енадцать песенок,  "вплетенных"  в  венок
танцев.  Когда  я  начала петь,  танцы  прервались,  пары  останавливались -
нередко в той лозе, в какой застали их первые звуки. Все лица повернулись ко
мне.
     Я не обиделась  бы, если бы  они продолжали танцевать.  Для  Италии это
естественно  -  здесь  песня  воспринимается  прежде всего как  танцевальная
мелодия. Концерты редки, их заменили ныне телевизионные передачи.
     Но они слушали.  Молодежь сгрудилась у эстрады - и тут начался "концерт
по заявкам". Просили исполнить песни фестиваля в Сан-Ремо. Я знала несколько
песен,  среди  них "Ciao, amore" Л.  Тенко,  которую также  спела,  а припев
"Ciao, amore, ciao..." все пели вместе со мной.
     Я  была очень довольна  своим  первым концертом. Ближе узнала  публику.
Увидела ее  реакцию  на мое  пение.  На душе  было хорошо,  легко, радостно.
Возникла уверенность, что так будет везде, что мне нечего опасаться!
     Очень    приятна   была    дружелюбная    атмосфера,   в    особенности
непосредственный контакт с публикой. До той поры я никогда не вела сама свой
концерт.  Здесь  же  мне  приходилось   объявлять   свои  песни,  кратко  их
переводить, если песня пелась не по-итальянски, отвечать на вопросы. Когда я
выздоровлю,  я попытаюсь  на  своем первом  концерте  в  зале  Конгресса  не
ограничиваться одним пением.
     Перед  моей поездкой в Форли Пьетро сказал, что скоро мне предстоит еще
раз отправиться  в  Неаполь,  чтобы принять  участие в  открытых  концертах.
"Обстановка,  в  которой  ты  будешь  петь,  неповторима.  Концерт  проходит
попросту на  одной из больших площадей  в центре города. Люди замедляют шаг,
забывают о спешке, ибо все это утрачивает  смысл  перед лицом такого важного
события, как песня. Награда символическая - ключи от города Неаполя, которые
ты непременно получишь".
     То был отзвук моих выступлений с неаполитанскими песнями.
     Меня  очень привлекала  перспектива  такого "уличного  пения", особенно
потому,  что  на  этот  раз   я  должна  была  петь  не  под  фонограмму,  а
непосредственно  перед  людьми,  которые  сами  всю  жизнь  поют  и являются
справедливыми и объективными судьями.
     Концерт закончился около часу ночи. Мы вернулись в гостиницу. Я устала.
Ренато тоже был очень утомлен, ибо  - как сам признался мне - накануне ночью
ездил  в  Швейцарию  и  поэтому  не  сомкнул  глаз.  Он  даже  угостил  меня
швейцарским шоколадом и  показал  папиросы,  которые  были,  Кажется,  лучше
итальянских и... дешевле.
     Из  Швейцарии он вернулся домой уже под утро, после завтрака отправился
за  мной в Милан, и мы вместе приехали  в  Форли.  Далее - репетиция, долгое
ожидание, наконец, сам концерт. Так  что устал  он страшно, несмотря на свои
двадцать лет. Тем не менее отказался от возможности переночевать в гостинице
в Форли, где  нам были приготовлены  две комнаты. Жаль  было не использовать
оплаченные номера в Милане...
     Я сложила вещи, с благодарностью вернула хозяйке шаль и села в машину.
     Сначала мы ехали улицами спящего городка, потом Ренато все же остановил
свой выбор на автостраде.
     Так будет быстрей, довольно резонно рассудил  он.  В дальнейшем  именно
это решение  оказалось спасительным. На  автостраде рано  или поздно  должны
были заметить, что произошла катастрофа, и оказать помощь, в то время как на
другой,   менее   оживленной,  дороге  никто  не  помешал  бы  мне  спокойно
перенестись в мир иной. Важным это оказалось только для меня, так как Ренато
получил перелом кисти и ноги. Конечно, очень больно, но, к счастью, от этого
не умирают.
