лицо  его  налилось  краской,
видно было, как он красуется перед  своими  дружками,  видно  было,  как  он
гордится за этот картинный, так по его мнению напугавший малолетку удар;  он
весь  как-то  надулся,  стал  еще  более  здоровым,  приблизил  свою  потную
физиономию к Сереже и потребовал:
   - А теперь убирайся, сопля! Настучишь директору, потом с тобой разберемся
- мать родная не узнает! Будешь кровью блевать, понял меня?!
   Сережа плюнул в эту потную, самодовольную физиономию  (это  отражало  его
чувства по отношению к  ним,  куда  лучше  всяких  слов)  -  оттолкнул  его,
опешившего от неожиданности, от не заслуженной, по его мнению,  обиды,  -  и
бросился к белочке.
   Один из них уже схватил Сережу за куртку, уже ударил его по ноге, потянул
назад, шипя что-то безумное; но Сережа уже схватился за арфу,  со  всех  сил
дернулся, высвободился. Теперь он подхватил  белку  оторвал  ее  от  пальцев
музы, сорвав кожу с ладони освободил ее  передние  лапки  от  камня,  однако
задние еще оставались скрученные бечевкой.
   На голову обрушился страшной силы удар, и сразу же второй - в шею, темные
круги с белыми вспышками заплясали перед Сережиными глазами, боль  ворвалась
в голову огненным жезлом.
   Его уже повалили на снег, били ногами, пытались развернуть на  спину,  но
он не разворачивался - он зубами вцепился в бечевку стягивавшую лапки белки,
пытался растянуть узел зубами, чувствуя во рту кровь и  свою,  и  белки.  Он
потянул к ней правой рукой, но на руку прыгнули, и там  взорвались,  занимая
всю весну раскаленные иглы - не  чувствуя  ничего  кроме  боли,  но  все  же
понимая, что должен держаться, Сережа заскрипел зубами, перегрызая  бечевку;
одновременно он дотянулся до нее  левой  рукой  и  раскрутил  таки  бечевку,
выплевывая изо рта кровь, прохрипел:
   - Беги!
   Его схватили за левую руку, резко дернули  куда-то  вверх,  так  что  там
хрустнуло что-то; чернота, боль... волны боли,  трудно  думать  о  чем-либо,
кроме этой огромной, сгибающей все тело боли, она повсюду.
   Его маленькое тело дрожало от слабости; вывихнутых, отдавленных  рук,  он
почти не чувствовал, зато видел - она, волоча поврежденную лапку,  поспешала
по талому, золотящемуся ручейками  снегу  прочь  -  к  своим  детенышам,  на
свободу.
   А они сжимали его, маленького окровавленного в своих  ручищах;  не  зная,
что делать с ним теперь, как выместить сполна все, что хотелось,  не  знали,
какое мученье придумать вначале.
   - Да ты плюнул на меня. - совсем уж обиженным, готовым сорваться на  визг
голосом, просипели ему на ухо; и ударили с силой в голову  так,  что  Сережа
отлетел в снег. Но его тут же схватили за руки - хоть он уже почти ничего  и
не видел, и не чувствовал, его еще несколько раз ударили в  живот,  но  этом
они разъярялись только сильнее.
   - Идет! - взвизгнул вдруг кто-то из них, и Сережу тут же отпустили; и он,
кашляя кровью, рухнул в снег.
   - Да мне-то чего! Я этого мальца сейчас!
   - Да побежали, дурак, потом разбираться еще!
   - А разберемся с директоришкой этим! Мой батя с ним  разберется  -  пусть
только вякнет, он с ним так разберется! Мой батя их всех:  весь  этот  парк,
всех этих статуй белок - в порошок сотрет!
   - Ну, пошли в ресторан, а?! Ну, пошли, а?! Ну, охота; ну, пошли, слышь!
   - А черт с ним! - обиженный возглас - Сережу еще  раз  ударили  ногой,  а
затем топот их ног стал как-то мучительно медленно удалятся.
   Сережа слушал, как звенят со всех сторон ручейки; чувствовал, как  теплая
кровь вытекает из его разбитого рта, из носа. Рук он почти не  чувствовал  -
там, словно набита  была  мягкая,  теплая  вата;  зато  в  животе  железной,
раскаленной сеткой застыла боль и потому даже малое движение вырывало в  нем
приглушенный стон и новый взрыв кровавого кашля...
   Он замер; медленно приоткрыл глаза,  увидел  уходящую  вдаль  аллею,  всю
переливающуюся солнечными цветами; с бегущими  вдали  широкими,  чистенькими
спинами - они уже забыли свою злость, да и вообще подзабыли,  что  делали  -
теперь они ржали над чем-то другим и обиженными голосами спорили в какой  бы
пойти ресторан.
