Если по дороге упаду,
уже не встану.
  Где тут юго-восток?
  Вон там, на конце трубы.
  Календарный листок не соврал. Наверху разворачивается звездная
свистопляска. Все очень красиво: молодая луна собирается скосить трубу
тонким лезвием своего серпа, а Марс притаился по ту сторону трубы и
молчит, выжидает. Черные небеса напоминают турецкий флаг. Если не упаду -
увижу затмение Марса. Все трое какие-то ржавые, настороженные... и Луна, и
труба, и Марс. Это, наверно, оттого, что на каждого из них уже ступала
нога человека. На них уже наступили. Впечатление такое, что они нас боятся
и не хотят иметь с нами никаких дел. Потому что у них там гармония, и все
в порядке, и не существует чувства таинственного одиночества - особенно в
такие вот черные ночи с мерцающими звездами. Недаром волки воют на Луну...
они думают, что со дна этой прорвы на них кто-то смотрит, и проявляют
таким образом свой волчий религиозный инстинкт. Молятся, значит.
  Подъезжаю на подметках к "ЗИМу" и дергаю дверцу.
  Закрыто.
  Теперь я понимаю того невеселого людоеда-неандертальца, который
первым совершил качественный скачок по превращению в хомо сапиенса
сапиенса. Дело было так: пятьдесят тысяч лет назад в такую же морозную
ночь он вышел по нужде из своей ледниковой пещеры, посмотрел в небо и
почувствовал на себе внимательный взгляд. Его посетило чувство
космического неодиночества... Он чертыхнулся и придумал дьявола. А потом
уже пошло-поехало - боги, гробницы, ученые.
  Вот и я чувствую, что на меня кто-то смотрит...
  Опять меня пасут.
  Кто же?
  У "ЗИМа" стоит черная фигура и смотрит на меня в упор.
  ОН?
  - Юрий Васильевич... - говорит фигура, приближаясь ко мне.
  Не ОН. Дьяволы не носят смушковых пирожков. Это Степаняк-Енисейский
подстерегает меня. Он-таки дождался своего часа.
  - Я вам не Юрий Васильевич! - обрываю я Степаняка и сильнее дергаю
дверцу. Заперта. - Откуда вы взяли, что я какой-то там Юрий Васильевич?
Идите, дедушка, своей дорогой. Я вас не знаю, мы не представлены. Зачем вы
весь день за мной ходите?
  - Разрешите одну фразу сказать! - вдруг взвизгивает
Степаняк-Енисейский и валится передо мной на колени.
  - Старый дурак, - опасливо бормочу я, перехожу к другой дверце и
дергаю. Заперта.
  - Да, дурак! - с восторгом соглашается Степаняк-Енисейский и ползет
за мной по льду. - Разрешите одну фразу!
  - Хоть десять, ничего не изменится. Статья подписана и отправлена в
печать.
  Я начинаю огибать "ЗИМ", чтобы подергать третью дверцу.
Степаняк-Енисейский ползет за мной и азартно вскрикивает:
  - Нет! Статья еще не отправлена и не подписана. Вот она! - он
вытаскивает из недр тулупа свернутые в трубку листки. - Это настоящая
статья, не черновик. Давно готова, не сомневайтесь! Одно прошу: немедленно
подпишите и отправьте ее в печать!
  - А что, занятно... - наконец удивляюсь я. - Откуда она у вас?
  - Я ее неделю назад у Дроздова в карты выиграл! Для того, чтобы
отдать ее вам!
  Я разворачиваю свиток и читаю заглавие...
  "Зубная боль Степаняка-Енисейского"... Фамилия полностью...
  - ТАк мне, подлецу, и надо! - причитает Степаняк-Енисейский. Сейчас
начнет лбом об лед поклоны бить. - Поступите со мной, как душа велит! Так
и надо! Я это чистосердечно...
  - Зачем это вам? Раскаялись, что ли?
  - Вот именно! Раскаяние! Покаяние! Каюсь! Во всех грехах, как перед
Богом!
  Любопытно... Я тяну третью дверцу. Заперта.
  - А я тут при чем?
  - Мне нужно покаяться именно вам!
  - Что я вам, поп?
  - Выше! Бог!
  Я дергаю четвертую дверцу... Открыта!
  - А вы с ума не сошли?
  - Счел бы за честь в вашем присутствии! Не закрывайте! -
Степаняк-Енисейский хватается за дверцу и шепчет скороговоркой: - Я не
сошел с ума, я преследую личный интерес. Я вам сейчас сообщу
предварительную информацию, чтобы вас заинтриговать... Компьютер японский
где, по-вашему? Моргал с Ведмедевым что задумали? Зачем Дроздов на свою
статью в карты играет? С Чернолуцким что будет? Насчет вашего давнего
дьявольского договора многолетней давности... заинтриговал я вас?
  Заинтриговал, слов нет.
  - Уделите мне один час, не пожалеете!
  - Хорошо, приходите в гостиницу.
  - Когда?
  - После полуночи.
  - О! Классическое время! - восторгается Степаняк.
  - Но не больше двадцати минут.
  - Полчаса! - торгуется он. - Не успею покаяться, грехов много.
  - Ладно. Еще одно... Принесите справку от администратора Дома ученых.
  - На предмет?
  - О том, что после сеанса вы извинились перед публикой за свое
вступительное слово. Вот тогда я поверю в ваше раскаяние.
  - Понял! Это испытание? В виде публичного унижения? - восторгается
он. - Бегу!
  Степаняк-Енисейский снимает смушковый пирожок и отряхивает им колени.
  Я сажусь в "ЗИМ".
  Может быть, на него так циклон подействовал?


