итель говорил! Спинами, спинами друг  к
другу!
     Верен и Смел наполовину услышали, наполовину угадали - и  встали  все
трое спина к спине,  прижавшись  тесно,  закричали  в  потемки  каждый  по
своему:
     - Эй, Черный норик, где ты?
     - Черный норик, выходи!
     - Черный норик, иди к нам! Мы тебя узнали!
     Прокричали так, покричали - и улегся смерч, и сумерки расступились, и
лес утих. А впереди, на дороге - обыкновенный сучок валяется,  да  никакой
он не живой. Смел, проходя, нарочно наступил - тот только хрустнул. Но про
голод, конечно, забыли: чуть не бегом из Оголтелой пади  бежали.  А  когда
миновали ее, Верен спохватился:
     - Мы же Черному норику письмо не передали!
     Но Сметлив возразил:
     - Так он ведь и не появился.
     А не появился - и Смут с ним, своих  забот  хватает.  Теперь  вперед,
вперед! За Оголтелой падью, выйдя на возвышение, далеко-далеко над зеленой
весенней далью впервые увидели будто парящие в  синем  небе  снежные  пики
Оскальных гор. И обрадовались же! К концу приблизилось их похождение, хотя
никто не знал что там - в конце, и какая ждет их судьба.
     Они шли упрямо и весело, и поливал  их  дождик,  и  сушили  ветра,  и
давали приют под своими кронами приветливые деревья. И с приближением  гор
становились все холоднее ночевки, но теплы были овчинные полушубки, и дров
вдосталь, и лучше огня их грела теперь молодая, горячая кровь.
     Они миновали грохочущий,  плюющийся  клочьями  пены  свирепый  речной
перекат Костолом, нос к носу столкнулись однажды с парой волков,  а  Смел,
имевший смолоду привычку пробовать все "на  зуб"  (она  вернулась  к  нему
вместе с зубами), отравился невзрачной лиловой ягодкой: всю ночь  его  бил
озноб, накатывала испарина и терзала резь в животе.
     Когда горы явились им в полный рост,  лес  стал  редеть,  переходя  в
мелколесье, а Живая Паводь, сузившись, теперь походила  больше  на  горный
поток, светлый и говорливый. Здесь они  увидали  развилок  дороги:  глухая
колея уходила прямо в реку, через брод, и  выныривала  на  другом  берегу,
забирая потом по взлету предгорной равнины куда-то вправо и  вверх.  Здесь
путники остановились, печально задумались. Это была тропа скорби -  дорога
на гиблое Серебряное плато. Никто из добрых людей не  проходил  здесь,  не
задержавшись - помянуть безвинно погибших  в  ледяных  рудниках  и  вечных
снегах проклятой каторги, учиненной Нагастом Воителем.
     Но и здесь не пробыли долго: совсем уже близко была  их  цель.  Скоро
дорога  стала  вместе  с  рекою  выделывать  петли  между  холмами,  потом
поднялась на один из них, особенно скалистый и крутой,  разрезанный  рекою
надвое - и открылась вдруг путникам затаенная среди гор долина,  а  в  ней
лежало, будто в ладони, зеленое и уютное селение  пастухов,  виноградарей,
кожемяк, сыроделов - Овчинка...


     Постоялый двор был сложен  из  диких  камней,  приземист,  весь  увит
виноградом. Хозяин его, по прозванию Горлохват, характер имел плутоватый и
напористый: они хотели поселиться вместе, но свободных больших  комнат  не
оказалось, и он мгновенно сосватал им две отдельных -  одну  на  двоих,  а
другую на одного, да еще представил все так, будто великую оказал услугу и
потребовал деньги вперед.
