жал слегка руку, вздохнул - и снова  запустил  игличку  в
нитяные петли.


     Последыш, одолев очередной взлет, остановился. Гребень, на который он
поднялся, уходил в обе стороны извилистым рубежом, четко  отделяя  лес  от
Волчьих  увалов.  Подальше,  за  длинным   пологим   спуском,   начиналось
беспорядочное нагромождение бугров, пригорков, холмов,  затянутых  мхом  и
чахлым хвощаником; там и сям разбросаны были лоснящиеся  валуны  и  редкие
обглоданные  лиственницы;  по  ложбинкам,  впадинам  и  промоинам  полз  и
колыхался белый  туман;  вечная  сизая  пелена  висела  над  увалами  -  и
размывала  все  очертания,   и   глушила   цвета,   оставляя   лишь   два:
серо-сиреневый и серо-зеленый.
     Это было опасное место, царство волчьих стай беспощадных. Лишь  самые
отчаянные головы, сорванцы городские посягали на  его  окраины  в  поисках
серпоколов - да и то всегда кучками по четыре - пять человек. Дело-то даже
и не в  серпоколах,  а  в  том,  что  не  было  выше  шика  среди  пацанов
белостенских, чем сказать небрежно: "Вчера на увалы ходили..."
     А и серпокол - штука занятная. Камешек такой круглый,  серенький,  на
нем кругами прожилки  темные.  Если  взять  его  да  обстучать  осторожно,
найдешь слабую точку,  с  которой  серпокол  начинает  "разматываться":  с
поверхности его скалываются тонкие полукольца, крепкие  и  по  внутреннему
краю как бритва острые. Мальчишки помладше вырезают ими узоры на веточках,
стругают свои кораблики. А те, что постарше  -  озорничают:  как  подложат
серпик в ступицу колеса - мигом ось перетрется. Сколько  мужиков  до  дома
из-за них  не  доехало,  сколько  старух  охало  над  завалившимися  вдруг
колесами прялок! Найдет мать в поясном кармане забытый серпокол  -  трепка
обеспечена. Да разве мальчишек отвадишь?
     Последыш и раньше бывал на увалах два раза, но с приятелями - не было
страха такого. А теперь пришлось идти одному, потому  что  требовала  того
секретность. И это бы ладно, но  нужен  был  Последышу  крупный  серпокол,
каких на окраинах давным-давно уже не попадалось.  А  попадались  они,  по
слухам, в глубинке, куда никто не ходит.  Об  этом  Последыш  старался  не
думать, а то впору прямо отсюда назад  заворачивать.  Он  набрал  побольше
воздуха и быстро зашагал вниз по  щебнистому  склону  к  страшным  Волчьим
увалам.
     Среди  первых  бугров  Последыш  стал  внимательно  оглядываться   по
сторонам, но замечал лишь никчемные серпоколики  величиной  с  вишню.  Все
было выбрано дочиста. Тропинка под ногами раздробилась и истаяла  -  здесь
добытчики расходились по сторонам, идти хоть чуточку дальше в глубь мало у
кого хватало  духу.  Последыш  пошел.  С  каждым  шагом  он  двигался  все
медленнее, глядел вокруг все пристальнее, надеясь, что вот сейчас  покажет
из земли свой круглый полосатый бок желанная  добыча  -  и  скорее  бежать
отсюда, покуда силы хватит. Ан нет... Серпоколы, правда, стали  попадаться
покрупнее, со сливу - они в городе у малышни ценятся. Но  Последышу  нужен
был не такой. Да случилась  вдруг  находка,  которой  лучше  бы  не  было:
разбросанные  на  склоне  холма  чисто  обглоданные  кости.  Храбрости   у
Последыша не прибавилось. Он взял в сторону, стал  подниматься  по  крутой
ложбинке. Тут серпоколов было больше, некоторые величиной с яблоко.  Такие
считались крайне редкой находкой. Последыш подобрал парочку, но прикинул с
сожалением, что и эти маловаты.
     И наконец попалось то, что нужно: под сухим колючим кустом  из  земли
торчал  бок  очень  большого,  как  определил  его  на  взгляд   Последыш,
серпокола. И он не ошибся, в чем  убедился,  когда  выковырнул  камень  из
щебнистой почвы и взял его на  ладонь:  желвак  оказался  размером  с  два
кулака. Ну, все - успел подумать Последыш с облегчением,  и  тут  как  раз
услышал: "Р-р-р..."
