ь?
     Апельсин  наконец  сообразил,   что   речь   идет   о   преступниках,
обезвреженных им в роще. Он приосанился, насколько это возможно, когда  за
грудки ухвачен, и гордо ответил:
     - Они законы нарушили!
     - Какие такие законы?
     - "О  нравственности"  и  "Об  уклонении  от  налогов",  -  отчеканил
Апельсин, еще более выпячивая грудь.
     - Ты толком говори, что они сделали?  -  тень  встряхнула  Апельсина,
отчего тот опять согнулся и наконец испугался, смекнув, что может получить
по личности.
     -  Он  ей  кольцо  подарил,  а  она  его  целовала...  -  пробормотал
надзиратель, с ужасом обнаруживая, что преступления ни в том, ни в  другом
случае не содержится. В  совете-то  в  ихнем  любому  понятно,  что  закон
нарушается, а вот  этим  как  объяснить?  Подтверждая  его  догадку,  тень
вопросила:
     - Ну и что?
     Апельсин стал путано объяснять:
     - Торговый совет... новый закон... запрещается...
     - Ах, Торговый совет? - тень перехватила его рубаху поудобнее. -  На,
получай свой совет! - и в левом глазу Апельсина что-то вспыхнуло: это  ему
засветили по левой скуле.
     - Мама... - прошептал надзиратель за нравами, предпринимая,  наконец,
запоздалую попытку вырваться.
     - Вот тебе "мама", - тень, еще раз перехватив рубаху, угостила его  с
другой стороны по уху.
     - Мама... - опять прошептал Апельсин, и вдруг сообразил: не  шептать,
не шептать надо, а - кричать! Он и попытался закричать, но вместо крика из
горла вышел какой-то  хрип,  а  тень  с  омерзением  плюнула  и  выпустила
Апельсина, наградив его напоследок тяжелой пощечиной. Вторая, повыше, тень
так и не сдвинулась с места, и ни слова не произнесла.
     - Пошли, - буркнул ей избиватель Апельсина,  но  передумал,  и  вновь
обратился к надзирателю за нравами, колотящемуся крупной дрожью:
     - Когда их выпустят? Ну, не трясись, тебя спрашивают!
     - Не знаю, - помотал пылающей головой Апельсин. -  Суд  завтра  после
обеда...
     - Вон оно как... Ну, ладно. - И тени неспешно исчезли  в  подворотне,
откуда появились, а надзиратель, миновав ужасное место на цыпочках,  бегом
побежал домой.


     - Слушай, - обратился к злющему Смелу Верен, когда  они  возвращались
на постоялый двор, - а ведь Учитель-то, отец Цыганочкин, - тоже в  совете.
Может, к нему сходить? Дочь как-никак...
     - Да им плевать - дочь, не дочь... Что ж ты думаешь, он сам не знает?
Получше тебя знает. Сам, небось, законы эти дурацкие придумывал...
     - Да... - вздохнул Верен. И подумал: "Не ушли вот вовремя..."


     Когда Учитель вернулся домой, дочери не было. И к лучшему: непременно
пристала бы - что да как, а рассказывать про предстоящий назавтра  суд  не
хотелось. Поэтому он решил поскорее улечься спать,  но  твердо  решил  про
себя, что с него достаточно: сразу же  после  суда  объявит  о  выходе  из
совета. Зачем ему это все нужно? Книгу забросил, Цыганочку  три  дня  уже,
считай, что не видел. Не-ет, хватит с  него.  Завтра  еще  дотерпеть  -  и
конец.
     Утром, обнаружив, что Цыганочки снова нет и,  судя  по  всему,  и  не
было, он рассердился: да уж, нравственность  нынче  у  молодых  никуда  не
годится. Правильный закон они приняли. И осудить надо будет как решили.  С
тем направился Учитель в Торговый совет.