   Сережа смотрел на ручьи, на свет разлившийся между  ветвей,  слышал,  как
дышат дерева, вдруг почувствовал запах подснежника - он не видел его,  более
того, он никогда и не знал, как пахнет подснежник, но, все же знал, что  это
именно подснежник...
   Вдруг он увидел,  как  из  солнечного  света,  сложились  две  невесомые,
полупрозрачные  фигуры;  медленно  направились  к  нему:  приветливые,  чуть
печальные улыбки, виделись, на  их  прекрасных,  сияющих  внутренним  чистым
светом  лицах.  Волосы,  при  каждом  плавном  шаге,  дышали,  словно  живая
золотистая гладь, собранная с поверхности летнего пруда.
   "Это ведь Лучезар и Береза" - понял Сережа и увидел, что на плечах  и  на
руках Березы сидела спасенная им белка и ее бельчата.
   "Какие они отважные и чистые  сердцем  герои"  -  подумал  тогда  Сережа.
"-...Лучезар, Береза - вы знали, что вас смерть ждет, но  все  же,  остались
верны своему слову, свое любви. Эх, если бы мог встал поклонился бы им..."
   В это время над ним склонился директор школы: в  аллее  он,  конечно,  не
видел ни Лучезара, ни Березу - только  мелькнувшие,  да  и  сгинувшие  вдали
широкие спины; по одежкам он их узнал еще раньше, когда они еще били Сережу.
   Первым порывом директора было броситься на помощь; но потом он  вспомнил,
что папаши этих пятерых в случае чего могли  растереть  в  порошок  всю  его
школу, да и Сережиных родителей тоже, что они могли купить с потрохами, все,
что можно было купить и  остановился  -  нет...  направился  неспешно  в  их
сторону, чтобы они успели его увидеть и убежать.
   При этом директор чувствовал себя человеком  храбрым,  рискнувшим  жизнью
для своего друга - Сережиного отца. И вот теперь он склонился над Сережей, с
удивлением взглянул в его окровавленное лицо:  глаза  Сережины  -  это  были
святые глаза. Никогда директору не доводилось видеть таких теплых,  ласковых
глаз: на них повисла златая пелена летнего пруда и директора пробрала дрожь,
когда понял, что Сережа видит, что-то недоступное для него...
   Директор встряхнул головой, выгоняя наважденье и, стараясь не смотреть  в
эти очи, стал ощупывать мальчика,  бормоча  при  этом:  "Так,  так...  ушиб,
вывих,  перелома  нет...  слава  богу,  нос  не  сломан  -  просто  сосудики
раздроблены... ну слава богу... ну не будем шум поднимать - отведем  тебя  в
нашу школьную лечебницу; там над тобой часок поработают, все заштопают, чтоб
не таким страшным был; отведем домой, скажем - хулиганы напали. Отцу  твоему
больше и не надо знать, а то вспылит; погубит себя ни за что... не, не  -  с
теми лучше никак не связываться... Все будет шито-крыто..."
   Он брызнул на Сережины щеки талой водой:
   - Эй, очнись! Давай-ка, до школы дойдем потихоньку.
   А Сережа видел лик Березы от которого исходил такой сильный, теплый свет,
что мальчик плавал в нем, словно в небесном океане. "Мы все вместе..."  пела
она тихими волнами далекого прилива, и Сережа чувствовал себя  свободным,  и
видел, как небо раскрывается  перед  ним...  открывая,  какое-то  необъятное
таинство...
   Но вот раздался испуганный голос директора:
   - Очнись же!
   - Да, да; пойдемте...
   Директор, сожалея, что придется испачкать новое пальто, поддел  руку  под
Сережину  спину,  осторожно  приподнял  мальчика,  и  по  боковым  аллейкам,
окружным путем, что бы  никто  ненароком  их  не  увидел,  повел  стонущего,
кашляющего кровью мальчика, к школе...
   Потом Сережа,  помнил  испуганный  возглас  их  медсестры;  потом  белые,
постоянно расплывающиеся в облако стены  их  мед.  кабинета;  омывающий  его
теплый душ, потом запах лекарств, какие-то просматривающие  его  тело  лучи;
кто-то суетливый в белый халатах...
   Потом, в том же кабинете, он сидел, неотрывно смотрел в окно, на парк.