     Он поднял голову. Прямо перед ним на расстоянии прыжка стоял огромный
голубой волк. Задрав верхнюю губу и ощерив смертельные  желтоватые  клыки,
житель Волчьих увалов рычал  ровно,  на  одном  звуке.  Желтые  глаза  его
глядели умно и люто. Последыш опять подумал: "Ну, все",  -  только  уже  с
другим  смыслом,  и  шевельнулся,   чтобы  положить  серпокол  в  котомку.
"Гр-р-р..." - предостерегающе  взрыкнул  зверь,  и  в  желтых  глазах  его
добавилось лютости, а густая седая грива приподнялась, - "гр-р-р..." Тогда
Последыш заговорил, с трудом ворочая онемевшим языком:
     - Волченька, я ухожу... Волченька, не трогай меня...
     "Р-р-р..." - продолжал сердиться волк, катая в глотке круглые упругие
звуки. Тут ужас происходящего дошел наконец до  Последыша  -  его  ударила
крупная неуемная дрожь. Он осилился только шепнуть еще раз: "Волченька, не
трогай меня..."
     Волк вдруг перестал рычать, сел и стал по-собачьи чесать  шею  задней
ногой. Последыш, обнадеженный, как сидел на корточках, начал  пятиться  от
зверя.  Волк  встал,  сделал  пару  шагов  к  нему  (сердце  у   Последыша
остановилось) и снова принялся чухаться, сгорбив спину  и  завернув  назад
шею.
     Последыш все так же, гусиным шагом, задом наперед сполз по ложбинке и
только тут выпрямился. Волк сидел на  склоне  в  призрачно-белых  наплывах
тумана,  желтые  глаза  его  глядели  на  пришельца  сверху  вниз  умно  и
насмешливо. У Последыша отлегло: он почему-то подумал,  что  волк  его  не
тронет. Последыш пошел вниз, сначала  не  торопясь  и  часто  оглядываясь,
потом все быстрее и, уже  совсем  запыхавшись,  взбежал  на  гребень,  где
начинался лес. Здесь Последыш остановился, оглянулся. Все так  же  полз  и
колыхался по Волчьим  увалам  белый  туман,  лоснились  осклизлые  валуны,
торчали лиственницы и  висела  сизая  пелена.  Место,  где  был,  Последыш
определить не смог и волка - своего голубого волка - нигде не увидел.
     Голубые волки родятся редко, случайно - когда встретятся снежный волк
и лесная волчица. Наоборот не бывает. Эти мощные,  свирепые  звери  обычно
ходят в вожаках, водят стаи, и об их  благородстве  охотники  рассказывают
чудеса.


     На площади было многолюдно, сутолочно. Сюда собрались доброхоты, а  с
ними - знакомые, родственники и просто бездельные  ротозеи.  Уже  отмечали
прибывших, разбивали их на десятки и десятками же отправляли за  город,  в
полковой стан.
     Но больше всего сутолоки было у пушки.  Над  ней  возвели  высоченные
козлы, всю обвязали канатами -  готовились  снять  с  постамента.  Тут  же
стояла и кряжистая, небывалой ширины телега, на коей пушку подразумевалось
везти. Зачем? - подивился Смел. - Ведь пушка  сама  на  колесах...  Однако
этот вопрос никого более не занимал: плотники что-то пилили, били  гвозди,
перебрасывали через козлы канаты - словом, были страшно деловиты и заняты;
распорядитель работ, бравый  усатый  капитан  бегал  и  ругался,  то  тыча
куда-то указательным пальцем, то  грозя  кому-то  кулаком;  зеваки  вокруг
давали советы и всем мешали.
     Смел потолкался, поглядел  -  и  пошел  отмечаться.  Его  записали  в
очередную десятку под начало некоего сержанта Дрына.  Тот,  действительно,
худ был и длинен как палка, да вдобавок  непереносимо  важничал:  на  всех
записавшихся доброхотов сержантов не набралось, и нескольких, в том  числе
и его, произвели прямо  вчера.  Серо-синяя  форма  на  нем  стояла  колом,
новенькие нашивки  красной  меди  на  щуплой  груди  тускло  поблескивали.
Нескладно поводя протяжными хваталками и досадливо цыкая на  бестолковость
новобранцев, он построил  их  по  росту  (Смел  оказался  последним),  дал
команду "напра-а... во!", обозвал повернувшихся налево недотырками и повел
десятку в полковой стан.