     Сметлив вышел из высоких  тюремных  дверей  в  сопровождении  четырех
стражников, легкомысленно щурясь на яркое  солнце.  Цыганочка  шла  рядом,
чуть позади, с утомленным, но гордым лицом.  Сметливу  очень  понравилось,
как вела она  себя  все  это  время:  не  хныкала,  сердита  была,  однако
спокойна.  Он  же  вообще   воспринимал   все   случившееся   как   глупое
недоразумение и лишь посмеивался, вспоминая дурака Апельсина: "А мы-то  за
него бунтовали!" - "Не за него, а за отца", - поправляла Цыганочка.
     Но как только вышли они из  тюрьмы,  как  увидели,  что  делается  на
площади - со Сметлива  беззаботность  слетела.  Ряды  стражников,  длинный
стол, за которым восседали с важными лицами лавочники -  недавние  бунтари
(и среди них почему-то Учитель), доминат по соседству с ними на  кресле  с
высокой спинкой, грубая скамья, заранее  оцепленная  охраной,  а  главное,
огромная толпа горожан - все говорило, что дело здесь готовится совсем  не
смешное, а напротив, серьезное.
     Учитель сидел  за  столом,  опустив  голову  к  каким-то  бумагам,  и
Цыганочка, заметив отца, обрадовалась, подмигнула Сметливу - мол, вот  как
удачно все. Но Сметлив радости ее не разделил, потому что как раз  в  этот
момент Учитель  поднял  голову  от  бумаг,  дочку  увидел  -  и  побледнел
смертельно, и даже привскочил на стуле, но рухнул тут  же,  будто  молнией
пораженный. Уже посадили преступников на скамью, стражей  оцепленную,  уже
тишина повисла над площадью и начинать надо было суд, а Судья все  не  мог
вернуться в себя, все сидел, оцепенев от внезапной тоски и  ужаса.  Первая
мысль пришла ему - послать на китулин рог это сборище. Ан нет: только  что
выступал на совете, настаивал на суровом наказании,  когда  Батон  Колбаса
предложил ограничиться взносом. Не знал до последнего, о ком речь - вот  в
чем беда...
     Толпа, разглядев, в чем смак ситуации,  приутихла.  Батон  Колбаса  в
несвойственной ему растерянности глядел на Учителя, а Пуд Бочонок, уяснив,
что тому предстоит судить собственную дочь, беспокойно заерзал  на  стуле.
Председатель  Котелок  ничего  не  понял,   кроме   того,   что   молчание
затягивается, и тихонько подтолкнул Судью: начинай! Но Учитель  позабыл  о
подобающих торжественных речах, заранее написанных на  бумажке,  встал  и,
обведя людей на площади затравленным взглядом, с трудом выдавил из себя то
единственное, что вспомнил:
     - Слово имеет обвинитель Апельсин, - и сел, слепо уткнувшись в бумаги
перед собой. Представление началось.
     Когда Апельсин поднялся на тумбочку для речей, толпа прыснула смехом.
Вид у обвинителя был хорош: одно ухо красное и  распухшее,  под  глазом  -
здоровенный синяк. Однако он, нимало не смущаясь, заговорил  с  важностью,
отчего зрителям стало еще смешней:
     - Мы издали законы "О нравственности" и "Об уклонении от налогов".  И
вот, вчера вечером, в роще за городом, я и еще пятеро  свидетелей  застали
подсудимых (тут  Апельсин  величественным  жестом  указал  на  скамью)  за
действиями, нарушающими...
     Тут  в  толпе  кто-то,  не  выдержав,  захохотал  в  голос.  Апельсин
недовольно умолк и обратился к председателю:
     - Я прошу тишины.
     Котелок,   раздосадованный,   что   Учитель   опустил   торжественное
вступление, вскочил и замахал рукой:
     - Тихо! Тихо! Здесь вам не балаган! Здесь вам суд!