         32

  В "ЗИМе" темно, безжизненно, холодно и пахнет березовым веником,
оставленным здесь Тронько. Запах березы вызывает в памяти какой-то
чеховский рассказ, где через тысячу лет на другой планете люди вспоминали
название этих белых деревьев и не могли вспомнить... Береза, что ли? И
вообще: что я здесь делаю? Зачем сюда пришел? Камо грядеши? Возможно, это
очередная ловушка?
  Я вылавливаю двумя пальцами из нагрудного кармана последний патрончик
и заряжаю наган. Теперь полный порядок, я опять вооружен. Много не нужно,
достаточно одного патрона чтобы чувствовать себя в безопасности.
  Но где же ОН? Меня скоро хватятся. Уж полночь близится... Конечно,
ему помешал Степаняк-Енисейский со своим покаянием. Экое кайло!
  Может быть, надо ЕГО позвать? Вернее, ПРИЗВАТЬ ЕГО?
  Не знаю зачем, но я сажусь на березовый веник и призывно давлю на
сигнал. "ЗИМ" гудит, как трехрядная гармонь, звук разносится над
Кузьминками и затухает в небесах, как в прорве. Мой призыв не слышат.
Начинается марсианское затмение. Луна уже перевалила за трубу,
подкрадывается к Марсу, и тот скоро исчезнет в земной тени между лунными
рогами.
  Я сигналю еще раз. Степаняк-Енисейский уже добрался по гололеду к
Дому ученых, но, оглянувшись на мой призыв, зачастил ногами и шлепнулся на
мраморные ступеньки. Павлик, вышедший покурить на пожарную площадку
киномеханика, жестокосердно комментирует это падение. Павлику не жалко
этого падшего ангела, Павлик бы ему еще ножку подставил.
  Нет, ОН не подойдет ко мне при свидетелях...
  Зато ОН, кажется, придумал нечто иное... Вдруг я чувствую, как "ЗИМ"
бесшумно трогается с места и начинает скользить мимо креста "Скорой
помощи" и мимо выходящих из Дома ученых Андрея Ивановича с царицей
Тамарой, которые оставили Татьяну наедине с марсианином. Андрей Иванович,
приобняв царицу, собирается разъяснить ей, кто такой Трифон Дормидонтович
Эл, из-за которого она получила взбучку от Деда, но вместо этого он спешит
к охающему Степаняку-Енисейскому, поднимает его, отряхивает и разыскивает
свалившийся пирожок. Ему жалко упавшего дедушку. Если бы Андрей Иванович
знал, чего в своей жизни нашебуршил этот старик, он бы его опять уронил.
  Тем временем "ЗИМ" меня куда-то увозит... Это интересно!
  Мы медленно начинаем скатываться с подмерзшей горки. Сейчас в "ЗИМе"
темно и холодно, зато, когда он разгонится, здесь станет светло и жарко...
Опять на меня покушение! Дело в том, что в самом низу этого затяжного
спуска на крутом повороте расположилась последняя в моей жизни дьявольская
ловушка в виде зеленой трансформаторной будки. На ней изображен оскаленный
неандертальский череп с надписью:

       "НЕ ВЛЕЗАЙ! УБЬЕТ!"

