рел в этом новогоднем звонке самую настоящую дьявольщину - после
полугодичной бессонницы мне надо было сбежать из Кузьминок в Ленинград,
чтобы в виде новогоднего подарка услышать от какого-то бессмертного салаги
с Финского залива простое и абсолютное решение проблемы!
  Я тут же приказал Владику заткнуться! Враг подслушивает!
  Я тут же приказал: сейчас же, ночью, немедленно прибыть в Ленинград
на квартиру учительницы!
  Конечно, я не сообразил, что для молодого воина подобные передвижения
в пространстве-времени весьма затруднительны. Конечно, мне надо было
самому приехать к нему в воинскую часть на своем "ЗИМе"...
  Дальнейшие события развивались стремительно. Перепуганный от счастья
Владик бросился за увольнительной к отцам-командирам, но в новогоднюю ночь
никого из них не обнаружил, кроме сундука-старшины, заставившего Владика
мыть полы в штабе. Владик упал старшине в ноги и доложил, что
отечественная наука понесет невосполнимую утрату, если он, рядовой
Бессмертный, не встретится завтра утром с академиком Невеселовым.
  К счастью, старшина оказался хомо сапиенсом сапиенсом. Он ответил:
  - Вот что, Кащей Бессмертный... Мне так не нравится твоя фамилия, и
подтянуться на перекладине ты ни разу, а выдать тебе увольнительную за сто
километров от части я не имею права. Но я закрою глаза на твою самоволку.
Если все обойдется, помоешь два раза полы в казарме. Рискни для науки. Но
помни, что в Питере есть две гауптвахты. На первой висит мемориальная
доска: "Здесь сидел великий русский поэт Михаил Юрьевич Лермонтов", на
второй: "Здесь сидел великий советский летчик Валерий Павлович Чкалов".
Если нарвешься на патруль, то судить тебя будут как дезертира, и пусть эти
надписи тебя утешат. Рискнешь? Орел! По Питеру ходи переулками, на Невском
не появляйся, а пива - ни-ни! Я дал бы тебе переодеться в цивильное, да у
самого нету.
  Владик выслушал наставления старшины, перемахнул через забор и на
первом же продуваемом товарняке прибыл на Балтийский вокзал. Стояла
середина двадцатого века. Патрули и трамваи еще спали в эту новогоднюю
рань. Полуобмороженный Владик пешком добрался до улицы Победы, поднял меня
с постели, и мы три часа беседовали на кухне о состоянии дел в химической
науке. Сестра кормила его тушенкой, а я отпаивал чаем из серебряного
подстаканника; Владик же ни словом не обмолвился о своих намечающихся
особых отношениях с великим русским поэтом и великим советским летчиком, и
поэтому я не догадался отвезти его на "ЗИМе" в воинскую часть. Напоследок
я твердо пообещал провести через Министерство обороны приказ о его
переводе в мою лабораторию и налил Владику на коня стопку коньяка, чтобы
он окончательно не замерз на обратном пути. Счастливый Владик ушел
навстречу неизвестности, а я заторопился в Кузьминки, где ошеломил своих
сотрудников компонентой Бессмертного (с тех пор, естественно, сия
компонента носит его имя, а иностранцы язык ломают).
  Из Кузьминок я позвонил академику Эн.
  Тот сказал: "Умереть не дадут спокойно", позвонил куда-надо и
потребовал выдачи в мое распоряжение рядового Бессмертного. Его два раза
переспросили: "Какого-какого?"... А еще через день позвонили в Кузьминки и
доверительно объяснили мне, что молодой советский рядовой гений
Бессмертный таинственно исчез под Новый год из расположения родной
воинской части, что его вот уже четвертый день не могут найти у известных
девиц в окрестных селах, и что в исчезновении Бессмертного подозреваются
козни нескольких иностранных разведок, а меня просят не сообщать об этом
академика Эн.
  Как бы не так!
  Я тут же опять позвонил академику Эн. Тот ударил тростью по столу,
взбешенный всей этой шпиономанией, и тут такое началось!
  Не знаю, может быть Владик мне потом врал, зато врал красиво: будто
бы усиленная опергруппа Министерства обороны прибыла на Финский залив с
жутким намерением взломать лед, тело найти, а Владикино начальство
разжаловать в рядовые; будто бы его матрац дали понюхать какому-то
сверх-Джульбарсу - и пес в точности повторил весь путь рядового
Бессмертного от воинского забора до дверей детдомовской воспитательницы, а
потом от ее дома до Невского проспекта, где Бессмертного пять дней назад
арестовал патруль. (Мне не следовало давать ему стопку на коня - конь не
выдержал. После нашей беседы Владик шагал по Ленинграду, как пьяный, и
таки забрел на проспект). На Невском овчарка сорвалась с поводка и
прямиком примчалась к старой питерской гауптвахте, где когда-то сидел
Михаил Юрьевич Лермонтов, а сейчас в ожидании трибунала страдал от острого
приступа радикулита Владислав Николаевич Бессмертный.