     Народ  притих,  фыркая  в  кулаки.  Апельсин  же,   выждав   немного,
продолжил:
     - Да... Так вот, эти двое злостно  нарушали  законы:  он  подарил  ей
кольцо, а подарки, согласно новому закону, должны облагаться налогом.  Она
же его целовала, не будучи законной  женой,  что  противоречит  закону  "О
нравственности". Подтвердить  это  могут  платный  осведомитель  Торгового
совета Собачий Нюх и еще четверо стражников, принимавших участие...
     До людей стало доходить,  о  чем  толкует  оранжевый  надзиратель  за
нравами. Его речь перебил удивленный голос:
     - Это что же теперь - подарить ничего нельзя?
     - Да, нельзя, - самодовольно подтвердил Апельсин,  -  если  налог  не
уплачен.
     - Порядочки... - выдохнула толпа.
     Председатель Котелок, чувствуя, что  суд  уходит  в  какую-то  не  ту
сторону, встал и громко спросил:
     - Вопросы к обвинителю  есть?  -  помолчал  для  виду,  и  хотел  уже
посадить Апельсина на место, чтобы не позорил совет,  но  раздался  голос:
"Есть вопрос!" - и Котелку ничего не оставалось, как сделать  приглашающий
жест  -  мол,  пожалуйста.  Вперед  вышел   худой   бородатый   старик   с
бочкообразной грудною клеткой - старшина стеклодувов:
     - А какого такого Смута вы налоги вдвое подняли, а?
     Такого вопроса Апельсин не ожидал и развел короткими ручками:
     - Это решение Торгового совета... Но лично я... - и снова развел.
     Старшина же воинственно выставил бороду:
     - Торговый совет - это ладно. Сидите там - и  сидите,  Смут  с  вами,
решайте себе... А мы при чем?
     Котелок метнул тревожный взгляд на Нагаста, который слушал  возникшую
перепалку с нескрываемым удовольствием, снова встал и возвысил голос:
     - Прошу вопросы по сути дела!
     - А налоги - не суть? - возмутился старый стеклодув.
     Но тут кто-то из веселящейся в толпе молодежи выкрикнул:
     - Эй, Апельсин! Ты лучше расскажи, кто тебе в глаз засветил?
     Надзиратель за  нравами  ответил  на  этот  нескромный  вопрос  таким
высокомерным образом:
     - Ясно кто - преступники. Вот поймаем - тоже на этой скамейке  сидеть
будут.
     - У-у! - дурашливо загудела толпа.
     - Вот вам и "у-у"! - Апельсин все меньше становился похож на грозного
обвинителя. - Увидите, увидите: поймаем и посадим!
     - У-у! - снова накатил гул.
     Суд неотвратимо скатывался в  балаган,  и  председатель  Котелок,  по
чести, не видел, как остановить этот срам. На кой Смут доверился он дураку
Апельсину? Да и собратья-бунтовщики  вели  себя  по-предательски:  Учитель
сидел, опустив голову, Лыбица веселилась вместе с толпой, а Бочонок так  и
ерзал глазками,  испытывая,  видимо,  сильнейшее  желание  убежать.  "Всем
хочется, - злорадно подумал Котелок. -  Сиди  теперь,  толстопузый..."  Он
встал и, гулко хлопнув ладонью по столу, крикнул с надрывом:
     - Прекратить!!!
     Вот тут-то Апельсин его и добил: не разобрав, к кому обращен был  сей
выкрик, он гордо повернулся к председателю подбитым  глазом  и  запальчиво
выкрикнул:
     - А не прекращу! Ишь, какой...  Тебе  бы  так!  Их  обязательно  надо
найти! - и, шмыгнув от чувств, отвернулся.
     Но не успел еще Котелок прийти в себя от столь неожиданного  в  своей
нелепости демарша, как прозвучал над площадью молодой гортанный голос:
     - А чего меня искать? Вот он я!