   На нем уже была новая одежда; лицо распухло синими волдырями,  руки  были
замотаны, но кровь уже не шла, и боли почти не было - только тоска по  лесу,
что был где-то за этим одиноким парком, за высящимся  над  ним  городом,  за
полем... Где-то поблизости директор изрекал для его отца уже заученную  речь
про уличное хулиганье, а отец ругался, как это хулиганье и  грозил  посылать
отныне Сережу на каждую прогулку только вместе с охранниками.  Мать  плакала
где-то рядом, спрашивала, что-то у своего сына, а он, только кивал беззвучно
головой и все смотрел в окно.
   Погода испортилась: холодный, северный ветер, нагнал низких серых туч,  в
которые примешались блекло-желтые вкрапления из заводских труб, тучи  сыпали
снегом, ветер визжал в парке и деревья гнулись - мрачные  и  унылые,  словно
наступил ноябрь. А прямо  за  окном  стоял  их  "джип"  и  там  стояли  двое
охранников - мрачных, с непроницаемыми, чуть ли  не  до  дрожи  напряженными
лицами, с быстрыми, выискивающими врагов глазками...
   Когда его провели в этот "джип", он закрыл глаза и увидел себя стоящим  в
начале аллии, над которой куполами солнценосными сходились,  увитые  молодой
листвой ветви. Потом он полетел по этой аллее,  слыша  где-то  совсем  рядом
пение Березы, а по ветвям, рядом с ним перескакивала, распушив хвост  белка,
за ней же следом - маленькие, веселые и шустрые бельчата.

                                           *            *             *

   Он проснулся только на следующий день; приподнялся с кровати, увидел свою
усталую мать, и за ней, за заснеженным окном накрытый низкими, серыми тучами
мир.
   И сразу стало страшно тоскливо, от понимания, что и ни в  этот,  и  ни  в
какой другой день не удастся ему пойти в лес, что разболелась  голова  и  он
откинулся на подушку.
   - Сереженька, как ты? - устало и заботливо поинтересовалась мать.
   - Да все нормально. - вздохнул мальчик.
   - Это хорошо. К тебе уже доктор приходил осматривал - сказал; две  недели
домашнего режима и никаких прогулок.
   - Что ж поделать. - обречено вздохнул Сережа; и взглянул на  компьютер  и
"видик"  ему  показалось,  что  они  злорадно  хихикнули:  "Вот  теперь   ты
останешься с нами на две недели..."
   Мать еще поговорила  что-то,  а  потом;  вздохнув  тоскливо,  указала  на
принесенные мультяшки и ушла к подруге-соседке.
   В квартире остались только Сережа, да котенок Томас, который сидел  около
их круглого аквариума и неотрывно глядел своими светло-зелеными глазищами за
золотистой рыбкой:
   - Томас! Кис-кис-кис...
   Котенок запрыгнул  на  кровать  и  сладко  мурлыча,  улегся  на  груди  у
мальчика.
   - Томас... Томас... - шептал  Сережа,  прислушиваясь  к  свисту  ветра  и
глядя, как снег, отлетал вниз по стеклу.
   Вдруг он увидел, что по подоконнику бегает, какая-то  маленькая  фигурка;
он вскочил с кровати, подбежал и увидел спасенную им  белку.  Увидев  Сережу
она встала на задние лапки и пискнула:
   - Открой.
   Сережа, не зная что и думать,  поспешил  открыть  балкон;  белка  тут  же
юркнула в проем, а Сережа, вздрогнув от холодного порыва тут же эту дверь  и
захлопнул.
   Котенок и  белка,  словно  закадычные  приятели,  тут  же  стали  играть;
перепрыгивать друг другу через  спину,  ходить  на  задних  лапах,  а  потом
белочка, усевшись на кресле возле Сережиной кровати пропищала:
   - Неужто думаешь, я забыла про подвиг твой,  маленький  человек?  Неужели
думаешь в болезни оставлю тебя скучать? Я все  уже  рассказа,  той  кого  ты
зовешь Светолией и она восхищена твоим поступком. Она еще отблагодарит тебя,
а пока очередь за мной... Ложись на свою кровать и  ничему  не  удивляйся...
тебе только захочется увидеть волшебство, ну а я помогу тебе.
   Сережа улегся на кровать, а белка запрыгнула  к  нему  на  лоб  -  теперь
мальчику, казалось, что там теплый блин лежит. Котенок же устроился  у  него
на груди.
   Тут мальчик увидел, что одеяло стало подниматься волной, застлало уже всю
комнату и вдруг опустилось на него...