  Иногда мне кажется, что эти и другие события происходили во сне или
на киноэкране. Будто наши роли исполняли артисты, а меня и Владика в
помине не было. Мне кажется, что мне всю жизнь было под сто лет, и я уже
не представляю себя другим, а Владислав Николаевич был всегда при мне
любимым учеником и директором этого учреждения.
  Таким вот образом.


         26

  Мы продолжаем молчать. В гостиницу никто не уходит. Владислав
Николаевич ревнует Татьяну к марсианину, а тому без шинели в конце зимы
совсем не жарко, но и он не уходит. Мотаю на ус: появился третий
претендент в женихи.
  - Идите в гостиницу, - советую я ему. - А я еще подышу воздухом.
  Нет, не уходит... Похоже, он меня телохраняет. Они в самом деле
что-то задумали.
  А вот и наши подъезжают, израненные, но победоносные!
  Впереди пожарная машина тащит на буксире наш искалеченный, но полный
рыбы автобус. За ними в автобусе Центрального телевидения везут моих
натерпевшихся страху сотрудников, а кавалькаду замыкает "скорая помощь".
Милицейский "жигуленок" и Олин "Запорожец" пожарники, наверно, спихнули с
дороги, и там, на обочине, они еще долго будут устрашать своим видом
путников и странников.
  В общем, зрелище.
  Очередь за валенками обернулась и разглядывает загадку: без окон, без
дверей, переполнен карасей. Свежую рыбу привезли. Значит, сегодня вечером
все Кузьминки пропахнут жареной рыбой. Из окна ресторана выглядывают
жующие вертолетчики. В дверях гостиницы появляется Татьяна с моим
паспортом... Если я промедлю, то за меня сейчас возьмутся - запрут в
гостинице и начнут лечить. Внимание Космонавта отвлечено, он не ожидает от
меня подвоха.
  - Слушай, Владик... - я дергаю за рукав Владислава Николаевича,
который гипнотизирует вторую сосульку. - Ты с этими фокусами поосторожней.
Лучше скажи, нас чаем напоят в твоем Доме ученых?
  - Во-первых, это ваш Дом ученых, - Владислав Николаевич с трудом
отводит взгляд и размышляет. - Во-вторых, пусть попробуют не напоить!
  - Тогда, в-третьих, поехали! А этих - к черту!
  Я подталкиваю Владислава Николаевича к "ЗИМу", мы быстренько садимся,
Павлик трогает и проезжает мимо растерявшихся Татьяны и марсианина. А
пусть не зевают! Ехать тут недолго, минут десять, прямо вверх по
Академическому спуску. Обойдемся без телохранителей.
  - Юрий Васильевич, вы из чего чай собираетесь пить? - продолжает
чайную тему Владислав Николаевич.
  - Да хоть из кружки.
  - А где же ваш третий подстаканник?
  - Пропал. Давно. Еще до запуска первого спутника.
  - Или украли, - вздыхает Владислав Николаевич. - Жаль, серебряный
все-таки.
  - Точно, украли! - со злостью вмешивается Павлик. У него задумчивый
вид. Ему хочется выговорить свои дорожные впечатления, но ураганы и смерчи
как-то не входили раньше в круг его непосредственных интересов, и он не
знает, как к этой теме подступиться. Зато воровство серебряных
подстаканников Павлику предельно понятно.
  - Такой подстаканник потянул бы сейчас рублей на триста... Да за
такие штуки надо морду бить!
  - Согласен, - кивает Владислав Николаевич. - Это я украл
подстаканник. На счастье. Еще тогда, в клинике... От злости, что вас
выписали раньше меня.
  - Тогда это называется не "украли", а "одолжили", - делает поправку
Павлик. - "На счастье" - это совсем другое дело.
  - А ты мне грехи не отпускай. Украл - значит, украл.
  - А помогло? - интересуюсь я, разглядывая почерневшее серебро. -
Счастье-то было?
  - Кажется, было, - вздыхает Владислав Николаевич. - Вроде не скучал в
жизни.
  Мы проезжаем мимо мемориального кладбища, но не глядим в ту сторону.