     Кинули на пальцах, кому жить одному - вышло Смелу. Он, ворча, потащил
свой  мешок  в  одиночку.  Устроившись,  вышли  поесть  в  общую  комнату,
Горлохватом громко именуемую залой. Они выбрали из предложенного  баранину
по-овчински, сами не зная, что за блюдо такое, но  не  ошиблись  -  вкусно
было на  диво.  Можете  представить:  крупные  куски  мяса,  нашпигованные
чесноком и морковкой, поджаренные  на  углях  и  поданные  с  кисло-жгучим
соусом под горячие лепешки. А  вот  ячменной  браги  не  оказалось:  ее  в
Овчинке не уважают, предпочитая  перебродивший  сок  винограда.  Поскольку
больше нигде в Поречье вино спросом не пользуется,  его  везут  отсюда  по
осени в самые Рыбаки, где продают эльмаранам и на другие торговые корабли,
заходящие в устье Паводи запасти питьевой воды перед долгой дорогой домой.
     Что же делать - пришлось запивать  вином.  А  вот  когда,  разойдясь,
повторить  попросили  -  заминка  вышла:   поглядел   Горлохват   на   них
подозрительно, головой покачал:
     - А не молоды - пить постольку?
     - Да ничего, дяденька, вода дырочку найдет, - отшутился Смел,  а  сам
поглядел на товарищей как бы со стороны - и только языком  цокнул:  пацаны
пацанами, едва пушок пробивается. И, чтобы придать солидности их  незрелой
компании, завел с Горлохватом,  притащившим  еще  кувшин  вина,  серьезный
мужской разговор:
     - Ты бы лучше сказал нам, хозяин, как Скалобита найти.
     - А зачем вам Скалобит?
     - Дело  к  нему  есть,  важное  очень,  -  а  у  самого  уже  и  язык
заплетается, и глазки блестят: коварная штука - вино!
     Горлохват насмешливо покачал головой, протянул:
     - Э-эх, молодежь... Туда же - "важное очень"... Проспитесь  лучше,  а
завтра уж Скалобита ищите - он пьяных не любит.
     - Да где искать-то? - Смел упорствует.
     - Вы мимо прошли. Отсюда вниз - второй переулок направо, там кузня  в
конце. А в кузне, стало быть, и сам Скалобит.
     - Ай, спасибо, хозяин, великую тайну открыл, - дурачится Смел.
     Но Горлохват обижаться не стал - что с сопляков взять? Сказал только:
     - Давайте, давайте. Допивайте, да спать идите.


     Трудно было вставать наутро. Хотя, какое там утро - поздно  вставали,
с тяжелыми головами. Прав был хозяин их, Горлохват:  не  стоило  пить  так
много. Однако, сделанного не воротишь. И вот, понемногу стали очухиваться,
во дворе ледяною водою умылись из  желоба,  поесть  заказали  -  поострее,
погорячее. Получился у них то ли завтрак, то ли обед. Но так ли, сяк ли  -
время настало идти к Скалобиту.
     Припомнили они переулок - вниз идти, во второй  направо  -  и  пошли,
пригладив волосы и рубахи  одернув.  Точно  сказал  Горлохват  -  в  конце
оказалась кузня, дверь нараспашку, но видно там не было никого,  только  в
горне огни играли. Огляделись они, да со свету немного  увидели.  И  тогда
Сметлив голос подал:
     - Есть тут кто?
     - Есть, а как же? - хрипло и тяжело раздалось в ответ  из  угла,  где
они рассмотреть не успели. Там  сидел  на  скамье  человек,  про  которого
человек - не подумаешь. Гора и гора. Если Сметлив был большой, то  этот  -
огромный. И глядел он на них чуть насмешливо, но с интересом.  Будто  ждал
их заранее, будто знал, что они придут. Точно -  знал,  и  не  думал  даже
скрывать:
     - Знаю, знаю: была мне весточка, что  гостей  надо  ждать.  Да...  Вы
входите, входите, ребятушки, не стесняйтесь.  Вон  табуреточки  -  берите,
садитесь. - Тут Скалобит встал,  вынул  клещами  из  горна  железку  цвета
закатного солнца, и принялся осторожно обстукивать на  наковальне.  -  Мне
тут одну поделочку отковать надо - вы подождите пока, не скучайте...