     Стан раскинули в редколесье недалеко за старым карьером. Начинался он
четырьмя телегами, с которых сержанты получали  все  потребное  для  своих
десяток: с первой - походные одеяла из грубой овечьей шерсти и  просторные
заплечные мешки; со второй - еду на четыре дня, котел для готовки и  ведро
для чая; с третьей - оружие и снаряжение латников, то есть короткий меч  с
небольшим   овальным   щитом,    тяжелый    метательный    нож,    кожаную
куртку-безрукавку, обшитую медными бляхами и такие же поножи со  шнуровкой
для защиты бедер. И только с  четвертой  сержант  Дрын  получил,  наконец,
жалование на десятку - объемистый кошель с тысячей монет.
     Отыскав свободное место, чтобы расположиться, он  приказал  притащить
пару подходящих камней для очага и  сходить  на  ручей  за  водой,  а  сам
занялся дележкой: стал раскладывать монеты на  десять  равных  кучек.  Это
отняло много времени, потому что Дрын часто  сбивался,  но  все  терпеливо
ждали. Завершив, Дрын построил десятку и раздал каждому  его  долю,  после
чего прошелся вдоль шеренги и объявил, что с этого момента  они  считаются
поступившими на службу и всякая самовольная  отлучка  из  полкового  стана
будет считаться дезертирством  и  караться  по  закону  военного  времени.
Вопросы есть? Разойдись!
     Остаток дня ушел на  приготовление  бараньей  похлебки  с  овощами  и
подгонку снаряжения. Смелу досталась великоватая куртка, но  он  надел  ее
поверх рубахи, подпоясался - получилось нормально.
     После ужина посидел у костра, слушая разговоры новых  товарищей:  все
они, кроме него, оказались горожанами и были кто хуже, кто лучше  знакомы.
Наверное, поэтому они разбились на ночлег по двое - по трое, а он  остался
один. Ну и ладно. Смел подложил под голову заплечный  мешок,  закутался  в
одеяло и быстро и крепко заснул.


     За утренней кашей веселый долговязый парень с хитроватыми глазами  по
имени   Посошок,   выделявшийся   в   их   десятке   осведомленностью    и
пронырливостью, рассказал, что вчера  в  городе  случилась  смешная  вещь.
Когда пушку стали вывозить,  недалеко  от  площади  на  одном  перекрестке
телега застряла: там  углом  выпирала  какая-то  лавка.  Доминат,  недолго
думая, приказал тот угол снести. Дело-то было ночью - лавочник с  хозяйкой
выскочили, в чем спали, а у них уже чуть не пол дома разобрали...
     Посмеялись. Смел спросил - а где сейчас  пушка?  Впереди,  -  отвечал
Посошок, - ее тихо везут, мы быстро догоним. Потому и не  спешим.  И  тут,
будто торопясь опровергнуть его слова,  боевая  труба  заиграла  "в  поход
выходи". Сержант Дрын приказал  готовиться  выступать  и  убежал  получать
указания.
     Скоро выступили. Дорога была хорошо  укатана,  шлось  легко.  Правда,
Смелу досталось нести чайное ведро - ноша не тяжелая, но надоедливая, и он
без конца перекладывал его из  руки  в  руку.  Здесь  ничего,  -  говорили
знающие мужики, - а вот завтра до болот дойдем - там только держись...
     Шли вольно. Не то, чтобы вразброд, нет  -  десятки  держались  кучно,
впереди сержанты. Но шагали все кто как хотел.  Ничего  особенного  в  тот
день не было: уплывали и отступали назад леса - то почаще, то  пореже,  то
открываясь полянами. И приходило Смелу в голову, что будто и не  на  войну
они идут, а так - гуляют на свежем воздухе, будто и не им  придется  через
два-три дня умирать на поле от ран. И возникала  глупая  уверенность,  что
битвы не будет, что случится нечто такое... ну, словом, случится нечто - и
не допустит кровопролития, заставит опомниться человеков, готовых  крушить
железом  живую  плоть.  Смел  мотал   головой,   отгоняя   наваждение,   и
оглядывался: неохватная глазом  вереница  людей  текла  по  лесной  дороге
медленно, но неотвратимо. В этом потоке крылась  слепая  упорная  сила,  и
одно лишь могло остановить ее: такая же  сила,  только  встречная.  Но  не
могло это движение продолжаться вечно. А значит, встреча состоится...
     Да, ничего особенного в тот день не было. Только Смел  долго  не  мог
уснуть после ужина, закутавшись в свое одеяло. А когда  наконец  задремал,
то сразу приснилось ему, что приоткрыл он глаза и увидел в неверном  свете
чуть живого костра,  как  скользнула  между  деревьев  маленькая  фигурка,
показавшаяся странно знакомой. Но сон то был, или нет - так и не понял.