Там чернеет гранитный памятник - все та же рука на постаменте с клубком
орбит.
  - А почему не женился? - спрашиваю я.
  - А зачем? - опять вмешивается Павлик. - Какое же это счастье -
жениться?
  - Потому не женился, что всегда подражал вам.
  - Я был женат!
  - Но в ЗАГСе не расписались.
  - Она сама не захотела. ЗАГС - это обстракция.
  (Владислав Николаевич был влюблен в сестру моей жены, потом в мою
жену, сейчас в мою внучку... но это все запретная тема).
  - И все-таки подстаканники я ни у кого не воровал, - сержусь я.
  - Да? А трость у академика Эн?
  - Потому что это была волшебная трость! Он, бывало, ка-ак трахнет по
столу... и все сразу же исполнялось. И не воровал я. Он у меня однажды на
кухне ее забыл.
  - Это называется "не украсть", а "зажилить", - объясняет Павлик.
  - Он перед концом забывал у друзей свои вещи, - вспоминает Владислав
Николаевич. - Как будто нарочно... на память. У меня записную книжку
оставил. А в ней!.. Имена, адреса, телефоны... Находка для шпиона.
  Внимание, за нами погоня!
  Это по мою душу.
  - Гони! - командую я Павлику, но "ЗИМ" на мокром подъеме воет,
скрипит и еле ползет. Мы почти у цели, но у самого Дома ученых, где в
ожидании "Звездных войн" собралась изрядная толпа, нас обгоняет "скорая
помощь" и останавливается поперек дороги. Я толкаю Павлика в спину:
  - Объезжай, не обращай внимания!
  Павлик пытается объехать "скорую помощь", но из нее выбираются врач,
санитары, марсианин, Татьяна, Тронько Андрей Иванович с березовым
веником... Да сколько же вас?
  Врач вращает руками, будто делает гипнотические пассы, призывая
Павлика остановиться.
  - Дави его! - подзуживаю я.
  Павлик объезжает и врача, и "скорую помощь", но марсианин милицейским
жестом окончательно останавливает его, марсианина Павлик не может
ослушаться.
  Надо выходить.


         27

  Нас окружили. Лицо и ужимки врача мне хорошо знакомы, хотя из-за
белого халата я не могу вспомнить, где видел этого человека. Сейчас
вспомню... Все, вспомнил: это мой личный враг Леонард Христианович Гланц -
тот самый экстрасенс, у которого я выиграл битву за трехкомнатную
квартиру. Значит, теперь он шаманит на "скорой помощи".
  Я выбираюсь из "ЗИМа" с подстаканником и с тростью на перевес. Они
нас догнали, но у меня еще остается надежда провести их: надо
прикидываться здоровеньким и осторожно продвигаться туда, в народ... из
толпы, ожидающей "Звездных войн", выдернуть труднее, чем в чистом поле.
  - Что вы делаете на "Скорой помощи"? - ехидно спрашиваю я Гланца. -
Лечите наложением рук? Или разглашаете тайны народной тибетской медицины?
  - Если вы интересуетесь народной медициной, пройдемте, пожалуйста, в
Дом ученых, - кротко отвечает Леонард Христианович.
  Мне туда и надо, но этого нельзя показывать... Там есть такая тетя
Маша, она меня защитит, пожалеет и напоит чаем. Странно, что они не тащат
меня в больницу.
  Иду.
  Толпа волнуется: "Звездные войны" привезли!"
  Тут на мотоциклах съехались из окрестных сел, и со станции, и с
аэродрома. А я с подстаканником иду пить чай сквозь строй жаждущих
"Звездных войн". Мы прем свиньей, как псы-рыцари на Чудском озере. Впереди
два санитара с чемоданами проламывают толпу мотоциклистов. По бокам
Космонавт с Андреем Ивановичем раздвигает их. Татьяна прикрывает мне спину
и успевает отчитывать Владислава Николаевича за то, что он поддается на
мои провокации: "Вы же знаете, как его надо беречь!" Леонард Христианович
ведет арьергардные бои.
  Марсианина узнают.
  Мотоциклетная шпана... ну, эти... крекеры-брекеры... улюлюкают и
тычут в Космонавта пальцами, будто это не он с Марса, а они с Луны
свалились. И это читатели "Науки и мысли"?! И это перед ними сейчас
выступать? Дегенераты!  Обожрутся!  Пусть  читают  трилогию
Степаняка-Енисейского, а ото пусть читает им лекции перед киносеансами.
Меня увольте!