     Тяжелый двуручный молот казался в руке его  хрупкой  игрушкой.  он  и
бил-то им потихоньку, словно боялся разбить наковальню. Все было маленьким
по сравнению с ним самим - и  называл  он  все  уменьшительно:  молоточек,
ребятушки, табуреточки. Когда-то  давно,  дождливой  весной,  случилось  в
Овчинке несчастье: у выхода из долинки обрушилась в реку скала,  перекрыла
русло Живой Паводи, и могло бы  получиться  из  селения  вполне  приличное
озеро, не живи в нем могучий кузнец. Он за день сковал себе молот, который
едва  поднимали  шестеро  крепких  мужчин,  и  на  третьем   ударе   скала
раскололась вдоль, а потом и каждый кусок - пополам, и еще,  и  еще...  Он
крушил скалу, стоя по пояс в реке,  и  вода,  пошедшая  страшным  потоком,
катящая многопудовые глыбы, не могла свалить его с ног. Вот такой он  был,
Скалобит, живая легенда Оскальных гор. Старость не подтачивала  его  силу,
хотя жил он невесть как давно. Раз в  тысячу  лет  рожают  земные  женщины
таких сыновей.
     Между тем Скалобит закончил  работу,  опустил  поделочку  в  холодную
воду, отчего взлетело под крышу облако пара,  и  присел  на  свою  скамью,
вытирая руки о фартук:
     - Вот теперь потолкуем... - но вместо  того,  чтоб  начать  разговор,
долго кряхтел, вздыхал, и  сомнение  было  на  его  загоревшем  навеки  от
пламени горна лице.
     - Мы... - начал Сметлив, желая  помочь,  но  Скалобит  остановил  его
жестом руки - будто дуб шевельнул веткою:
     - Тут пришла мне записочка. Сказано в ней, что гостей надо  ждать,  и
что надобно вам помочь. А вот как помочь - непонятно. Да...  Оно,  мелкому
народцу, конечно, виднее, но отправились вы, прямо скажу, на опасное дело.
Много до вас было желающих  -  все  теперь  камушками  лежат,  -  Скалобит
испытующе поглядел на них, покачал головою, чуть тронутой сединой. - Ну да
ладно, расскажу вам, что знаю, а там видно будет.
     Кузнец вышел в другую комнату и вернулся с кувшином вина.
     - А нам сказали, будто ты пьяных не любишь, - удивился Смел.
     - Пьяных - не люблю, - подтвердил Скалобит. - А глоток винца  доброго
к доброму разговору - что щепотка соли к похлебке.
     Перемолчав немного и отхлебнув вина, он стал говорить хриплым тяжелым
голосом, без прикрас излагая суть. Но, поскольку  слова  его  были  скупы,
приходилось слушателям дополнять их воображением, внутренним взором своим,
чтоб увидеть события давние, невероятные. И вот что они увидели.


     - Да... Появилась  однажды  в  Овчинке  женщина  с  малой  дочкою  на
руках...
     Привез ее из города Живоглот, тогдашний хозяин постоялого двора.  Тем
прельстил, что работу даст, и домик по соседству с ним пустовал  -  старик
там жил одинокий, помер. А сам, видать, на красоту ее  позарился  -  думал
второй женою держать. Да и то сказать, первая-то ему попалась бездетная.
     Ан не тут-то было: красавица оказалась строптивая, гордая, и  хозяин,
как сунулся, такой заворот получил, что навеки  зарекся.  Однако  работала
хорошо, дела у Живоглота в гору пошли:  народ  к  нему  шел  поглазеть  на
прислугу, и деньги хуже считал. На том и успокоился Живоглот - ладно, мол,
пусть живет.
