етил  его  как-то
странно, глянул искоса, предложил присесть и ушел в другую комнату.  Верен
опустился на стул, стоявший около стола, и на глаза ему попалась бумажка с
такими строчками:

                      До конца - не поднять головы,
                      Узы скорби влачить - до конца:
                      Рок супруга лишил и отца,
                      А оставил - лишь слезы, увы.
                      Камень сей - от детей и вдовы.

     Надпись  на  надгробье,  понял   Верен.   Вглядевшись   внимательнее,
усмехнулся - Поэт шутил очень рискованно.  Тот,  неслышно  подойдя  сзади,
выхватил листок у него из-под  носа,  положил  лицом  вниз  и  поглядел  с
укором: "Это не надо читать...  Это  -  гм...  черновик".  Поэт  развернул
бумагу, за которой ходил, пробежал написанное. Опять как-то косо глянул на
Верена и, будто сильно сомневаясь,  положил  лист  перед  ним,  бормотнув:
"Вот, гм... Почитай". Верен стал читать, а Поэт между  тем  расхаживал  по
комнате, заложив руки за спину и стараясь не глядеть на посетителя.
     Вот что прочитал Верен:

                     Пришел ко мне недавно мой сосед
                     и попросил вернуть остаток долга.
                     Ему я объяснил, что денег нет,
                     и, видимо, еще не будет долго.

                     Тогда он стал ругаться в мать и в честь.
                     Я слушал, слушал... Так и не дослушал -
                     спросил: "Да у тебя душа-то - есть?"
                     Сказал он: "Есть", - и выругался в душу.

     - Вот и все,  что  получилось,  -  виновато  вздохнул  Поэт,  разведя
руками, когда понял, что Верен дочитал до конца. -  Всю  ночь  просидел...
гм... почти.
     А потом тоже наотрез отказался от денег.
     Стихи Верена позабавили, и в целом понравились. Но он так и не  понял
- что же такое душа, и как разглядеть ее в кромешных потемках тела.



                     ТРЕЩИНКА (ПУШКА СТАРОГО ФЕЛЬДМАРШАЛА)