   Исчез и вой ветра, и слабость в теле: Сережа стоял на лесной тропинке,  а
вокруг него возвышались  огромные,  покрытые  шишковатыми  наростами  стволы
сосен, дубов и ясеней, могучие их ветви переплетались  над  головой,  откуда
падал темно-изумрудный, туманный свет; пахло хвоей, земляной сыростью и  еще
чем-то древним, таинственным.
   Под ногами мальчика что-то  хрустнуло  и  нагнувшись,  он  увидел  белку,
которая только что-то разгрызла грецкий орех.
   - Ну что? - пропищала белка.  -  Знаешь  ли  последний  указ,  повелителя
древнего леса Томаса-серого?
   - Как, Томаса? - удивился Сережа. - Моего Томаса.
   - Указ Томаса четвертого, серого. - торжественным голосом поведала  белка
и тут в руке ее обнаружился свиток, который она и зачитала:
   "Нынче, поданные мои, объявляю вам следующее:  кто  из  вас  добудет  мне
рыбку золотую, из моря-океана, да принесет во дворец мой, награжу  всем  чем
пожелаете. Подпись: Томас". Вот взгляни-ка сам.
   Сережа нагнулся и увидел, что действительно то,  что  прочитала  белочка,
было написано крупными, древними буквами на желтом толстом листе, внизу  еще
красовалась печать с  короной,  а  так  же  изображение  Сережиного  Томаса,
которое мяукнуло мальчику.
   - Неплохой указ. - изрекла белочка и проглотила орех. - И почему  бы  нам
счастье не испытать? К тому же, неплохой  повод  осмотреть  владенья  Томаса
четвертого - серого. Ведь ты никогда не был здесь, не так ли? Ну, пойдем,  я
тебе все покажу.
   - Пойдем, пойдем! - прошептал Сережа, ему не терпелось  увидеть  какие-то
чудеса, а вот вопросов - что это за  место,  да  как  он  в  него  попал,  у
мальчика не возникало.
   Чувства его были как наяву - он мог трогать и  чувствовать  мшистую  кору
древних деревьев; но в тоже время, он почти совершенно не чувствовал  своего
тела и мог, если не летать, то, по крайней мере, высоко подпрыгивать.
   - Ну что же. - грамота в лапках белочки  скрутилась  и  исчезла  куда-то.
Белочка махнула пушистым хвостом и побежала впереди мальчика.
   Вскоре с большой тропы они завернули  на  маленькую  тропку,  где  Сережа
задирал голову, разглядывая огромные гнезда сплетенные среди верхних ветвей;
раз там даже зашумели крылья, от которых задрожали ветви  и  плавно  кружась
слетели несколько листьев.
   - Вот так да!  -  только  успел  произнести  мальчик,  а  пред  ними  уже
открылось широченное озеро - такое, что противоположный его  край  едва  был
виден.
   - Солнце, солнце помоги, мост из радуг протяни! - пропела белочка,  и  из
теплого неба стремительно пало мягкое пышущее  цветами  облако;  растянулось
над озером в радужный мост.
   - Здорово! - засмеялся  Сережа.  -  Только  мы  в  воду  не  свалимся?  -
спрашивал Сережа, осторожно ступая на дымчатое многоцветие.
   - Свалимся, не свалимся - не все одно - ты только не бойся ничего!
   Белочка побежала по радуге, ну а Сережа поспешил за ней.
   - Не останавливайся! Не останавливайся! -  звенел  тонкий  голосочек;  но
Сережа все-таки не удержался - взглянул вниз,  когда  увидел  под  собой,  в
прозрачной на многие метры воде, какое-то движенье: глянь, а это  русалки  -
девы  с  длинными  темно-зелеными,  синими,  или  иными,  цвета   водорослей
волосами, кружат водный хоровод.  Смеются,  а  в  центре  их  круга,  словно
пламень, колышется подводный цветок.
   Радуга под Сережиными ногами расступилась и  вот  он  уже  бултыхнулся  в
воду; тут же погрузился в эту прохладную,  пронизанную  солнечными  облаками
глубину; забулькал, засмеялся, когда понял, что не нужен ему воздух. Русалки
вместе с ним опустились на глубину, подхватили в свой хоровод, а из пещерки,
которая изумрудно сияла в подводном холмике вдруг  выплыл  водяной,  весь  в
изумрудной чешуе, с длинным  рыбьем  хвостом  и  с  выпученными,  сиреневыми
глазищами. Он пригласил  Сережу  на  пир,  однако  тут  подплыла  белочка  и
тоненько пробулькала, что они торопятся к морю-океану, дабы изловить золотую
рыбку для его величества Томаса-четвертого серого.