     Не раз мужики ей  серьезные  предложения  делали,  да  она  кавалеров
напрочь отваживала. Надо думать,  принца  ждала  заморского.  А  откуда  в
Овчинке принц? Бывали, правда, проездом торговцы богатые из Захребетья, да
она от них нос воротила, торгашами звала.
     Так прожила лет десять, красота ее увядать стала.  Еще  немного  -  и
смирилась бы, замуж вышла, детей родила... Но случилось несчастье:  как-то
зимою, в лютый мороз, из дому неодетая выскочила - и легкие застудила. Всю
зиму промучилась, а в начале весны от лихорадки сгорела.
     - Осталась от нее дочка одна, лет тринадцати. Как звали ее - никто не
помнит, а почему - дальше поймете. Да...
     Пришла она к Живоглоту, и говорит - дескать, я  вместо  матери  буду.
Ну, Живоглот согласился. Ясно, конечно, что мать не  заменит,  но  куда  ж
сироту девать? Так еще года три прошло.
     А  потом  стал  замечать   Живоглот,   что   поневоле   на   девчонку
заглядывается, хоть в летах уже был к тому времени. Обещала она  стать  не
хуже матери. А еще через годик-другой расцвела  такой  красотою,  что  дух
захватывало. Тогда в постоялом дворе Живоглота совсем отбою  не  стало  от
посетителей. Но характером красавица в мать пошла, а то и  покруче.  Много
парней в Овчинке из-за нее белого света не видели. И был среди  них  один,
вовсе голову потерявший - звали его Тропотоп.
     Парень был хоть  куда  -  стройный,  высокий,  сильный,  плечи  гордо
развернуты. А лицо бы совсем девичьим было, не задуби на нем кожу  солнце,
мороз и ветер. Опасное  дело  себе  он  выбрал:  искал  в  горах  целебную
каменную смолу и кристаллы камней самоцветных. Далеко уходил, надолго, и в
такие места забирался, где человек отродясь не бывал.  Потому  его  так  и
звали...
     Было еще у него увлечение: из камней и веток, из трав и цветов  сухих
составлять картины живые. И такие  они  получались  чудные,  что  глаз  не
оторвешь. Нашел Тропотоп однажды диковинную ветку арчовую - будто бы морда
с пастью оскаленной, усатая и рогатая, лапа ухватистая,  хвост  волнистый.
Подложил он под лапу красивый кристалл  хрусталя  горного,  разместил  все
вместе на плоском куске черного сланца - получился сказочный зверь дракон,
стерегущий сокровище. Тропотоп подарил его гордой красавице  -  та  только
фыркнула.
     Как раз до того незадолго случилось с ней вот что. Заехали на  постой
к Живоглоту торговцы из Захребетья. Как и все, любовались юной красавицей,
а кто-то из них, особенно восхищенный, воскликнул: не  иначе,  мол  -  сам
Генерал Гор невесту себе готовит. Она услыхала - и запали ей  те  слова  в
душу. И раньше надменной была, а тут как с ума сошла: совсем  ни  на  кого
глядеть не хотела, берегла себя, как дракон то сокровище. Тогда ухажеры ее
надежду совсем потеряли.
     - Но Тропотоп - да, - парень упрямый был...
     Все ходил и ходил, а когда она гнать его  начинала  -  лишь  улыбался
молча, тихой лучистой улыбкой. И вот наконец надоело ей. Возьми она как-то
вечером, да скажи: если, де, любишь меня - сходи к Генералу Гору,  принеси
от него кольцо. Принесешь - буду знать, что дал он тебе согласие, а нет  -
так и нет. Просто так сказала, отвязаться чтобы. Да только не знала, с кем
шутки шутит.
     Собрал Тропотоп свой походный мешок,  не  забыл  веревку  из  крепкой
пеньки, обул башмаки на многослойной подошве, надел видавшую виды овчину -
и в горы пошел, искать обиталище Генерала Гора.