     Итак,  мы ехали по автостраде. Я много и  громко говорила,  не  слишком
даже  себя  к  тому  принуждая,  поскольку  вызванное концертом  возбуждение
держится обычно  еще довольно долго.  Часа два после  выступления  я не могу
расслабиться,  не способна  заснуть.  Думала  также,  что тем  самым не  дам
задремать Ренато и мы благополучно  доберемся до  Милана. Но  двадцатилетний
организм  усталого юноши, очевидно, стремился  устранить все, что мешало ему
уснуть и таким путем восстановить жизненные силы. Внезапно нас несколько раз
подбросило,  как  если  бы  машина  нарвалась  на  ухабы,  вместо того чтобы
скользить по гладкому, как зеркало, шоссе. Затем наступила тьма и тишина,
     Однако  до  того  я  успела  осознать грозящую  нам опасность  - скорее
инстинктивно,  ведь  на  размышления  не  было времени.  Все  свершилось  за
какую-то долю секунды. Я ощутила - отчетливо это помню - панический ужас при
мысли о том, что могу заживо сгореть в машине.
     Как раз неделю  назад я прочитала сообщение о жуткой смерти французской
актрисы, одной из знаменитых сестер Дорлеак. Она погибла в горящей машине. И
хотя я  никогда не  испытывала  страха во  время езды  в  машине (равно  как
болтанка в самолете скорее  меня забавляла), с  того  момента,  как в прессе
была  опубликована  эта  страшная  заметка,  я  начала  опасаться.   Чувство
охватившего меня в ту минуту ужаса помню очень хорошо.
     Катастрофа произошла.
     Утром нашу машину заметил ехавший по автостраде водитель грузовика. Она
была разбита вдребезги, и лишь  красный  цвет  кузова  напоминал о  ее былой
элегантности.
     Ренато  не  "вылетел" из  машины,  а  я  оказалась  далеко от  останков
"Фиата", отброшенная какой-то страшной силой. Вызвали  полицию. Нас привезли
в больницу. К счастью, я были лишена способности  ощущать  боль, холод сырой
земли в канаве, трудности транспортировки.
     Я получила возможность сделать недельный перерыв в своей биографии.
     Состояние  мое  не  являлось достаточно обнадеживающим,  напротив того,
даже  возбуждало худшие  опасения.  Единственное,  что  можно  и нужно  было
сделать,  так  это  влить  в мои вены чисто итальянскую  кровь, взамен  той,
которая  почти полностью вытекла из меня в канаве.  Исправить остальное пока
было нельзя.  Следовало подождать.  Впрочем, долгое  время  было  неясно, не
выберу ли я "свободу", сказав своим спутникам по земному пути "адью".
     Мою  мать и  моего  жениха подготовили  к этому возможному  исходу. Они
получили  визы и паспорта на выезд  в Италию  в течение одного  дня. "Выдать
немедленно, состояние безнадежное", - гласило официальное указание.
     Они приехали,  таким  образом, на третий день, но я и не знала, что мои
любимые  люди сидят возле моей постели. На вопрос моей матери, останусь ли я
жива,  врачи  ответили: "Мы  делаем  все, что в наших силах,  но уверенности
нет".  Они действительно  делали  все,  что  в человеческих силах. Применяли
новые лекарства, дежурили возле меня днем и ночью. Спасли мне жизнь.
     Я лежала  в  трех больницах,  но помню лишь  одну, ту,  где я пришла  в
сознание  на седьмой день после происшествия.  Кажется,  я прореагировала на
свет и боль и ответила на какие-то вопросы. Но, видимо, уверенность врачей в
моем  выздоровлении   опиралась  скорее  на  теоретические  рассуждения.  На
практике же все выглядело иначе. Свою мать я узнала только с того дня, когда
меня перевезли в следующую больницу. А шли уже двенадцатые сутки.
     От предыдущей  больницы  в памяти осталась  только  огромная  палата  с
тяжелыми больными,  привезенными  прямо с места  происшествия. Они  плакали,
стонали, кричали от  боли. Я не  запомнила ни  одного лица. Даже лиц врачей,
которые  вели за  мной  непрерывное  наблюдение, которым я обязана жизнью. Я
знаю  их фамилии, часто упоминаемые  матерью, но, когда они пришли в клинику
Риццолли  навестить  меня  после  операции, для меня  это  были лица  чужих,
незнакомых мне людей.
     После того  как  отключили  искусственное  дыхание  и  с искусственного
питания меня  перевели на обычное,  стало ясно,  что  кризис миновал. Теперь
можно  было  перевезти  меня в  клинику  Риццолли и там,  дождавшись,  когда
окрепнет  организм, подумать  уже о  "починке сломанной куклы", как в  шутку
говорила мама.