     Все обернулись  на  звук  и  увидели  незнакомого  (для  всех,  кроме
Сметлива, разумеется) человека лет тридцати с кучерявой  черной  бородкой,
нос горбинкой... Словом, понятно. Смел стоял,  сложив  руки  на  груди,  и
глядя на Апельсина в упор, продолжал:
     - Хочешь, еще добавлю?
     Апельсин, вытянув шею, несколько  мгновений  разглядывал  незнакомца,
сравнивая его с ночною тенью, и -  узнал.  Он  вытянул  короткую  ручку  с
указующим перстом, захлебнулся визгом:
     - Вот он! Хватайте его! Это он!
     Сметлив хотел уже вскочить на ноги, но был удержан на месте  железною
хваткой охраны.  Остальные  стражники,  сомневаясь,  поглядывали  друг  на
друга, на домината и на Котелка, но с места двинуться не решались. Точнее,
вроде бы двинулись, но ровно настолько, чтобы создать видимость  движения.
Котелок в это время лихорадочно соображал, что делать, и наконец  решился:
любым путем надо остановить комедию. Он повторил жест Апельсина и  грозным
голосом приказал солдатам:
     - Взять его!
     Но  и  тут  дворцовые  стражники  не  стали  спешить.  Зато   ринулся
арестовывать Смела Собачий Нюх,  до  смерти  преданный  Торговому  совету,
оценившему его усилия. Он врезался в толпу так, что, казалось, рассечет ее
пополам и вылетит на другом краю, но как-то неожиданно  завял,  потом  его
длинная фигура сложилась пополам и исчезла из глаз, а еще мгновение спустя
толпа вытолкнула его назад в лежачем виде и изрядно помятым. На  этот  раз
уже и стражники заволновались: очевидно, надо было срочно  что-то  делать.
Однако  доминат,  откинувшись  на   высокую   спинку   кресла,   любовался
происходящим со странной улыбкой -  он  и  думать  не  думал  вмешиваться.
Стражники вновь остыли.
     Тогда Апельсин, видя, что его обидчика никто не хватает и не тащит  в
тюрьму, а Нюх на карачках отползает в сторону, совсем одурел: он  спрыгнул
с тумбочки для речей и кинулся в толпу, по стопам платного осведомителя. С
надзирателем обошлись еще хуже: его приняли на руки, и отшвырнули  -  так,
что он покатился по булыжникам. Но теперь людская стена качнулась вслед за
своей жертвой, равновесие нарушилось и Котелок вдруг подумал: пора бежать.
     Но первым побежал Пуд Бочонок.  Он  вскочил,  опрокинув  стул,  и  со
скоростью, невероятной для его тучной фигуры, устремился через  площадь  в
боковой переулок. За ним - Котелок, потом Лыбица, Наперсток, Батон Колбаса
и даже успевший каким-то чудом вскочить на ноги Апельсин. Народ, улюлюкая,
кинулся за ними.
     Только один остался сидеть на месте - толпа опрокинула прямо на  него
стол, за которым восседали лавочники, хлынула,  прошлась  сотнями  ног  по
крышке - никто и не услышал стонов Учителя.


     Уложив Учителя на кровать, Сметлив утомленно присел на табурет. Перед
ним все качалось, в голове гудело - сказывалась ночь  в  тюрьме  и  кошмар
последних мгновений на площади: мечущаяся в толпе  Цыганочка,  безжизненно
распростертое на камнях тело, розовая пена на  губах...  А  потом  он  нес
Учителя  на  руках  домой,  как  ребенка,  а   Цыганочка   все   твердила:
"Осторожнее..."
     Сейчас она, захлебываясь слезами, то принималась обтирать ссадины  на
лице отца мокрым полотенцем, то надолго припадала к его плечу. Передохнув,
Сметлив бережно поднял Цыганочку с колен и приложил ухо к  груди  Учителя:
дыхание было хриплое и неровное, сердце билось слабо.  Но  снаружи  особых
повреждений не наблюдалось, ребра оказались как будто целы.
