откидываю полы пальто, усаживаюсь в кресло, Михаил Федотович подает
мне свой старинный "Паркер" с золотым пером (эту авторучку у него надо
украсть и отнести в свой музей на втором этаже учреждения), и я трясущейся
рукой подписываю в печать статью Дроздова - черными чернилами полной
подписью вместе со званием:

       "Академик Ю.Невеселов"

  - Какое сегодня число?
  - Двадцать восьмое февраля, - смеется Михаил Федотович.
  Все-таки он смеется, хотя только что я подписал ему приговор - статья
пойдет в печать, и его снимут.
  - Значит, сегодня последний день, - заключаю я и ставлю дату.
  - Последний день чего? - интересуется Михаил Федотович.
  - Помпей, - предполагает Дроздов.
  - Зимы, - поясняю я.
  Дроздов манерно аплодирует мне из коридора. Значит, старый чайник
сыграл на публику и сорвал аплодисменты на старости лет.
  Но чрезвычайный издательский посол, оказывается, еще не втоптан в
грязь. Уши еще торчат. Он что-то еще хочет сказать... Все верно: входя он
сказал "во-первых", но еще не добрался до "во-вторых". Он открывает свой
дипломатический чемодан, протягивает мне какой-то мандат и невозмутимо
произносит:
  - Нет, Юрий Васильевич, я не чрезвычайный посол и не издательский
курьер. Мне, во-вторых, поручено провести в вашем журнале ревизию.
  После этих слов в коридоре начинает происходить немая сцена. Я,
признаться, тоже немного ошарашен.
  - А его фамилия не Хлестаков ли? - разряжает обстановку Дроздов.
  - Нет, моя фамилия Ведмедев, - спокойно представляется этот
ревизионист.
  - По всем ревизионным вопросам обращайтесь к заместителю главного
редактора. Михалфедотыч, к нам приехал ревизор! Уделите ему внимание, но
не в ущерб основной работе.
  - Здравствуйте! - Михаил Федотович трогает ревизора за локоток. - Я
не расслышал - ваша фамилия Ведмедев или Медведев?.. Что будем проверять?
Наличие столов, стульев, сотрудников?
  Все опять разбегаются по рабочим местам, а Маринка быстренько
проверяет амбарную книгу "прихода-ухода" - все ли расписались? И, наверно,
расписывается за Дроздова, который принципиально никогда не расписывается
в появлении на работе (в исчезновении с работы - тем более).
  Умничка.
  Не Дроздов умничка, а Маринка.
  Это она ловко делает, фальшивомонетчица.