     На пустыре за пороховым сараем, где ходить не разрешается,  играли  в
звон. Последыш Лабаст, кидая с черты, попал прямо в горку и разорил казну,
а косоглазый гаденыш Хорек, поставивший на кон свою  единственную  монету,
вылетел из игры, так и не вступив.
     Все было честно,  не  придерешься,  но  не  таков  был  Хорек,  чтобы
промолчать. Он ощерил зубы, мелкие и острые, поддернул старые отцовы штаны
и, глядя ненавистно на Последыша, собирающего с земли монеты, процедил:
     - Везет дуракам... Ай да Лабаст, три головы - одна шапка!
     С этой дурацкой подначки всегда и неизбежно начиналась драка.  А  как
еще ответишь на обидную бессмыслицу, если и сам не  знаешь,  о  чем  речь?
Ладно - шапка, тут догадаться нетрудно: есть у прадеда форменная шапка  из
голубого волка, одна на все Поречье. Потому что и фельдмаршал всего  один.
Но при чем тут три головы? Что он, змей морской, что ли? Эх...
     Последыш вздохнул, потуже затянул подшитый к поясу карман,  чтобы  не
потерять в драке выигрыш, выпрямился. Потом повернулся к Хорьку и  нехотя,
без  особого  интереса  ткнул  ему  кулаком  в  сопатку.   Тот   отскочил,
схватившись за нос, завертел головой по сторонам: "Видели? Он  сам  первый
начал!"
     За хилого Хорька вступился толстый туповатый переросток Мешок  Брюхо,
следом - Бородок и Вороток,  два  брата-оборвыша  с  Потрошки.  Всем  было
досадно, что Последыш своим метким броском  не  дал  поиграть.  Когда  ему
удалось вырваться и задать  деру,  одно  ухо  уже  горело  огнем,  саднили
разбитые губы, ныла левая скула - быть синяку. Всегда так: навалятся кучей
- и рады.
     Ноги понесли Последыша в порт, где был  у  него  излюбленный  уголок,
загороженный от мира высокой кладкой бревен и грудами строительного камня.
Здесь не мешали чужие глаза, мирно пахло смолистым деревом, мельтешили  на
меляке мальки. Здесь можно было умыться и посидеть на коряжине,  переживая
обиду.
     Здесь и нашел его Смел.
     Нет, он никого не искал. Но  Верен  шлялся  по  философам  и  поэтам,
Сметлив целыми днями пропадал с Цыганочкой, заявляясь  только  к  ночи,  а
Смел скучал в одиночестве. Вот он и стал гулять по городу, и  занятие  это
очень ему понравилось. К молодости своей Смел быстро привык, но  волшебная
сила  клокотала  в  жилах  и  требовала  выхода.  Он  весело  цеплялся   с
лавочниками и торговками, задирал молодых девиц (у тех  в  ответ  начинали
блестеть глаза), а на ярмарке поспорил с сумрачным  пожилым  могулом,  что
усидит на его быке, пока  крутится  пущенный  с  веревочки  волчок.  Могул
оказался большим мастером запускать волчок, однако Смел верхом на  ревущем
и брыкающемся звере цеплялся за что попало, благополучно скатился  кубарем
в последний момент - и выиграл десять  монет.  Отпраздновав  победу  двумя
кружками ячменной браги, он пошел поглядеть порт, заплутал там  немного  и
набрел на Последыша.
     Сначала Смел услышал всхлип и остановился:  река  плеснула?  Двинулся
было дальше, но звук повторился. Тогда Смел заглянул в узкий проход  между