     В этой клинике, где прооперированные довольно подолгу лежали  в  гипсе,
кому-нибудь  из  близких  разрешалось  дежурить  возле  них.  Такой  человек
"прописывался" в больнице,  жил в реабилитационной  палате  столько времени,
сколько  было  необходимо для  больного,  которому  здесь старались  создать
наиболее благоприятные  условия. Душевное равновесие,  хорошее  самочувствие
играет в это время, как известно, немаловажную, если не первостепенную роль.
Известно, что даже всесторонняя квалифицированная забота персонала о больном
не   заменит  матери.  Мать  является  для   нас  существом  самым  близким,
единственным. Она хорошо  знает  все  слабости своего  ребенка.  Поэтому нет
необходимости  стыдиться  ее  или  в чем-то  перед  ней притворяться.  Можно
держаться  естественно и быть уверенным, что тебя поймут, -  и спокойно, без
чувства  неловкости,  как это случается  в  обществе  постороннего человека,
принимать любую помощь, оказываемую тебе с бесконечной любовью и  терпением.
Ибо это наша мать, которой мы, быть может, завтра отплатим такой же любовью,
хоть  она и не  требует от нас ничего. Для меня  присутствие матери  явилось
спасением, великим благом, особенно когда настал самый тяжелый час...
     Комната, в которой мы с мамой "поселились", была довольно просторная, с
большим балконом.
     Со  своей  постели  я  видела лишь  косматые ветви громадного  хвойного
дерева. В  больничном  парке,  как  сказал  мне мой  жених, было много таких
высоких,  могучих деревьев, из  которых в  прежние времена делали  мачты для
парусных  кораблей.  Я  хорошо  могла  себе это  представить, ибо хотя  наша
комната была  на четвертом этаже, но по той части дерева, которую я видела в
окно, отнюдь нельзя было судить, что верхушка близко.
     С одной стороны у меня перед глазами была стена, с другой - это дерево.
Так что я  целыми часами глядела в окно, ожидая, не сядет ли на ветку птица,
представляла себе, какая шершавая на стволе  кора, как пахнут тонкие длинные
иглы. Порой  я  прищуривалась, и тогда графический рисунок ветки терял  свою
четкость, обращался в  некое  расплывчатое  пятно,  и можно было, призвав на
помощь воображение, увидеть, например, белку или бегущего оленя,  а то  даже
лицо человека, мужчины с орлиным профилем.
     Обход бывал торжественным, как в  каждой больнице. Всякий день по утрам
в палату входила внушительная группа врачей и сестер. Несколько раз в неделю
- во главе с самим руководителем клиники, профессором Рафаэлло  Дзанолли. Во
время  вечернего  обхода  некоторые  врачи  являлись  в  длинных,  до   пят,
белоснежных накидках. Мне  объяснили, что это те, кто отправляются  на обход
прямо  от  операционного стола. Накидка  защищает от простуды, которую легко
подхватить,   идя   длинными   холодными   коридорами   с  каменным   полом.
Ортопедический институт,  носящий  имя  выдающегося ученого и врача-ортопеда
Риццолли, является университетской клиникой, где работают молодые, способные
врачи;  многие из  них получили звание  профессора в возрасте тридцати  лет,
как, например,  Марио Гандольфи,  Орланди,  Бедони. Профессор Карло Алвизи и
его ассистент Родольфо  Дайдоне,  которым  я в  основном и обязана  тем, что
пришла в сознание, тоже были очень молоды.
     Шефом клиники  был профессор Рафаэлло Дзанолли. У него было доброе лицо
с густыми бровями, мягкий, внимательный, умный взгляд, седая грива волос. Он
был  высокий, сильный,  ладно  скроенный.  Он напоминал мне  могучее  старое
доброе  дерево.  "Деревья  связываются  у  меня  с  добротой, - сказала  мне
когда-то  в детстве мама. - Они  совсем как некоторые люди". С тех пор я это
помню.
     Профессор Дзанолли был действительно сильный и добрый - и в то же время
в доброте своей беззащитный, совсем как дерево. У него  был ласковый взгляд,
ласковая улыбка. Он  склонялся надо мной, шутливо стучал  по  гипсу, обещая,
что скоро я уже встану на ноги и тогда мы с ним померимся ростом.
     Небольшая  обида  осталась  у  меня  только  на  ординатора  отделения.
Молодой, необыкновенно талантливый хирург, специалист высокого класса, но...