         7

  Я остаюсь в одиночестве, снимаю пальто и опять усаживаюсь в кресло.
Оно крепкое, довоенное, на балансе редакции не числится, я его из дому
принес, его из-под меня трудно вышибить. Сейчас я еще раз внимательно
прочитаю статью о зубной боли профессора Степаняка-Енисейского и вычеркну
из нее все несущие балки и рабочие кирпичи, то бишь все колоритные слова и
одесские обороты, которые Дроздов надеется под шумок протащить, хотя я и
пометил все эти штуковины в его черновике.
  Маринка приносит чай в серебряном подстаканнике N_2 и бутерброды с
колбасой. Спасибо, одного достаточно, я уже завтракал.
  - Что ты спросила?.. - переспрашиваю я. - Кому чай? Ревизору?!
  - В порядке подхалимажа, - смеется Маринка.
  - Ладно, предложи ему чай, пусть подавится. Человек все-таки с
дороги.
  Итак, читаем статью...
  Где мои очки?
  На носу.
  Статья называется: "Зубная боль профессора Е."
  Странно, почему Дроздов сократил фамилию Степана до единственной
заглавной буквы? Впрочем, "Енисейский" это не фамилия и даже не псевдоним,
а торжественная приставка в подражание Семенову-Тян-Шанскому или
Суворову-Рымникскому, хотя профессор Степаняк прицепил к своей фамилии
название великой сибирской реки не потому, что он там родился, воевал или
что-то исследовал - нет, Енисей он прославил кончиком своего железного
школярского пера, запудрив мозги целому послевоенному поколению
научно-фантастической трилогией о светлом будущем Сибири.
  В этих романах ("Обь", "Енисей" и "Лена") наши потомки, какие-то
глуповатые восторженные личности, настроили в Сибири куполообразные
города, своротили русла трех великих рек, установили на Северном полюсе
гигантскую трубу-лифт для транспортировки на Луну песка из обмелевшего
Северного Ледовитого океана и, гоняясь за иностранными шпионами, мимоходом
раскрыли загадку Тунгусского метеорита, - оказывается, там взорвался не
метеорит наверху, а газ под Тунгуской!
  В то время, как писатель Енисейский покорял на бумаге Сибирь,
профессор Степаняк, назначенный директором головного института
стоматологии, разгонял спецов, прикрывал последний завод по выпуску
вредной и дорогостоящей амальгамы и под лозунгом "плюс химизация всей
страны" подписывал приказ о поголовном пломбировании зубов перспективной
пластмассой по собственному рецепту...
  Лучше бы уже пластилином!
  За трилогию Степаняк-Енисейский получил Сталинскую премию и орден
"Знак Почета" (у меня есть такой же - до сих пор путаюсь: все-таки, знак
или орден?), за развал стоматологии - Государственную премию и орден
Трудового Красного Знамени, а когда подули ветры перемен, он развернул
свой флюгер и спешно настрочил четвертый роман ("Байкал"), в котором
иностранных шпионов разменял на родимых отечественных, трубу на полюсе
демонтировал, реки вернул в первобытное состояние, а Байкал спас от
нашествия тунгусских пришельцев. Правда, ожидаемого к юбилею ордена
"Дружбы народов" Степаняк-Енисейский не получил, потому что в стоматологии
он никак не мог протрубить отбой - к тому времени его уже сделали
"народным дантистом" и "почетным директором", а все амальгамные заводы
страны были растасканы по винтику, по кирпичику - на что Дроздов должен
обратить особое внимание в своей статье.
  Вообще, я давно заметил, что инженеры пишут фантастику
преимущественно о медицине, а медицинские работники - о будущем Сибири.
(Историческую же фантастику на тему "что было бы, если бы..." пишут все,
кому не лень.) Парадокс? Нет, обычное явление, совмещение профессий -
дилетанты всерьез занимаются только чужими делами. Это удобно, а спросу
никакого.
  Итак, фамилию пишем полностью. Не щадить, бить прямо по фамилии, но
без ерничанья. Пусть уж Ашот не обижается, но статья пойдет без
иллюстрации - спору нет, челюсть хороша, но из-за этой статьи произойдет
большая драка, а драка дело святое... Шутки в сторону, а челюсть в архив.
  Где моя авторучка?
  Я ощупываю карманы, натыкаюсь сначала на чужой "паркер" с золотым
пером, а потом на внучкину "склерозную записку". Сегодня она написана на
листке от перекидного календаря. Почитаем, что я должен сегодня
совершить...
  На листке напечатаны жирное число "28", слова "ФЕВРАЛЬ", "ПЯТНИЦА" и
список планет, видимых в предстоящем марте. На обороте красными чернилами
и каким-то странным, не Татьяниным почерком записано:

        Не забыть:
       1. Звездные войны
       2. Мыло, полотенце,
       паста, зубная щетка

  Мною опять овладевает приступ сосредоточенного туподумия. Я
разглядываю календарный листок, как до него разглядывал серебряный
подстаканник, черную вывеску, белые обложки, и не могу сообразить: кто
написал эту записку, сложил вдвое и засунул в мой нагрудный карман?
  Я с опаской оглядываюсь...
  За спиной никого, но за полуподвальным окном маячит уже знакомая
фигура в смушковом пирожке.
  - Маринка! - зову я. - Выйди узнай, что этому старцу от меня нужно.
  Я продолжаю изучать календарный листок. Узнаю, когда сегодня взошло и
зайдет солнце, восход и заход луны. Узнаю, что в марте "Венера не видна",
"Марс виден сегодня в юго-восточной части неба в созвездии Весов как
звезда нулевой величины. В 22 ч. 12 мин. Луна на короткое время закроет
своим диском планету", "Юпитер восходит за два часа до рассвета в
созвездии Стрельца", "Сатурн - после полуночи в созвездии Весов", "20
марта в 13 час. 24 мин. московского времени Солнце вступит в зодиакальный
знак Овна, наступит начало весны".
  Такой вот гороскоп.
  - Это какой-то ненормальный, - смеется Маринка, заглядывая в кабинет.
  - А в чем дело?
  - Стоит, мерзнет... Я пригласила... Отвечает, что не смеет войти в
наш... как его?.. священный храм науки и мысли.
  - Я так и думал.
  Я подхожу к окну, разглядываю этот листок на просвет и вижу обычные
водяные знаки-звездочки.
  Значит, сегодня начинаются звездные войны.