     А дело здесь, надо заметить, тонкое. Каждому ясно: где Генерал Гор  -
там холод, оттуда лавины идут, ледники ползут на долину. Хочется  Генералу
Гору, чтобы холод был во всем мире, чтобы все навсегда замерзло, замерло в
вечном порядке - и насылает, и гонит вниз свое белое воинство -  и  теряет
его, и теряет...
     А внизу, в долине у гор, живет  жена  его,  Дева  Дола.  Та  -  холод
терпеть не может. Хочется ей, чтобы только тепло  было  всюду,  чтобы  все
живое согрелось,  чтобы  льды  на  горах  потаяли,  чтобы  камни  от  жара
треснули. И шагает вверх  ее  воинство:  подснежники  снег  пробивают,  за
трещины травы цепляются, арча и кусты колючие выживают у самого льда.  Как
их мучает холод! Как камень корежит! Как ветры к земле пригибают!  Но  они
все равно лезут вверх.
     И думает Дева Дола: я побеждаю.
     И Генерал Гор думает: я побеждаю.
     А на самом деле из битвы их вечной рождается жизнь.
     - Да... Где верх, где низ, где тепло, где холод - каждому ясно. А вот
где Генерала Гора искать? Один Тропотоп мог знать про такое...
     Тропотоп пошел в гиблое место: под вершиною самой высокой  горы,  под
Клыком Скроббера, на отвесной скале увидал он однажды издали черную  дырку
- видимо, вход  в  пещеру.  Увидал  -  и  подумал:  если  где-то  и  может
понравиться жить Генералу Гору, то как раз вот здесь. Не иначе.  И  теперь
он замыслил спуститься к той окаянной пещере, куда  не  послал  бы  прежде
врага заклятого.
     Помнится,  тоже  весной  было  дело.  Зашел  Тропотоп  на  вершину  -
огляделся: весь мир перед ним лежит, голубой и зеленый, а вокруг и  пониже
- горы оскалились в небо зубцами заснеженными.  И  так  не  охота  головой
рисковать, что хоть плачь. Но деваться некуда:  сам  наладился,  никто  не
гнал. Обвязал Тропотоп веревку вокруг подходящего выступа, сам  обвязался,
вздохнул напоследок, и начал  спускаться.  Благо  -  правильно  рассчитал:
попал аккурат к пещере. Встал на  полочку,  отвязался,  закрепил  веревку,
чтобы ветер не снес. И вошел в пещеру.
     Неглубокой она оказалась: шагов десять, не  больше.  И  заканчивалась
как-то странно - ледовою стенкой. Поглядел  Тропотоп,  поглядел  -  да  не
стенка же это вовсе, а дверь! Уперся рукою, толкнул - поддается.  Приналег
- и открылась ледовая дверь, и вступил он в чертог Генерала Гора.
     Генерал сидел за столом  ледяным,  в  белоснежном  своем  мундире  со
снежными звездами на плечах, и лицо его бритое было  бело,  как  снег.  Он
что-то писал, - составлял, наверно, приказы по белому воинству, -  царапая
острием  хрусталя  на  тонких  пластинках  твердого  пресного  льда.   Как
открылась дверь, он поднял глаза свои - два провала  в  ничто,  бездонные,
как ночное небо, - и не удивился ничуть, но негромко подал команду:
     - Смирно!
     И - все. И - оледенел Тропотоп. Дыхание прервалось, сердце встало  на
полуударе. Рот открыт - сказать хотел что-то. Но не успел. А  Генерал  Гор
обошел вокруг бездыханного Тропотопа, пригляделся -  и  наконец  удивился:
кто такой? Почему пришел? Что ему надо? Так, удивившись, подал  он  другую
команду:
     - Вольно!