     - Ничего, - сумрачно выговорил Сметлив, - отойдет.
     Он не испытывал к Учителю особой жалости, считал -  сам  виноват:  не
следовало с лавочниками связываться. А вот Цыганочку жалко было до дрожи в
пальцах, до комка в горле. Она снова склонилась над отцом, а  Сметлив,  не
зная, как  успокоить,  прошелся  туда-сюда  по  комнате.  Потом  заговорил
утешительно:
     - Это еще что... Вот у нас в Рыбаках на одного двадцативедерная бочка
с брагой наехала - и ничего, только ногу  сломало...  А  другого  и  вовсе
завалило в Береговой Крепости. Тот, правда... - Сметлив  спохватился,  что
говорит не к месту,  и  бодро  продолжил:  -  Так  что,  ерунда  это.  Вот
увидишь...
     Но тут Цыганочка подняла заплаканное лицо, и он увидел  в  ее  глазах
знакомый блеск:
     - Ерунда, да? А тебе не ерунда, когда в лепешку?
     - Да нет, что ты, - испугался Сметлив. - Жалко,  конечно...  -  и  не
удержался: - Но он ведь сам виноват.
     Цыганочка встала.
     - В чем виноват?
     - Ну, это... Зачем он с лавочниками связался?  Ведь  ясно  было,  что
добром не кончится. Ну вот и...
     - Убирайся, - ровно сказала Цыганочка.
     - Что? - Сметлив был удивлен.
     - Убирайся отсюда, - повторила она.
     - Это ты мне? За что?
     - Сама знаю, за что. Убирайся!
     Потрясенный Сметлив сделал два шага к двери, но обернулся:
     - Эх, ты! А он, между прочим, - указал на Учителя, - собирался тебя в
тюрьму упечь. На три месяца. Понятно?
     Тогда Цыганочка  оказалась  возле  Сметлива,  закатила  оглушительную
пощечину и с невероятной силою вытолкала за дверь.
     Здесь его ожидали Верен и Смел. Сметлив поглядел  на  них  удрученно,
сел на крылечко, судорожно вздохнул, глотая удушливую обиду:
     - Ну, вот и все. Завтра выходим.


     Лавочников гнали недалеко - злобы-то особой не было,  а  больше  так,
для смеху. Но они  убегали  долго,  старательно,  и  все  никак  не  могли
остановиться, даже когда и мальчишки уже отстали. Наконец выбились из сил,
сели на берегу Живой Паводи и стали  ругаться:  разбирали  друг  друга  по
косточкам - кто что не так сказал, да кто что не так сделал. Потом и свара
их выдохлась, стало темнеть, и пришло время думать, как  им  быть  дальше.
Выход нашла неунывающая Лыбица:
     - А что тут думать, ети вашу по корягам? Домой пошли...
     Они осторожно вернулись в город и разбрелись по лавкам, по  постоялым
дворам, где жили, где их ждали родные. И никто их не тронул.
     На  следующий  день  лавки  долго  не  открывались,  но  потом  робко
приоткрыла двери одна, за нею другая, и  люди  -  не  сразу,  конечно,  но
погодя - пошли в них, каждый за своим неотложным делом. Нет,  а  правда  -
где еще купишь чай, колбасу и сахар?
     Только разрушенный угол апельсиновой лавки долго еще вызывал  улыбки,
напоминая жителям Белой Стены неудавшийся бунт лавочников. Даже мальчишки,
проходя, не упускали случая завопить дурным голосом:
     - Э-эй, Апельси-ин!