     Главное - незаметность. Нужно быть незаметным,  чтобы  выполнить  то,
что он задумал. Решив так,  Последыш  долго  заглядывал  в  окошко  кухни,
выжидая, пока его старый знакомец повар Оковалок останется один. А выждав,
зашел. Толстый,  сердитый  на  вид  Оковалок  заканчивал  приготовления  в
дорогу. Он поднял  красное  щекастое  лицо  от  дорожного  мешка  и  хмуро
буркнул:
     - Чего тебе?
     - Ничего... Когда выходите?
     - Завтра утром, Смут бы их всех  побрал  с  ихней  войною  вместе,  -
Оковалок со злостью швырнул в дорожный  мешок  сверток  пряностей.  -  Все
вверх дном. Как с ума посходили...
     Последыш дождался, пока он сердито умолк.
     - А ты возьми меня с собой... А, Оковалок?
     - Куда?
     - Туда...
     - И этот свихнулся, - плюнул Оковалок.  -  Думаешь,  тебе  там  медом
помазано?
     - Поглядеть хочу... Интересно.
     - А убьют?
     - Не убьют. Я на дерево залезу.
     - Слушай, иди - не морочь голову. "На дерево"...
     Последыш вздохнул, помолчал. Потом перевел разговор на другое:
     - Ложку свою скоро до черенка сгрызешь...
     Как всякий повар, Оковалок носил в специальной петле на поясе  ложку,
которой пробовал готовящиеся блюда. От частого  применения  дерево  быстро
щербатилось по краям - приходилось чуть ли не каждый месяц  ложки  менять,
что ужасно Оковалка раздражало. Он все собирался заказать себе  инструмент
из чугунного дерева, да руки не доходили. Вот и сейчас  на  поясе  у  него
болталась ложка самого плачевного вида.
     А у Последыша была шикарная серебряная  ложка,  каких  в  Поречье  не
делали. Она досталась его прадеду-фельдмаршалу как трофей  после  войны  с
эльмаранами и множество лет провалялась в его сундуке без дела. А когда на
свет появился правнук, фельдмаршал сделал широкий жест:  подарил  ему  сей
экзотический предмет.  Так  что,  совсем  не  случайно  произнес  Последыш
невинную на вид фразу:
     - Ложку свою скоро до черенка сгрызешь...
     Оковалок, и без того раздраженный, при этом замечании метнул на  него
свирепый взгляд и принялся со злостью распихивать что-то в своем мешке.  А
Последыш, будто не замечая этих грозовых признаков, неторопливо продолжил:
     - Вот ты бы меня взял, а я бы тебе ложку свою подарил...
     Нечего и говорить, что повар знал о существовании  серебряной  ложки.
Последыш даже приносил поглядеть. И теперь Оковалок сперва замер, а  потом
поднял на Последыша недоверчивый взгляд:
     - Врешь!
     - Чтоб меня Смут одолел, - зарекся Последыш.
     -  М-м...  -  Оковалок  задумался.  А  когда  поднялся,  то   заметно
повеселел: - А ну, пошли.
     В маленьком темном чулане  он  откопал  круглый  поварской  колпак  и
выкинул его Последышу: "Померь!" Следом появились куртка, штаны на  лямках
-  полное  поварское  обмундирование,  включая  пояс  с  нашитой  на  него
петелькой для ложки.  "Ну  как?"  -  "Великовато..."  -  "Ничего,  сойдет.
Назначаю тебя поваренком! А будешь высовываться - нос оторву", -  Оковалок
сунул в петельку на  поясе  Последыша  свою  обгрызенную  ложку  и  весело
подмигнул.  Возможность   заполучить   серебряный   инструмент   примирила
добродушного повара с неудобствами военного времени.


     Первый день похода прошел безоблачно и приятно. Последыш  то  ехал  в
телеге, устроившись среди кухонной утвари,  то  спрыгивал,  чтобы  размять
ноги и поговорить о том о сем с Оковалком. Но стоянках он честно суетился,
чистил  лук  и  картошку,  поддерживал  огонь,  мыл  посуду.   Мгновеньями
накатывали тревога и стыд: как там  мать?  Что  думает?  Ведь  пропал,  не
сказавшись. Но отмахивался - ничего, пусть... Он же вернется.  Вот  только
насолит прадеду за свои синяки - и домой. Завтра же. Даже ждать не станет,
что получится. А  матери  можно  наврать,  как  будто  пацаны  на  рыбалку
сманили, на Зеленое озеро.