     И - ожил Тропотоп, вздохнул. Сердце  опять  ударило.  И  сказал,  что
хотел, ради чего пришел:
     - Генерал! Отпусти невесту свою ко мне!
     Озадачился Генерал:
     - Какую невесту?
     - Как - какую? В Овчинке живет...
     - Ну и что? Разве должен я знать про всех?
     Тут Тропотопу время пришло удивляться:
     - А разве не все ты знаешь? И не про всех?
     Сел  опять  Генерал  за  стол  ледяной.  Взглядом  холодным   пронзил
Тропотопа:
     - Что же ты думаешь, мне охота  есть  за  вами  следить?  Да  ты  сам
подумай: вас -  сколько?  Может,  взять  мне  еще  под  надзор  муравья  в
муравейнике? Птицу в перелетной стае? Пестрядь в косяке?
     Тропотоп смутился:
     - Да нет, конечно...
     - Тогда говори, чего хочешь. И знай: я тебя слушаю лишь  потому,  что
ты первый сюда добрался. Другому спуску не дал бы.
     И сказал Тропотоп Генералу Гору:
     - Раз такой разговор - ничего мне не надо. Подари мне  только  кольцо
свое, чтоб невеста узнала: тебя я достиг, и согласие от тебя получил.
     Рассмеялся тогда Генерал Гор:
     - О-хо-хо-хо! Смешные вы, люди. За такую глупость - жизнью рисковать?
Не понять мне вас, никак не понять. Но уж раз  ты  такой  герой  -  получи
кольцо, отнеси невесте любезной, - при  этих  словах  снял  с  руки  своей
Генерал  тяжелый  перстень  серебряный,  хрусталем  граненным  украшенный,
протянул на ладони. - Да гляди, герой. Уж не знаю, как ты  сюда  добрался,
но вернуться труднее будет... Впрочем, мне это все равно.
     Очень прав Генерал оказался: спуск гораздо труднее был,  чем  подъем.
Но Тропотоп кольцо у сердца берег, и прошел все места опасные, все карнизы
скользкие, все трещины в ледниках. А когда на дорогу вышел - иди, да  иди!
- решил путь скоротать, напрямик пойти тропкою, что лепилась краем обрыва.
И - никто не знает: то ли камень пошел под ногою, то ли  грязь  от  дождей
недавних, то ли снег, не успевший стаять, - только грянулся он с обрыва, и
упал на поляну зеленую, где овец пастухи пасли,  -  и  разбился  насмерть.
Пастухи его и нашли, и принесли в Овчинку.
     - Да... От судьбы не уйдешь. Только судьбами все  мы  друг  с  другом
повязаны, как веревкою - не порвать ее, не отвязаться...
     Как услышала красавица, что Тропотопа мертвым в селение принесли -  в
первый раз узнала, что сердце есть у нее, что  болеть  умеет.  Неизвестно,
каким  чутьем,  но  почуяла,  что  ее  рука  в  этой  смерти.  Заметалась,
забеспокоилась. За что ни возьмется - все из рук валится. И подумала вдруг
- уходить из Овчинки надо,  не  жить  ей  здесь  после  этого.  Собираться
кинулась, пожитки свои немудреные стала в корзину дорожную складывать -  с
тем, чтобы утром уйти из селения... Да не успела.
     Открылась дверь в ее домик - только засов кованый звякнул,  и  встала
на пороге она - Дева Дола, вечно юная и всегда прекрасная - в веселье и  в
гневе, в печали и в радости. Такая о ней шла молва, точно так  и  было  на
деле. Но теперь Дева Дола была  прекрасна  от  гнева:  сверкали  глаза  ее
грозным блеском, нежные щеки пылали румянцем сердитым, вздымалась  высокая
грудь дыханием тяжким. Она молча протягивала что-то  земной  красавице  на
ладони.
     А  красавица  онемела,  рукой  шевельнуть  не  может,  в  горле  вдох
оборвался: поняла, что вот и расплата п