грузами, приготовленными к отправке, и увидел  мальчишку  лет  тринадцати,
сидящего на черной коряжине у самого берега. Мальчишка сопел, всхлипывал и
со злостью вытирал со скул слезы сбитым до крови кулаком. В детстве Смел и
сам был не дурак подраться (да и потом), но даже если бывал  бит,  никогда
не переживал так сильно. Видно, крепко досталось, - пожалел он мальчишку.
     Смел неслышно подошел сзади и положил руку на  его  угловатое  плечо.
Тот обернулся резко и угрожающе, но как увидел Смела - сник и  безразлично
отвернулся. Никого сейчас не надо было Последышу. И этот смуглый  -  пусть
катится. Пусть катится, хотя ясно, что это  чужой,  а  значит,  никому  не
расскажет про увиденные слезы, ничего не знает  про  подначки,  про  шапку
прадеда, про драки - но все равно, пусть катится.
     Тот, однако, не покатился, а напротив, присел  рядом  на  корточки  и
сказал  беззаботно:  "Хо!  Подумаешь  -  подрался.  Нечего  плакать.   Все
дерутся". Последыш опять всхлипнул и вдруг вскипел:  "Это  разве  драка  -
когда четверо на одного?" - "О-хо... Так  нечестно.  И  за  что  ж  тебя?"
Последыш насупился: "Дразнятся..." Смел подумал, что быть молодым вовсе не
так хорошо, как это кажется из старости. Он потрепал мальчишку по голове и
предложил: "А ты расскажи..."
     Странный он был какой-то, этот смуглый. Другого Последыш  послал  бы,
конечно, на китулин рог, чтоб не совался, где не просят. А  этот  странный
был. Наверно, потому что чужой. И рассказал ему Последыш, шмыгая  носом  и
сбиваясь, как играли они в звон на пустыре за пороховым сараем, где ходить
не разрешается. Смуглый покивал и спросил,  какая  такая  шапка.  Пришлось
объяснить, что прадед у Последыша - фельдмаршал, и ему, прадеду  то  есть,
положена по форме голубая волчья шапка - одна на все  Поречье.  "А  почему
три головы?" Последыш пожал плечами:  если  б  знать!  Смуглый  задумался.
"Сколько лет твоему прадеду?" - "Не знаю... Больше ста, наверно".  Смуглый
замолчал, а Последыш шмыгнул носом, потрогал на всякий случай -  не  кровь
ли? - и стал кидать в воду камешки, пугая мальков.
     Наконец Смел спросил мальчишку, не знает ли он в  городе  стариков  -
самых старых стариков - кроме  прадеда.  Ну,  Огарок,  -  стал  вспоминать
Последыш, - тюремный сторож, пьяница (Смел кивнул), есть еще  один  старый
сержант, есть при дворце лекарь... Но они, кажется, моложе  прадеда.  Смел
помотал головой  -  все  не  то.  Последыш  безразлично  пожал  плечами  и
отвернулся. Мол, не нравится - не бери. Обида, скрутившая душу  тугим,  до
слез, жгутом, стала уже отпускать,  забываться  -  и  разговор  становился
ненужным. Но тут Последыш вдруг вспомнил: Мусорщик! Кто такой... Ну,  есть
один дед - сто лет в обед, мусор собирает. Да кто его знает, где  найти...
Он вечером мусор в карьер отвозит. Идти? Идти прилично: через весь  город,
и там еще...
     Смуглый спросил: "Тебя как зовут-то?"
     Познакомились.
     И тогда Смел поднялся: "Вставай, Последыш. Пойдем на карьер".