жесткосердный. Притом он не умел, а может, и не хотел даже сделать  вид, что
в  душе добр. Теперь я стараюсь объяснить  его холодное  отношение к больным
тем  обстоятельством, что  врачи  клиники  Риццолли всегда были перегружены,
особенно  хирурги. Там ежедневно делали  в  среднем до сорока операций, а по
воскресеньям и  праздникам,  когда количество  происшествий увеличивалось, -
даже и до шестидесяти.
     Описывая великолепные мундиры  карабинеров, я  упоминала  о пристрастии
итальянцев к театральности. Может, я ошибаюсь, но при виде персонала клиники
у меня опять возникала  мысль о театральных костюмах.  Прежде всего они были
немыслимо,  стерильно чисты.  У  персонала  каждого отделения был  свой цвет
одежды. Сестры  с "моего"  этажа носили  голубые  платья с белыми фартуками,
белые чулки и белые  туфли.  В рентгенологическом отделении обязательным был
зеленый  цвет.  Мариза,  горничная, которая приходила брать заказ для кухни,
носила  платьице другого цвета.  Работники  кухни,  кажется, носили одежду в
оранжевых тонах.
     Итак, мне пришлось  неопределенное время  лежать в ожидании,  когда мой
организм окрепнет настолько, чтобы перенести тяжелую операцию. Одна нога моя
была  на  вытяжении; рука  неподвижно  покоилась  поверх  одеяла,  ибо  даже
малейшее  движение пальцами  вызывало острую боль. Вытяжение тут не очень-то
бы помогло. Точнее говоря, требовались основательные "сварочные" работы!
     С операцией вышла небольшая задержка, так как профессор  Дзанолли уехал
на  какой-то симпозиум, объявив, что по возвращении будет лично  оперировать
"La  cantanta  polacca"*.  Он  вернулся  спустя три дня  и,  согласно своему
обещанию, сам меня прооперировал.
     [* Польская певица (итал.).]
     Итальянские  врачи  не  только  спасли  мне  жизнь,   но  с  величайшей
заботливостью, вкладывая всю душу, старались сделать все, чтобы я  могла  не
только возвратиться к нормальной жизни, но и... на сцену.
     После операции я  очнулась закованная от шеи до пят в гипсовый панцирь.
Когда мне казалось,  что  больше не выдержу, задохнусь в  гипсе, когда  я со
слезами  просила  снять его с  меня - под  мою ответственность,  уверяя, что
предпочитаю остаться кривобокой, чем терпеть эти муки, они всегда напоминали
мне о Сан-Ремо, Убеждали меня, что  я еще  не раз выступлю  там, а они будут
ассистировать  мне у телевизоров,  но...  это  может свершиться лишь  в  том
случае, если в будущем я стану абсолютно здоровая и... абсолютно прямая.
     Я не могу, да и не  хочу описывать те ужасные страдания, какие довелось
мне испытать на протяжении пяти месяцев, когда я неподвижно лежала на спине.
Но  самым жестоким испытанием явилась не боль переломов. Гипс плотно обжимал
мою  грудную  клетку,  а  вместимость моих  легких  довольно  основательная,
разработанная  пением, и  я задыхалась  в нем, теряла сознание, металась, не
могла  спать. Ночью мама  сидела у  моей постели, держа  в  своих руках  мою
правую, здоровую, руку. Она  не спала тоже и в  тысячный раз по моей просьбе
рассказывала мне об одном и  том же -  всякий раз по-новому. ("Расскажи мне,
как  все будет,  когда  мне снимут  гипс".) Она  нарисовала  мне на  картоне
календарь,  отмечая  дни, оставшиеся до моего  отъезда в Польшу. Каждое утро
она подавала мне ручку и я с упоением вычеркивала очередную дату.
     Мама  очень опасалась  этого переезда и всячески упрашивала меня побыть
здесь до  того времени, когда можно будет снять гипс, но  я  не соглашалась,
надеясь, что польские ортопеды освободят мне от него грудную клетку.
     В течение шести недель после операции я  пила  в день только  несколько
глотков  молока,  не  в  силах  съесть абсолютно  ничего,  поскольку  каждый
проглоченный кусок еще больше затруднял мне дыхание.
     Наконец наступил  желанный день отъезда в  Польшу!  Меня  переложили  с
кровати на носилки, потом засунули в ожидавшую у подъезда санитарную карету.