  Стоп. Кажется, я не иду, а меня ведут...
  Нет, показалось. Не ведут, а поддерживают под руки на скользких
ступеньках. Протискиваемся в вестибюль. За нами ломятся крекеры, но Андрей
Иванович сдерживает натиск и, осторожно дав по зубам самому нахальному,
закрывает дверь.
  Где тетя Маша?
  Нет уже моей тети Маши. Я все перезабыл. Она бы меня спасла и вообще
навела бы метлой порядок, но она в прошлом году сошла со сцены, и ее с
музыкой увезли в Печенежки. Вместо этой доброй женщины у дверей швейцарит
какой-то хомо сапиенс, зашедший в эволюционный тупик. На нем синяя фуражка
без знаков различия. От него разит то ли "Шипром", то ли "Тройным
одеколоном" - к сожалению не пил, не знаю. Нет, этот не спасет. Он,
конечно, дружен с местным киномехаником. Киномеханик третий день женится.
Павлик его подменит, иначе мотоциклисты разнесут Дом ученых. Все здесь
друг от друга зависят. Царица Тамара ими командует и зависит от них.
Мафия, солидарность и круговая порука. Делают что хотят. Эволюционный
тупик, как в Академии наук. Там тоже всем заправляет не Президент, а
какая-нибудь тишайшая Галина Иларионовна из его приемной. И зависит она от
тех же дворников, швейцаров и шоферов, но на академическом уровне. Плебс у
власти. Они и решают, кому Президент должен позвонить - мне или
Степаняку-Енисейскому. Что решат, то и будет. Окружили, дьяволы! При чем
тут наука и мысль?
  - Сюда, - звеня ключами командует доктор Гланц и указывает на двери
административного кабинета. - Юрий Васильевич, вы должны пройти медосмотр.
  Я упираюсь. Царица Тамара доверила Гланцу ключи, значит, он заодно с
ними. Ничего я никому не должен. Я все свои долги давно отдал.
  - Юрий Васильевич, я ДОЛЖЕН исполнить свой профессиональный долг!
  - А я тут при чем?
  Нашел, понимаешь, подопытного кролика! Пусть исполняет свой
профессиональный долг на пострадавших милиционерах.
  А это что? Меня, вроде бы, пытаются тащить?
  Предупреждаю: если ко мне будет применено насилие, я натравлю на Дом
ученых орду мотоциклистов!
  Нет, показалось. Меня не насилуют, а пытаются уговаривать. Пахнущий
одеколоном швейцар не ко времени спешит на помощь моим мучителям, чтобы
пресечь в моем лице беспорядки, но Андрей Иванович невежливо берет его
двумя пальцами за шиворот, раскручивает вокруг оси и водворяет на свое
швейцарское место.
  Гланц пронзительно глядит в меня.
  - Вы меня не колдуйте, не колдуйте! - я стучу волшебной тростью по
паркету, чтобы избавиться от всей этой нечистой силы, но на этот раз
трость отказала.
  - Мне позвонили из Академии наук. Я должен вас осмотреть, -
произносит Леонард Христианович, просвечивая меня взглядом.
  Я затихаю, поняв, что на этот раз мне от них не отделаться. Если бы
Гланц сказал, что ему позвонил сам Президент, я бы рассвирепел. Но он
сказал сущую правду: ему позвонил какой-то швейцар из приемной Президента
и сказал, что Гланц за меня головой отвечает. Тут уж ничего не поделаешь.
Не драться же с мафией? Пусть Леонард Христианович думает, что заворожил
меня, а я буду помалкивать. Скажу по секрету: чтобы спокойно отдать концы,
нужна целая стратегия - врачи не должны знать, что у больного на уме.
  Меня заводят в администраторскую и просят раздеться. Нет уж, хрен
вам, пусть санитары работают.
  Меня оголяют. Я сижу в трусах на холодном кожаном диване и верчу
головой, как попугай, разглядывая стены этого вертепа. Эволюционный тупик!
Сам черт не разберет, что здесь понавешано... портреты, портреты,
портреты... Ломоносова, Менделеева, Ушинского, нынешнего президента,
Мичурина, Эйнштейна, Тимирязева, Курчатова, мой... Я же их строго
предупреждал! Опять повесили!
  Здоров, курилка, давно не виделись!
  Гордость советской науки!
  За мной висит еще кто-то...
  На портрете мне лет семьдесят, я сурово взираю со стены на себя
голого, столетнего и впавшего в детство. Леонард Христианович в это время
меня обследует - опутал проводами и шнурами с присосками из двух чемоданов
и заглядывает мне в душу.