         8

  Я догадываюсь, кто подсунул мне эту повестку...
  Вернее, мне хочется, чтобы это был именно он - удивительно похожий на
меня издательский швейцар в фуражке, которому я много лет назад продал
свою душу прямо в вестибюле "Перспективы". Конечно, меня засмеют, если я
начну объяснять, каким способом пробил в Госкомиздате "Науку и мысль".
Легенду о потустороннем швейцаре я не рассказывал даже внучке - Татьяна
погладила бы меня по редким волосенкам и с восхищением сказала бы:
  "Ты, дедуля, у меня писатель-фантаст!"
  Но о швейцаре я молчу не потому, что меня засмеют, а потому, что
разговор с ним воспринимаю серьезно. Он сидел в вестибюле рядом с
газированным автоматом, всех сердито спрашивал, куда идут, и всех
пропускал. Я всегда боялся швейцаров за их швейцарскую психологию, но этот
вдруг участливо спросил, когда я после официального отказа Госкомиздата
искал в кармане копейку для газированной воды:
  "Что, дедушка, не везет? На, выпей водички с сиропом... - и протянул
мне трехкопеечную монету. - Не бойся, не простудишься".
  Я выпил за его счет сладкой негазированной воды и вдруг, уж не знаю
зачем, пожаловался, что не могу пробить жизненно нужный научно-популярный
журнал в его швейцарском издательстве.
  "Жизненный? - с неподдельным интересом переспросил швейцар. - Нужный,
научный и популярный? Тогда вот тебе, мил-человек, мой добрый совет: дай
кому надо на лапу".
  "Что значит?!.. - изумился я. - Дать взятку? Ты что, старик, сдурел?
Кому?"
  "Кому, кому... Мне, - просто и серьезно ответил швейцар. - Мне. Я же
тебя, мил-ты-мой-человек, насквозь вижу. Ты тут третий день без толку
груши околачиваешь... Я вас всех насквозь вижу лучше всякого рентгена. Я
всю жизнь состою в швейцарах. Я - потомственный. Даже на войне по болезни
имел белый билет и служил швейцаром в дипломатическом корпусе. Даже
французскую медаль получил от чрезвычайного посла Франции. А когда с де
Голлем отношения испортились, мне эту медаль было вспомнено, и отправлено
меня на понижение в Лейпциг... в ресторан "Лейпциг", - уточнил швейцар. -
Ну, а здесь уже по старости..."
  Насчет швейцарства в дипломатическом корпусе он не уточнил, полагая,
наверно, что дипломатический корпус это такое высотное здание с
архитектурными излишествами и с большой крутящейся дверью. Но эти мелкие
неточности несущественны, - в остальном, в главном, швейцар был
исключительно правдив:
  "А ты, мил-человек, одного со мной года рождения... ровесник, значит.
Вон у тебя Звезда Героя сыцилистического труда, ученый академик, личный
автомобиль завода имени Молотова... а я тут издательские чернильницы
сторожу. Кто я такой по сравнению? Червячишко. Но зато я вас всех насквозь
вижу, а ты не понимаешь простых вещей. Ладно уж, сделаем так... Мне завтра
туда пора, - швейцар указал пальцем на потолок. - Дай мне на бутыловку
водовки, и я за тебя замолвлю ТАМ словечко, за твой журнал".
  "Где это "там"? - опять удивился я и оглядел потолочную лепнину с
барельефами Архимеда, Ньютона, Дарвина и Ломоносова. - В Госкомиздате?"
  "Бери выше, - усмехнулся швейцар. - Госкомиздат такие рисковые дела
не решает. Выше. Все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших птиц...
Значит, не понимаешь? Санкта симплицитас... По-латыни тоже не понимаешь?
Святая простота, то есть. Ты хотя бы "Фауста" читал?"
  "Гете, что ли"
  "Вот! - обрадовался швейцар. - Амадея Вольфрама Гете. - С именами он
тоже напутал, но это мелочи. - Понял теперь, что я тебе предлагаю? Я буду
между вами посредником. ОН тебе сделает журнал. Разрешит. Выдаст патент с
высочайшим соизволением".
  "Кто, Гете?"
  "При чем тут Гете?.. Еще выше... Не называем имен. ОН сделает тебе
журнал, а ты ЕМУ отдашь за это... ну, ты меня понимаешь, да? Это слово не
произносим".
  "Душу, что ли?" - захохотал я, на что швейцар обиделся и
наставительно произнес:
  "Я думал, что ты серьезный человек, а тебе смешно. Ничего смешного не
вижу. Рассуди сам: ты в НЕГО не веришь, и ТО САМОЕ, над чем ты смеешься,
тоже для тебя как бы не существует в природе. Значит, тебе ничего не стоит
отдать ЕМУ ТО, чего у тебя нет. Логично, а? Подумай. Я б другому не
предложил. Ты бы дал бы мне на бутыловку водовки, и ОН бы меня тоже не