   - Что ж, то не простая задача.  Золотая  рыбка  -  королева  морская,  но
испытайте счастья. Проведу я вас  реками  подземными  да  озерами  до  самой
хрустальной горы, ну а уж дальше вы сами добирайтесь!
   - Спасибо, водяной! - хором благодарствовали ему Сережа и белочка.
   А  водяной,  как  свиснет  -  тут  же  подплыли  две  рыбы:  один   осетр
трехметровый, у него, между плавников  золотых  и  устроился  Сережа;  ну  а
вторая рыба - обычная щука, у нее на спине белочка пристроилась.
   Как сорвались вперед две рыбы: впереди щука летит, словно звезда  падучая
светит, позади  Сережин  осетр  златом  сияет,  а  от  скорости  то  аж  дух
захватывает: по подземным переходам, по озерам, над которыми  земля  куполом
сходится, ну а дно алмазами светит. Вылетит в таком озере  осетр  метров  на
пять из воды, метров двадцать пролетит, да и обратно в  воду  бултыхнется  -
Сережа даже и закричал от восторга!
   Но вот и хрустальная гора - под ней воды  не  текут,  вынырнули  на  свет
небесный щука, да осетр - Сережу да белочку  на  берег  выпустили,  хвостами
махнули, да и обратно, в глубь водную ушли.
   Смотрит мальчик по сторонам, диву дается: вокруг сады диковинные  -  есть
там и яблони, и груши, и  вишни,  а  есть  и  невиданные  плоды;  в  воздухе
бабочки, крыльями машут, и все красочно, да весело  от  крылышек  этих.  Над
всеми же теми садами гора хрустальная высится, а в центре той  горы,  словно
сердце живое бьется.
   Летят тут гуси-лебеди, и уж не белочка, а сам Сережа их кличет:
   - Эй, вы гуси-лебеди; перенесете ли нас через гору  хрустальную,  к  морю
синему бескрайнему?
   Подхватили тут гуси-лебеди Сережу за руки, ну а белочка, одному из них на
спину запрыгнула, там и сидела.
   Поднялись они на ту высоту, где облака словно  корабли  небесные  плывут:
глядь, а среди них и впрямь корабль  -  цветом,  то  почти,  как  облако,  а
формой, как корабль; есть и парус на котором лик солнца ветрами дуется.
   Вышел тут на палубу корабля того муж  ростом  высок,  статен,  в  красном
кафтане и в синем плаще, да с золотой оправкой; да с волосами золотистыми  и
с золотистыми же светлыми усами да бородой; а в глаза смотреть, что в  яркое
небо - нет ни в нем, ни в корабле его ни одной тени - свет один.
   Улыбнулся тот муж, приветливо рукой махнул, а белочка молвила:
   - То Дажьбог, владыка света небесного.
   - Путь вам добрый... -  то  слова  Дажьбога,  словно  колосья  теплые  да
мягкие, светом его нагретые, в Сережиной голове взросли; а корабль  облачный
вдруг стал колесницей, а впереди него два коня огнегривых на все поднебесную
раскатами вскричали, по воздуху копытами ударили,  искры  радужные  высекли;
ярко-ярко голова Дажьбога засияла, взмахнул он удилами,  да  и  понесся  над
землею, все выше и выше в небо,  и  скоро  слезой  солнечной  среди  облаков
затерялся.
   - Здорово! Здорово! - смеялся Сережа, вдыхая ветер.
   В это время гуси как раз перелетели, через  вершину  хрустальной  горы  и
открылась даль совсем уж бескрайняя, завораживающая; степная;  и  столько  в
ней покоя, и в  то  же  время  и  движения  и  мудрости  древней  было,  что
невозможно было окинуть вобрать ее разом;  можно  было  только  созерцать  и
восхищаться на эти моря трав, на залегшие среди них реки и озера, а кой-где,
холмы, украшенные, где древами, кроны которых издали подобны были  облачкам,
прилегшим отдохнуть на грудь матери  земли;  где  деревушкам,  где  городкам
небольшим, ярко-купольным, сказочным.
   - Как много цветов! Как много... как звезд на небе! Нет - даже больше!  -
смеялся Сережа, а гуси уже понесли их вниз к этому  травяному  и  цветочному
морю, и когда коснулись Сережины ноги этого ковра живого, когда разошлось от
этого прикосновения по поверхности  волнение,  словно  и  впрямь  по  водной
поверхности, услышал он голос матери...
   И цвета разом померкли, нахлынул густой серый туман, и тут же  рассеялся,
высвобождая из себя Сережину комнату, свист ветра за окном, да еще  усталое,
напряженное ли