  Зря старается, моя душа давно продана, и мне не принадлежит. Там
вместо нее темное пятно.


         28

        ИСТОРИЯ МОЕЙ ДУШИ

  Моя душа осталась неохраняемой в тот миг, когда умер мой
ангел-хранитель, волнистый попугайчик Леша. Он захлебнулся и утонул в
рассоле в блюдечке с огурцом. Впрочем, я не думаю, что охрану сняли и
оставили меня без присмотра. Просто произошла смена караула: пост сдал,
пост принял. Леша был материальным олицетворением моей души, если
выражаться высоким штилем... (А почему бы не выражаться высоким штилем,
как делал это вперемежку с матом сам Ломоносов? Мы или грешим с трибуны
высокими словесами и обстракциями - бум, бум, бум, как в пустую бочку,
или, наоборот, прикидываемся плебеями и, заигрывая с мотоциклистами,
сваливаемся в просторечное болото с лягушками - ква, ква, ква! А надо
совмещать штили и чувствовать меру).
  Так вот: свою душу я приобрел за томик Надсона на одесском Привозе,
когда там царил натуральный обмен - я тебе ножик, ты мне штаны. Я
собирался выгодно обменять Надсона за четыре картофелины (надеясь втайне
на пять и соглашаясь на три), но сначала решил пройти мимо птичьего ряда.
Я сразу заметил ее: моя душа сидела в клетке на жердочке среди других
разноцветных птиц, а над ней стоял за прилавком заточивший ее в клетку
толстый и мрачный тюремщик.
  Душу надо было спасать. Но как? Украсть, обменять? На что? Я был
пацаном. Я сразу возненавидел этого человека, и он это почувствовал.
  - Ладно, босяк, покажи книгу, - сказал тюремщик моей души.
  Он взял томик Надсона и принялся перебрасывать страницы толстым
указательным пальцем. Иногда его палец останавливался, и тюремщик читал
отдельные строчки стихов, шевеля жирными губами, будто пробовал строки на
вкус. Наконец он шумно вздохнул и сказал:
  - Все-таки Надсон плохой поэт, хотя я его уважаю. Ладно, босяк...
Какую тебе птицу? Синюю? Молодец! Ты разбираешься в поэзии. Этот попугай
знает волшебную фразу. Он будет твоим ангелом-хранителем и принесет тебе
счастье. Его зовут Леша. Корми его, чем хочешь, он после гражданской войны
все ест, особенно огурцы. Адью, босяк!
  И я ушел с Привоза без картофеля, зато с собственным
ангелом-хранителем. Адью так адью.
  Волшебную фразу я услышал от Леши в тот же день, когда вернулся домой
и угостил его огурцом - в доме, кроме огурцов ничего не было. Леша клюнул
огурец, закрыл от удовольствия глаза и одобрительно произнес:
  - По рыбам, по звездам проносит шаланду, три грека в Одессу везут
контрабанду.
  - Это и есть твоя волшебная фраза? - хмуро спросил попугая мой отец
Василий Афанасьевич Невеселов.
  Но Леша ничего не ответил, затрепыхался и застенчиво прокукарекал.
  - Меняла! - презрительно сказал мне отец. - Его же кормить надо!
  Он отвернулся лицом к голой стене, где еще недавно висел ковер с
оленями, а Леша виновато посоветовал:
  - Контрабанду!
  - Где я тебе возьму контрабанду? - вздохнул отец.
  Продавца птиц я больше никогда не встречал, но все же еще раз увидеть
его пришлось. Через много лет я прочитал в томике стихов Багрицкого
стихотворение с этой фразой и с изумлением узнал на портрете астматичного
толстяка. Кто же мог знать, что птицелов, одаривший меня синей птицей, был
самим Эдуардом Багрицким! Я до сих пор изумлен. Леша знал множество разных
фокусов - он гавкал, кукарекал, скрипел дверью, щелкал ружейным затвором,
цокал подковами, сипел пустым краном, но по-человечески произносил лишь
одну фразу. Зато какую! Это всем фразам фраза.
  Когда я стоял перед выбором: остаться в Одессе или удрать в Москву,
мой ангел-хранитель одобрительно советовал:
  - По рыбам, по звездам.
  И я, похоронив отца, успел уехать до начала известной одесской
вакханалии, а потом случайно узнал, что за мертвым отцом приходили и,
чтобы не пропал ордер на арест, спросили обо мне. "Его нет", - ответили
соседи. "На нет и суда нет", - решили приходившие.