не подумал обо мне плохо. Еще
не изобретен аппарат, который бы просвечивал душу человека и устанавливал бы
ее жизненно важные потребности и желания. А может, это и к лучшему.
     Несмотря ни  на что, я растроганно вспоминаю  свое пребывание в клинике
профессора Вейсса.  (Пишу  "несмотря  ни на что" потому,  что больница  есть
больница. Стоит  мне услышать это слово, как на  меня  и сейчас еще нападает
тоска.) Все  были  добры  ко  мне, на всех  уровнях медицинской  иерархии  -
начиная от врачей и кончая нянечками.  Помню старшую медсестру, пани Басю  -
молодую  маму маленькой  Агнешки.  Помню  сестру Терезу,  наделенную  редким
чувством  юмора;  Мариолу  с  ее  всегда изысканной прической; Весю  -  маму
маленького Кшиштофа, и других, чьих  имен я не помню, но их родные фигурки в
накрахмаленных халатиках как живые стоят у меня перед глазами.
     С  особой  благодарностью  вспоминаю   нянечку,  пани  Адамскую,  очень
красивую  женщину, чья красота не поблекла, несмотря на тяжелую  работу.  Ко
всем  больным  она  относилась  с  одинаковой добротой  и  терпением, всегда
доброжелательная,  милая, улыбающаяся. Если бы  судьба ее сложилась удачнее,
она могла  бы стать врачом, каких мало -  из тех настоящих  врачей,  которые
видят  в пациенте  не "интересный случай", а прежде  всего  человека. Живого
человека.
     Каждое утро в коридоре раздавалась  команда: "Все на гимнастику". Но ко
мне  эта  команда  не  относилась.  Я  делала  свои  упражнения в палате под
руководством  врача. Состояли они  главным образом из ежедневно  применяемой
"вертикализации" и пассивных упражнений руки и ноги.
     Поясню, что такое "вертикализация". Производится  она с  помощью стола,
на  который  укладывают пациента,  привязывая его  ремнями.  Стол  медленно,
вместе с больным, перемещается из горизонтального положения в  вертикальное.
Конечно же, не сразу, а постепенно, пока организм полностью адаптируется.
     Вначале  эти  восстановительные   упражнения  проводил  магистр  Войцех
Хидзиньский,  высокий  брюнет, очень  славный, спокойный  человек.  Я  сразу
отметила, что у него необыкновенно "легкая" рука.
     Первые  месяцы  были  очень  трудными. Привыкшие в  течение длительного
времени к  бездействию мускулы сильно  болели. Но  плакать  я разрешала себе
только  при  самых  жестоких  болях,  ибо  знала,  что пан  Войтусь,  будучи
настоящим мужчиной, не выносит женских слез, что ему это крайне неприятно.
     Однажды я подняла свою руку над одеялом самостоятельно, без его помощи.
Мы  оба  невероятно  обрадовались.  Похвалив  меня,  доктор  дал  мне  новое
"домашнее задание" - так я  в шутку называла упражнения, которые должна была
выполнять без него. На другой день состоялся "коллоквиум" и последовал новый
урок.  Так  продолжалось изо  дня в  день, до самого  моего  отъезда. У пана
Войцеха хлопот со мной было предостаточно - нужно  было пробудить к жизни, к
движению,  всю  левую половину  тела.  Ведь  даже  после  нескольких  недель
неподвижности  образуются  пролежни,  атрофируются мышцы. Плечевой сустав  и
лопатка, а также локоть, колено, тазобедренный сустав,  суставы левой руки и
стопы  не  двигались вовсе. Когда пан Войцех  уехал  отдыхать  в горы,  меня
передали  пану  Казимиру  Баблиху, который  до сих  пор приезжает ко  мне из
Константина и руководит моим выздоровлением. Я  всегда радуюсь приезду  пана
Казика,  хоть знаю, что  не  обойдется без болей. Новый доктор, несмотря  на
свою  молодость,  оказался отличным  профессионалом,  умеющим  найти  чуткий
подход к пациенту.
     Сейчас, когда  я об  этом пишу,  мне  уже  много, много  лучше.  Однако
достаточно ловко управляться с авторучкой еще не могу. Моим суставам еще-кое
чего  недостает  до  восстановления  полной  двигательной  способности.  Мне
придется  еще  интенсивно  их  разрабатывать.  Во  всяком  случае,  вытяжное
приспособление, будучи весьма мало привлекательным предметом меблировки, еще
послужит мне некоторое время, хотя я с удовольствием уже сейчас выбросила бы
его!
     Мне доводилось неоднократно видеть в фильмах (чаще всего в комедийных),
как  лечат разного рода комплексы  с помощью психоанализа. Так  вот, больной
(чаще  всего внушивший себе, что он болен) удобно располагается на кушетке и
рассказывает  обо всем, что  его гнетет.  Врач садится  рядом  и внимательно
выслушивает  монолог. Однажды высказанные признания становятся тем самым уже
навсегда вычеркнутыми.
     Мои искренние,  в полном  соответствии  с  правдой,  воспоминания, быть
может, возымеют такое же действие. Мне  бы очень хотелось забыть, вычеркнуть
из  памяти  целых  два  года,  чтобы когда-нибудь  без  всякого  внутреннего
сопротивления запеть одну из чудесных неаполитанских песен.