     Каждый вечер по мощенным  булыжником  улицам  Белой  Стены  проезжала
тележка, запряженная старым серым ослом. Осел  хорошо  знал,  каким  путем
ехать, и сам останавливался у домов побогаче,  где  могли  себе  позволить
платить Мусорщику  три  серебряные  монеты  в  месяц.  Там  старик  кряхтя
вываливал  в  тележку  ведра,  тазы,  корзины,  которые   хозяйки   загодя
выставляли за двери.
     Он ездил так много-много лет, а сколько - никто  никогда  не  считал.
Мусорщик был так стар, что при  виде  его  вспоминались  дряхлые  вязы  из
Наказанной рощи; правый бок изуродован был, по слухам,  ударом  чудовищной
лапы белого  скроббера;  левая  нога,  перешибленная  камнем,  неправильно
срослась - в чем только душа держалась? А вот жил и жил,  да  еще  ковылял
пешком за тележкой  -  берег  осла.  О  Мусорщике  знали  мало,  да  и  не
стремились особенно. Подумаешь, отмотал двадцать зим на Серебряном  плато.
Это теперь таких мало осталось, а раньше-то!.. Да  и  не  в  себе  старый,
молчит все время, а заговорит... словом,  Смут  его  разберет.  Видно,  на
рудниках ему вместе с зубами и мозги вышибли.
     Когда телега наполнялась доверху, Мусорщик вел  осла  к  заброшенному
карьеру, где прежде добывали  белый  камень  для  строительства  городской
стены. Там он ставил телегу у обрыва и лопатой скидывал мусор вниз,  пугая
стаи ворон и диких собак.
     Здесь и ждали Мусорщика Смел с Последышем.
     Он не обратил на них ни малейшего внимания, пришлось дождаться,  пока
последняя лопата  мусора  была  отправлена  с  обрыва,  после  чего  снизу
донеслись хриплые крики ворон, лай и  рычание.  Тогда  Смел  начал,  сочтя
момент подходящим:
     - Долгих лет! Мы вот спросить хотели...
     Но Мусорщик перебил:
     - Кому не надо - не спрашивает, а кто спрашивает - тому надо.
     - Хо! Конечно, нам надо,  -  удивился  странному  повороту  Смел,  но
старик опять не дал продолжить, заключив мысль просто и понятно:
     - А кому надо - тот платит. Верно я говорю, Заглот? - обратился он  к
ослу. Тот скосил глаз, повернул к хозяину ухо и стукнул копытом.  -  То-то
же, - ухмыльнулся Мусорщик.
     - Ай, заплатим, - Смел поскреб в затылке. - А сколько?
     - На сколько спросишь...
     Смел оглянулся на Последыша. Тот, поймав  его  взгляд,  чуть  заметно
кивнул и крепче сжал разбитые губы. Тогда Смел сказал:
     - Мы хотим узнать кое-что про фельдмаршала Лабаста...
     Мусорщик впервые взглянул заинтересованно, с вопросом в глазах.
     - Про шапку и три головы, - уточнил Смел.
     Старик отвернулся, почесал ухо и сказал невнятно:
     - С горы далеко видать, да самой горы не видно...  А  снизу  она  как
есть видна. - Зато закончил яснее ясного: - Пять монет, - и, не  дожидаясь
ответа, залез в телегу: - Пошел, Заглот!
     Мусорщик даже не оглянулся, будто тут же забыл, о чем его спросили  и
что он ответил. Последыш растерянно поглядел на Смела. Смел плюнул и пошел
вслед за телегой.
     Так и пришли в маленький дворик  с  хилой  оградой,  прилепившийся  у
обочины дороги. Старик привязал осла к колышку, кинул ему  охапку  сена  и
скрылся в темной  хибарке,  слепленной  пополам  из  веток  и  глины,  как
ласточкино гнездо. Гостям, про которых он  так  и  не  вспомнил,  пришлось
войти без приглашения. Тут Смел не выдержал:
     - Дед, - обратился он к Мусорщику, который сосредоточенно разводил  в
очаге огонь, - ты бы хоть спросил - согласны мы, не согласны...
     - А что спрашивать? Согласны - придете, нет - своей дорогой  пойдете,
- проворчал Мусорщик.
     Он поставил на печурку черный котелок, присел на чурбак, предупредил:
деньги вперед. Смел отсчитал ему пять монет,  и  Мусорщик  начал  рассказ,
сопровождая его странными изречениями и помешивая варево в  котелке  грубо
обструганной ложкой.