обидел. И мне хорошо, и вам. Не сомневайся. Или ты жадный? - внезапно
заподозрил швейцар. - Жадный, да? Жадный?"
  Тут я безо всяких раздумий вытащил бумажник и, обнаружив в нем всего
лишь пять рублей, вышел на издательское крыльцо с атлантами Кириллом и
Мефодием по бокам, одолжил у Павлика еще пятерку и, вернувшись, неловко
сунул эти бумажки в загребущую лапу хитрому швейцару...
  Почему я это сделал? Наверно, он сбил меня с толку латинской фразой и
какой-то нелепой смесью французского с нижегородским, но за такие штуки
тем более надо платить, иначе потом всю жизнь будешь сожалеть о том, что
не дал на "бутыловку водовки" дьявольскому посреднику.
  "Давай, давай... Не бойся, никто не смотрит... - удовлетворенно
произнес швейцар и, не глядя, сунул червонец в карман. - Значит, понял.
Тогда договоримся так... Ты, главное, не суетись и ни о чем не беспокойся.
Сиди в гостинице и домой не уезжай. Сиди и сиди. Жди. Тебе сегодня-завтра
позвонят и пригласят сюда, но меня уже здесь не будет, а ты моего сменщика
ни о чем не спрашивай, он в швейцары попал случайно и ничего в нашем деле
не смыслит. Смело иди прямо к директору "Перспективы" и получай
разрешение... Да, а у тебя на директора компромат есть?.. Компрометирующий
материал, то есть. Нет. Ясно. Как же ты собираешься держать-то его в
ежовых рукавицах? Ладно, не хотел тебе говорить, но придется. В кабинете
директора есть потайная дверь, а за дверью той нелегальная комната.
Шуры-амуры там, пьянки-банки и все удовольствия по последнему слову
техники. Сей тайный апартамент передается по наследству еще от
купца-первоиздателя Лыкина, и ни один директор от той потайной директории
не отказался. Вот тебе и козырный туз: чуть что, ты на него телегу. Но
отсылать в ЦК не спеши, а сначала покажи ему копию. И будет с твоим
журналом полный порядок. Название-то какое? "Наука и мысль"? Тоже красиво.
Ну, а когда наступит время расплаты, тебя найдут, не беспокойся. И не
говори ЕМУ, что дал мне на лапу. У НЕГО с этим строго".
  "Кому не говорить? Сменщику?"
  "Нет..."
  "Директору?"
  "Выше..."
  "Дьяволу, что ли?"
  Швейцар чуть не заплакал, испуганно оглянулся на автомат с
негазированной водой и зашептал:
  "Нет, ты все-таки как дите! Учить вас надо, академиков, учить!
Деньги, дьявол, душа - эти слова не произносятся вслух! Табу! Журнал
жизненный, нужный, научный, вот я и хочу тебе помочь в силу мер... в меру
сил то есть. А ты, как юный пионер, третий день здесь в кабинеты
барабанишь и произносишь ненужные слова. Да над тобой тут все смеются!
Дремучий человек! Никогда не произноси ненужных слов - ни в жизни, ни в
журнале. Понял? Значит, не выдашь меня ЕМУ? Договорились? Нет, ты скажи:
договорились?"
  "Договорились", - пообещал я, а потом весь день, сидя в гостинице,
чувствовал себя старым дураком, которого так ловко надул обыкновенный
швейцар.
  А Павлик, дремучий человек, суетился и не понимал, зачем мы торчим в
этой Москве и почему не возвращаемся в лес к своим бабам?
  Но когда утром мне позвонил тогдашний директор издательства и
нерадостно сообщил, что "ситуация наверху изменилась" и что ("кто бы мог
подумать!") идея создания журнала "Наука и мысль" одобрена, - вот тогда я
решил, что швейцар не очень-то меня обманывал, выкачивая на лапу, -
швейцары народ наблюдательный, он видел перед собой заслуженного академика
и высокомерно рассудил, что я устрою все свои дела без всякого черта и что
содрать с меня на водку за приятный разговор совсем не грех...
  Я думал так, но беда в том, что, приехав на следующий день в
"Перспективу" договариваться о бумаге, помещении, сметах, штатном
расписании и тому подобных дикарских вещах, я доверительно спросил в
вестибюле у молодого да раннего сменщика:
  "А где тот дед с бородой?"
  На что сменщик равнодушно ответил:
  "Нафталиныч, что ли? Вчера помер".
  Вот в чем беда: этот Нафталиныч умер на следующий день, как и обещал!
И отправился, значит, ТУДА по расписанию... Врать ЕМУ про дипломатический
корпус и про французскую медаль, а заодно пробивать новый журнал.
  А ТОТ, получается, разрешил и все эти годы курировал "Науку и мысль"!
  А сегодня прислал нацарапанную кровью повестку: час пробил, время
пришло, можно ни о чем не беспокоиться: с вещами на выход к звездам.