     Неотступно соблюдал Последыш свое правило - быть незаметным. Никто не
обращал на него внимания, даже знакомые не узнавали в поварской одежде. Но
когда приходили кушать бравые офицеры (а среди них - и отец его), Последыш
уходил подальше, прятался за деревьями или в кустах. Как  точно  выразился
Оковалок,  "не  высовывался".  Ничего-ничего,  -  посмеивался   про   себя
поваренок, отсиживаясь в укромном месте, - я вам такую кашу заварю...
     Ночью, как только Оковалок заснул, он встал. Таясь,  проскользнул  по
спящему стану туда, где грелись у костерка приставленные к пушке  часовые.
Незаметно прошмыгнул к телеге и твердой рукой подложил  в  ступицу  колеса
тонкое, крепкое полукольцо серпокола с острым как бритва внутренним краем.


     ...А назавтра началось что-то смутное. Выступили обычным порядком, но
далеко уйти не успели: ровное движение сбилось, нарушилось и сошло на нет.
Сопровождалось это невнятным шумом и криками  где-то  впереди,  в  головке
отряда. Туда постепенно стянулось все войско, и Смел, подходя, по  охам  и
ахам понял, что  дело  плохо.  А  увидев,  и  сам  присвистнул:  у  телеги
отломилось заднее левое колесо, пушка, опрокинувшись, валялась на  дороге,
и творилось вокруг такое...
     Молодой доминат, сидя на белом коне, безмолвно переводил  потрясенный
взгляд со сломанного колеса на пушку, потом на фельдмаршала,  и  снова  на
колесо.  Нехорош  был  вид  фельдмаршала:  лицо  серовато-бледное,   белки
налились кровью, губы дергались.  Фельдмаршал,  как  заведенный,  повторял
через равные промежутки времени лишь одно слово: "Н-ну?"  Вопрос  этот  он
направлял бравому усатому капитану, который руководил накануне  погрузкой,
а в настоящий момент ползал на карачках вокруг завалившегося угла  телеги,
высматривая что-то в пыли, и на каждое фельдмаршальское "н-ну?" по-собачьи
вскидывал преданные глаза: "Сей же  час!"  А  рядом,  в  сторонке,  стояли
сумрачные, решительные мордовороты  из  сотни  дворцовой  стражи,  готовые
схватить любого, кого укажут.
     Эта тягостная сцена разрешилась победным воплем усатого капитана.  Не
вставая с колен, он  разогнулся  и  показал  одновременно  фельдмаршалу  и
доминату что-то тоненькое, изогнутое: "Вот! Вот!"  Смел  услышал,  как  за
спиной у него кто-то изумленно выдохнул: "Серпокол!" Он обернулся, спросил
вполголоса: "А что это?" - "Да камешек такой,  дети  балуются..."  -  "Ах,
дети..." -  пробормотал  Смел,  чувствуя,  как  неизвестно  с  чего  вдруг
съежилось сердце.
     Капитан между тем все так же на  коленях  подошел  (или  подполз?)  к
фельдмаршалу и протянул ему обломок серпокола: "Вот. Подложили".
     Фельдмаршал взял обломок на ладонь и долго-долго глядел, уставившись.
К лицу его вернулся обычный цвет, губы подергались еще,  подергались  -  и
закрепились. Наконец он поднял глаза и прозвучал его грубый глухой  голос.
Слова изо рта его выпадали как из-под топора чурки: "Всех часовых. Сюда".
     Сейчас же сумрачные  мордовороты  зашевелились,  нырнули  в  толпу  и
удивительно быстро вытолкнули к фельдмаршалу восьмерых солдат - все четыре
смены, стоявшие той ночью у пушки. Они, бедные, даже испугаться не успели,
удивились только - куда это их тащат? Хотя, догадались, конечно, что не за
пряником. А вот как прошелся перед ними фельдмаршал горбатой походкой, как
глянул на каждого потусторонним взглядом, едва пробивающимся к жизни через
муть зрачков - тут-то их жуть настоящая и взяла: не докричишься до  такого
и пощады не допросишься.
     В то время, как проходил фельдмаршал перед виновными, улегся гул  над
растревоженным войском: все  ждали,  что  скажет  он.  А  он  остановился,
протянул на ладони обломок серпокола и забухал изнутри себя обрубками:
     - Видели, псы черные? Это вы. Проморгали. Двое из вас. Наказать...  -
фельдмаршал опустил голову и задумался. - Наказать надо  вас  примерно.  -
Войско не издало ни вздоха,  слушая  своего  командующего,  лишь  какая-то
вздорная птаха непочтительно  звякала  над  людьми  стеклянным  бутылочным
голоском: глинь! глинь! Она успела глинькнуть раз девять или десять,  пока
фельдмаршал принял решение и п