                              РАССКАЗ МУСОРЩИКА

     Так, значит... Дождик  в  небо  полетел  -  баба  девкою  проснулась.
Рассказывал  мне  про  Лабаста  один  бедолага,  когда  мы  с  Мокрохлюпом
заспорили. Ну  вот,  пока  Мокрохлюп  на  снежку  отлеживался,  он  мне  и
рассказал. Да я и сам кое-что  слышал...  Только  он  подробнее,  бедолага
этот. Он из стеклодувов был, легкие слабые, - помирал, значит.
     Ты, говорит, Шатун, не прав... Знал, что я его бить не стану. Лабаст,
говорит, точно был в стеклодувах - только недолго, недели три.  Могу  даже
сказать, говорит, у кого он учился - у Браваста, вот у кого. Это потом уже
Браваст в канцелярию ушел.
     Потом рассказывает, что Лабаст этот у кого только ни околачивался - у
медников, у оружейников. Да только бестолку, руки не оттуда росли.  И  так
пока не оказался у  Комка  Глины.  Стой,  -  говорю,  -  врешь.  Пока  все
правильно, а Комка я сам знал. Он к тому времени уже помер. Нет,  говорит,
не помер. Ты вспомни, мол, доминат  на  осенние  свадьбы  угощение  обещал
всему городу - задабривал. Стал я вспоминать - верно, было такое. Ждали  -
брагу выкатят, баранину в яблоках... Выкатили нам моргалки на лоб.
     А бедолага толкует - с баранины этой все и  началось.  Вроде  медники
котлы под нее лить отказались - нет  такой  глины,  говорят,  чтобы  форма
выдержала. Котлы-то огромные. Дошло дело до Комка Глины.  А  он  первейший
мастер был. Найду, говорит, то, что нужно. Засобирался  вверх  по  реке...
да... вверх по реке - вниз по жизни.
     И будто бы думал Глина взять с собой только старшего  подмастерья.  А
Лабаст набился - вам-де тяжело вдвоем будет. Ну и взял его Глина с  собой.
Перевез бык медведя. Через несколько дней вернулся Лабаст - один.  Сказал,
что Комка с подмастерьем обвалом на берегу задавило.
     В общем, ненамного я ошибся. Насчет Комка.
     Как вернулся Лабаст - опять пошел  к  оружейнику.  Тот  чудак  был...
забыл, как его звали...  потешными  огнями  все  баловался...  Ну,  ладно.
Натолчет серы с углем, а  потом  порошочки  разные  добавляет,  чтоб  дымы
разноцветные. Добаловался: взорвался  однажды  так,  что  собирать  нечего
было. Лабаст первым на пожар прибежал, шкатулку из дома успел  вытащить  -
как для бумаг, вроде. Шибче  всех,  говорят,  убивался.  Да...  Спрашивала
цапля лягушку - не больно ли, голубушка?
     Ну, потом известно, - эльмараны  явились.  Тогда  Лабаст  и  пошел  к
доминату. О чем говорили - не знаю, да только вскоре  под  начало  Лабасту
дали лучших мастеров, каких потребовал. Работали без  малого  год  днем  и
ночью, но когда эльмараны на город пошли, их пушка встретила. Так  и  стал
Лабаст начальником...
     А из мастеров,  что  под  его  началом  работали,  двое  со  мной  на
Серебряном плато догнивали. Они говорили, что иных и вовсе казнили. Может,
и так. Времена смутные были. Птенец гадал  в  скорлупке  -  выходить,  или
остеречься.
     Потом  эти  двое  померли,  -  один  поморозился,  другого  стражники
затоптали, стеклодув кровью из легких изошел. А я, значит, остался.


     Мусорщик замолчал и полез ложкой в котелок -  попробовать,  согрелось
ли варево. Смел стоял, не  поняв  сразу,  что  рассказ  уже  закончен,  но
почувствовал, как Последыш тянет его за рукав к выходу. Вышли без слов, не
прощаясь.
     На улице было почти темно, только над лесом  еще  угадывался  краешек
отхлынувшего света. Они торопливо зашагали вниз, к городу, чтобы успеть до
темна миновать ворота. Ноги сами несли под горку, и  до  стены  оставалось
уже недалеко, когда Смел заговорил. Осторожно заговорил, чтобы не  ляпнуть
лишнего:
     - Вот тебе и три головы... Шапка-то волчья - не с неба свалилась. Хо!
Ловок, видать, прадед твой был!
     Последыш ответил неожиданно резко, зло, не по-детски:
     - Да? Ловок, по-твоему?
     Смел смутился:
     - Да я ничего не хочу сказать. Слышь, Последыш? Не все там,  конечно,
понятно...
     Но тот пробормотал с неясной угрозой:
     - Ничего... Скоро все понятно будет.
     Испугавшись, что мальчишка наделает глупостей, Смел  сказал  как  мог
примирительно:
     - Ай, не расстраивайся.  Дело  давнее,  забытое.  А  то,  гляди,  еще
натворишь чего...
     - Не натворю, - раздраженно дернул щекой Последыш.  Они  шли  уже  по
булыжникам улицы.
     Расставаясь, Смел попросил:
     - Если что, ты найди меня. Я у Грымзы Молотка...
     Последыш рассеянно кивнул, так что Смел и не понял - услышал  он  или
нет.