                            НЕВЕСТА ГЕНЕРАЛА ГОРА

     ...Примерно  к  обеду  дошли  до  Наказанной  рощи.  Дорога  опасливо
обходила ее, но они полюбопытничали, сели перекусить как раз напротив, под
раскидистым кустом, глазея  со  стороны  на  диковинные  деревья.  Слышать
слышали, а вот видеть довелось впервые: темна  была  роща,  безрадостна  и
безгласна, огромные вязы стояли ни живы, ни мертвы, ни листочка на них, ни
почки, а глубокие извилистые морщины, изрезавшие жесткую кору, связывались
в жуткие морды, искаженные  пытошной  мукой.  Эти  деревья  стояли  так  с
незапамятных времен, никогда не зеленея, но и не падая, чтобы стать почвой
для новой жизни. По преданию, в этой роще бились когда-то насмерть Владыка
Вод и Сеятель Смут, и Владыка Вод, победив, наказал рощу за  то,  что  она
отдала Смуту ветку, из которой тот сделал себе дубину... Говорят, и поныне
обломок дубины той хранится где-то на свете у злых колдунов, что ждут  они
своего часа, чтобы в ход пустить ее страшную силу...
     Ну да ладно, сказки сказками, а путь впереди  неблизкий.  Подивились,
поцокали языками - и взвалили на плечи мешки, и отправились дальше,  туда,
где, завораживая и тревожа,  ждало  их  неведомое.  Хорошо  теперь  шлось:
плескалась через край сила, не давили тяжелые мешки, ноги сами отсчитывали
тысячи и тысячи шагов. Сметлив, поначалу хмурый из-за их  глупой  ссоры  с
Цыганочкой, отошел, посветлел - то ли решил не брать пустяков в голову, то
ли совсем забыл про любовь свою неудачную, - и скоро включился в  дорожные
разговоры, улыбка к нему вернулась.
     На другой день вошли в Оголтелую падь. По этой широкой, открывающейся
к реке лощине пролетел когда-то  неистовый  смерч,  выворачивая  с  корнем
столетние сосны, ломая пихты и ели, как траву  вырывая  из  земли  молодую
поросль. С тех пор поднялся над буреломом новый веселый  лесок,  но  дикая
мешанина мертвых стволов не давала ни пройти, ни проехать. Дорогу все-таки
прорубили, ценой великих трудов, но петляла она отчаянно,  обходя  завалы,
скалилась по обочинам старыми обломками да обрубками, черными  сучьями  да
гнилыми пеньками. Здесь и приключилась с путниками некоторая странность.
     Шли они беззаботно, гуляючи, не давая  смутить  себя  мрачному  лесу,
только досадовали, что негде им сделать  привал  -  пора  бы  уже,  животы
подвело. Но в какой-то момент шевельнулась вдруг впереди мертвая ветка,  и
потянулась,  зазмеилась  через  дорогу,  перегораживая  путь,  и  насмерть
вцепилась в разлапистую черную  корягу  на  другой  стороне.  Остановились
путники, насторожились. Что за смута за такая  чернокнижная?  Смел  первым
вперед шагнул, бормоча для храбрости:  "Ну-ну,  ты  брось...  Что  еще  за
шуточки?" Но далеко не ушел: накатил на дорогу сумрак средь  бела  дня,  и
зачавкало что-то в лесу, задвигалось, к ним подбираясь поближе,  и  стволы
древесные полусгнившие принялись перескрипываться  между  собою  о  чем-то
опасном, будто злорадно хихикали, - и Смел, выхватив нож из  ножен,  назад
отскочил, поближе к товарищам.
     Постояли они, озираясь тревожно,  -  а  стволы  все  поскрипывают,  а
сумерки все сгущаются, - и налетел вдруг на путников крохотный ветерок,  и
пошел, пошел вокруг них, набирая силу, все быстрей и быстрей,  и  вот  уже
оказались они в середине темного вихря, рвущего  с  плеч  рубахи,  свистом
пронзительным оглушающего.
     Сметлив догадался, вспомнил, прокричал еле слышно сквозь свист и  рев
ветра:
     - Это нориковы проделки! Управ