Это был салончик на колесах, со всеми удобствами, какие может предложить наш
XX   век.  Кислорода  -  сколько  душе  угодно;  автоматический,  безупречно
действующий  кондиционер;  носилки  с  подвижным подголовником  и,  главное,
рессоры, уподобляющие эту машину  механизмам на воздушной подушке  -  она не
ехала, а скорее плыла.
     Подозреваю,  что в одной  из  стенок кареты  имелся  встроенный  бар  с
бодрящими алкогольными напитками.  Ни  один попавший  в  аварию итальянец не
откажется от стаканчика вина. Даже если у него переломаны кости.
     В самолете польской авиакомпании  в наше распоряжение  был предоставлен
весь  салон первого класса.  Понадобилось  размонтировать  несколько кресел,
чтобы поставить специально купленную моим женихом раскладушку, которую затем
прикрепили  к полу.  Следующей,  весьма  трудной задачей  было внести меня в
самолет и уложить на приготовленную постель.
     Экипаж самолета вместе с командиром корабля очень  тепло  приветствовал
меня.  Командир подошел ко мне и вручил букетик гвоздик,  заверив, что полет
будет спокойным до самой Варшавы.
     Повеселевшая, я летела  в  обществе, состоящем  из  трех человек: мамы,
жениха   и  врача,  которого  ПАГАРТ  специально  выслал  в  Болонью,  чтобы
обеспечить мне врачебную помощь на пути в Варшаву.
     На родине  я встретила необычайно  сердечный  прием со  стороны  многих
расположенных  ко мне  людей,  предлагавших  свою  помощь. Навсегда  сохраню
письмо одного  из  них,  очень подбодрившее меня,  буду помнить  его  слова,
вселявшие в меня веру, предложение приехать на дальнейшее лечение в Силезию.
Я  бы  охотно  воспользовалась  этим  предложением,  но перспектива  еще раз
путешествовать  в  карете  "скорой помощи"  и  самолетом  представлялась мне
чересчур тяжкой.
     Спустя две недели меня принял к себе в отделение ортопедической клиники
Медицинской  академии  профессор  Гарлицкий.  Там заботливо  занимались мною
вплоть до окончания первой фазы лечения и выезда в Константин. Верхнюю часть
гипса  пока  снимать было  нельзя, следовало подождать.  В конце концов,  по
решению профессора Гарлицкого, гипс с грудной клетки  был снят, но зато  мне
тщательно "запаковали"  левое плечо и нижнюю часть спины, притом проделывали
это дважды.
     В варшавской  клинике прекрасный персонал, который трудится в  нелегких
условиях,   но  особенно   полюбила  я   гипсовика,  пана  Рышарда  Павляка,
понимавшего мой  безумный  страх  при  виде  вращающейся электрической пилы,
которой с  удовольствием  пользовались  его итальянские  коллеги.  С помощью
этого инструмента можно  быстро и аккуратно освободить пациента от  гипсовой
оболочки,  но  у беспомощного, неподвижного человека  создается впечатление,
что вращающийся  с жутким  воем диск вот-вот вонзится в живое тело. Пан Рысь
очень умело и осторожно разрезал гипс ножницами, за  что я была ему безмерно
признательна.
     Спустя некоторое время меня перевезли в клинику  профессора Вейсса. Уже
давно  миновали  все  сроки  снятия  гипса  на  календарике,  который  снова
нарисовала мама.
     Мой гипсовый кошмар длился  уже пять  месяцев, когда вернулся наконец с
одной из многочисленных зарубежных конференций профессор Вейсс. На следующий
день после обхода ко мне с улыбкой подошел лечащий врач.
     -  Пани  Анна, я хочу  вас  обрадовать! Сейчас придет гипсовик и снимет
весь гипс. Навсегда! Так решил профессор.
     С  вечной  благодарностью  буду  я  вспоминать  профессора  Вейсса.  Он
сократил мои страдания на целых десять дней!
     Мне  было  известно,  что  снятие  гипса  еще  не  означает возможность
двигаться. Однако я не представляла, что еще  в течение  многих месяцев  все
останется  практически  без   изменений,  что  мне  предстоят  многомесячные
тренировки  на специальном  столе  (приспособление для того,  чтобы организм
привыкал к вертикальному  положению), затем  долго  учиться сидеть и  только
после всего этого учиться... ходить.
     Тем  вре