     Последыш не зря сказал, что скоро все будет понятно.
     ...Это случилось давно, Последышу тогда было лет пять или около того.
Заигравшись, он оказался однажды у двери в  комнату  прадеда  и  подглядел
случайно,  как  тот  подошел  к  платяному  шкафу,   украшенному   резными
розетками, взялся за одну из них и сдвинул в  сторону.  За  ней  оказалась
дыра. Прадед вытащил оттуда ключ и открыл  им  стоящий  у  шкафа  железный
сундучок, а из него извлек, в свою очередь, шкатулку темного  дерева.  Тут
Последыш шевельнулся, старый Лабаст услышал и обернулся с таким испугом на
лице, что  Последыш  и  сам  неизвестно  чего  испугался.  Однако,  увидев
правнука, фельдмаршал облегченно перевел дух:
     - Ты что здесь крутишься? Иди, иди отсюда, нашел, где играть...
     Последыш забыл бы увиденное,  но  испуганное  лицо  прадеда  намертво
врезалось в память, а вместе с ним и весь тот случай. Однако только теперь
Последыш понял, чего испугался  старик:  в  железном  сундучке  он  хранил
шкатулку оружейника. Может быть, в ней и кроется разгадка тайны?
     ...Все семейство восседало за ужином. Длинный стол освещался  многими
свечами, негромко постукивала посуда.  Когда  Последыш  вошел,  все  взоры
обратились  к  нему:  взрослые  смотрели  укоряюще,  ехидные  сестренки  -
злорадно. Последыш постоял, переминаясь, потом бочком, стараясь  держаться
тени, двинулся к лестнице, ведущей в верхние комнаты.  Он  уже  взялся  за
перила, но его остановил строгий бабушкин голос:
     - Ты почему опоздал?
     Ну как же,  так  он  все  и  рассказал.  Последыш  опустил  голову  и
пробормотал что-то невнятное. Выручил отец:
     - Ладно, быстро умывайся - и за стол.
     Последыш, торопясь, плеснул из ковшика себе на руку, пару раз  провел
мокрой ладонью по лицу. А-а, все равно синяк не смоешь. Взял полотенце - и
вдруг замер. А что если наведаться к прадеду прямо сейчас, пока все внизу?
Он выглянул в коридор - никого. Тихонько прошел к комнате прадеда и слегка
толкнул дверь. Она подалась. Не заперто. Еще  раз  прислушался,  собираясь
духом. Тихо.
     У прадеда в комнате было темно, как в желудке, но Последыш делал  все
в каком-то оцепенении, будто во сне.  А  может,  просто  от  страха  мысли
отшибло. Розетка послушно поехала в сторону, в тайнике обнаружился ключ  и
точно вошел в скважину на железном  сундучке.  Последыш  открыл  шкатулку,
нашарил там бумаги и все до единой сунул себя за пазуху. Проверил еще,  не
осталось ли чего. Потом запер сундучок, положил ключ на место  и  задвинул
розетку. Все. Выскользнув в коридор, осторожно прикрыл дверь и вернулся  к
себе в комнату, где спрятал бумаги под матрац.
     Теперь надо было спускаться вниз. Тут, конечно, обнаружились все  его
знаки боевой доблести, и началось. Последыш сопел, уткнувшись в тарелку, и
не отвечал ни на вопросы, ни на упреки, ни на причитания. Ему не терпелось
уйти к себе. А когда этот желанный момент настал, Последыш, уходя,  искоса
поглядел на прадеда: тот сидел у камина с кружкой браги в темной, крепкой,
как высохший корень, руке, уставясь в огонь мутными глазами.
     У себя в комнате Последыш запалил свечу,  запер  дверь  на  крючок  и
достал бумаги. От нетерпения и знобкой жути у него заплясали,  задергались
пальцы, тяжело забухало в ребра сердце. Пришлось  переждать,  успокоиться.
Только взялся снова - постучалась мать: "Сынок, ты  не  спишь?"  -  "Сплю,
сплю..." - "А чем это ты там шуршишь?" Последыш обмер, пряча бумаги  опять
под матрац: "Ничем не шуршу, послышалось тебе." - "А-а... Ну  ладно,  спи.
Добрых снов".
     Какие там сны... Как только стихли материнс