         9

  Так я сижу, делая сразу три дела: пью чай, перечитываю статью и
размышляю о дьявольщине. Авторучка мне уже не нужна, исправлять и
зачеркивать нечего. Я вижу, что Дроздов, надеясь на мой склероз, ничего не
изменил в тексте, и статья напоминает дешевый крокодильский фельетон.
Дроздов, жонглируя словами, то и дело переходит на личность какого-то
никому не ведомого "профессора Е.", а зубоскальство и балаганный тон без
точного адреса предмета сатиры всегда раздражают - и, значит, раздражает и
позиция журнала. У тонкого человека эта статья может вызвать лишь
сочувствие к бедному-бедному "профессору Е." который случайно попал под
колеса журнальному скомороху.
  Меня давно злит Дроздов. Этот бывший мастер спорта по теннису и
неплохой научный журналист как-то незаметно превратился в преферансного
гроссмейстера и постепенно спивается. Впрочем, дело обычное - многолетние
скачки с препятствиями на чистокровном, но неподкованном таланте без
седла. Устал и загнал лошадь.
  Пока я так размышляю, Дроздов появляется в кабинете. Вид у него
унылый.
  - Юрий Васильевич, отдайте статью.
  - Бери. А что случилось?
  - Хочу еще посмотреть...
  - Совесть заела?
  - Вы извините, ладно? Статья будет готова к понедельнику в лучшем
виде.
  - Не верю. Ее надо писать заново.
  - За два дня я успею.
  - Ее надо писать умно. Без ненужных слов. А ты уже этого не умеешь.
  Дроздов молчит. Такого оскорбления он еще ни от кого не получал. Что
ж, получай.
  - Юрий Васильевич... - наконец говорит он. - Давайте сделаем так... Я
поеду с вами в Кузьминки, закроюсь в гостинице на субботу и воскресенье и
не выйду, пока не напишу статью. Если не напишу - застрелюсь.
  - Ты хранишь огнестрельное оружие?
  - Тогда повешусь.
  Это у него дежурные шутки с недавних пор. Он, кажется, задумался о
смерти. Давно пора. Для таких, как Дроздов, это полезно... хотя и опасно.
  А почему именно в Кузьминки и почему именно со мной? У меня что,
других дел нет?
  - Вы забыли... - осторожно напоминает Дроздов. - Сегодня у нас выезд
в Дом ученых.
  Все-таки у меня странный склероз... я забываю обычные бытовые вещи:
забываю надеть зимой шапку или, например, как зовут мою Татьяну, зато
помню множество стародавних событий, людей и разговоров. Конечно же,
сегодня вечером в кузьминкинском Доме ученых состоится наше юбилейное
торжество.
  - Хорошо, поедешь с нами, - соглашаюсь я. - Но с одним условием...
  Дроздов весь внимание.
  - Ты вынешь из своей сумки бутылку коньяка и оставишь ее... да хотя
бы здесь... в моем столе. На сохранение. В Кузьминках пить не будешь.
  Дроздову очень хочется спросить, откуда я узнал, что у него в сумке
припрятана бутылка коньяка?.. Кто донес? Может быть, Чернолуцкий, который
все видит насквозь? Но он выходит из кабинета, махнув рукой и поняв, что
дело тут не в доносчиках или в насквозьвидении, а в моем доскональном
знании предмета по названию "Дроздов".
  Я знаю его, вот и все.
  Кстати, так вот и зарабатываются бутылки - можно считать, что я
только что сполна возместил свой давний расход на швейцарскую водку.
Учитесь, пока я жив!
  Дроздов приносит бутылку крутого азербайджанского коньяка, когда я
накручиваю свой домашний номер телефона, кладет ее в мой стол и удрученно
уходит; а Татьяна долго не берет трубку, потому что плещется в ванне,
готовясь к выезду на торжеств