  В эту-то будку мы в аккурат врежемся, и я без дополнительных расходов
на крематорий наконец трансформируюсь в кучку обугленных останков. Мой
прах выгребут из "ЗИМа", сложат в урну и похоронят (точнее, "подхоронят",
как говорят могильщики) на мемориальном кладбище. А спуск Академический
переименуют в спуск имени академика Невеселова в честь того, что с этой
горки академик съехал, как на санках, в последний раз.
  Я размышляю: может быть, выпрыгнуть на ходу?
  Не смеши козу, дед. Дорога здесь не посыпана песочком.
  К тому же, кроме чувства космического неодиночества, некоторые люди
обладают чувством собственного достоинства. Из черных "ЗИМов" не прыгают
на ходу, как с трамвайных подножек. Опять же, тебя честно предупредили:
"Не влезай, убьет!" В начале прошлого века, когда ты появился на свет,
тебя честно предупредили, что в конце концов жизнь убьет, а ты взял и тут
же расплакался.
  Вспомни: тебя предупреждали?
  Да. Наверно.
  Тогда едь до конца и не прыгай.
  Вороной "ЗИМ" все чует. Он таких людей возил, в таких передрягах
бывал, что никаким "фордам" не снилось. На парады возил, на ядерные
испытания, на приемы, на свадьбы, на похороны. На допросы тоже возил. Его
преследовали, он догонял, в него стреляли, он отстреливался. Он давно
сменил все внутренности, но еще бегает, а сейчас, как старый умный конь,
чувствуя отпущенные вожжи, не спеша разгоняется мимо мемориальной арки,
будто спрашивает:
  - Так ли я делаю, хозяин? Ты этого хочешь? Чтобы все произошло быстро
и без мучений?
  - Да. И с ветерком, - отвечаю я.
  - Тогда садись поудобней.
  Я забрасываю березовый веник на заднее сиденье и устраиваюсь
поудобней. Мы катимся с горы. Какой русский не любит быстрой езды? Я - не
люблю. Мешает думать. А здесь уже не езда, а падение. Ощущения не из
приятных, как в невесомости. Но умирать в сто с чем-то лет - это как
удалять последний зуб: неприятно, а нужно, чтобы не отравлял весь
организм. Вот именно: таких, как я, если не выпадают сами, нужно по
возможности безболезненно удалять, а Степаняков-Енисейских - рвать без
пощады, как на картине того фламандца.
  Но я отвлекся. Слева уже мелькает бетонная кладбищенская ограда,
справа - станция "Скорой помощи" (бывшая больница, где мы с Лешей лежали,
- сейчас около больниц не хоронят), а сзади, сотрясая небо отборной
бранью, за мной уже кто-то гонится.


         33

  Это Павлик решил, что мотоциклетные злоумышленники угоняют наш "ЗИМ",
прервал "Звездные войны" и, кликнув на помощь Андрея Ивановича, пустился
вдогонку. Пожалуй, это сильно сказано: "пустился вдогонку"... Скользко.
Павлик еще кое-как держится на льду, а Андрей Иванович уже покатился.
  Ладно, ладно, я пошутил.
  Я с трудом отворачиваю руль, и "ЗИМ", неохотно пойдя юзом, зарывается
мордой в колючие кусты у кладбища. Я хочу самостоятельно выбраться из
"ЗИМа", но дверца с моей стороны прижата кустами. Подбежавший Павлик рвет
на себя закрытую дверцу и, оторвав ручку, улетает спиной в сугроб. Хочу
опустить боковые стекла, но все заклинило, даже форточки. Андрей Иванович
уже подоспел. Он пытается откупорить "ЗИМ" и вызволить меня, а Павлик
тяжело дышит, сплевывает в снег и с надрывом говорит обо мне в третьем
лице, думая, что я его не слышу:
  - Вы не знаете, Андрей Иванович, зачем он туда залез? У меня после
урагана тормоза не в порядке, он бы разбился! Да меня голым в Африку
сошлют, если с ним что-нибудь случится... А там СПИД! Он о людях не
думает, нет! О своих соратниках он не думает! Черт со мной, но у него
внучка еще не устроена в жизни... Возьмите в багажнике монтировку и
оторвите дверь... Отрывайте, хрен с ней. Сгорела хата, нехай горить забор.
А о журнале он подумал? Он же прекрасно знает, кого хотят назначить
директором "Перспективы". О своих сотрудниках он подумал? Что с ними
будет? Нет, он неправильно себя ведет. Та японочка предсказала ему
четыреста лет жизни - ну и живи себе в свое удовольствие, а мы поможем как
можем. А он о чем думает? Я знаю, о чем он думает... Ему, понимаешь, жить
надоело. Честное слово, как дите! Ему все идут навстречу, а он что
надумал?
  Устами кобеля глаголет истина. Андрей Иванович слушает эту критику в
мой адрес и аккуратно расклинивает монтировкой дверцу. Ему не нравится,
когда меня критикуют. Он считает, что Дед все делает правильно, даже если
делает наоборот. Наконец я выбираюсь из заточения и язвительно спрашиваю:
  - Эй, соратник, чего замолчал? Давай выкладывай, мне интересно.
  - А чего? - тушуется Павлик.
  - Кого хотят назначить директором "Перспективы"?
  Павлик долго сопит, но, поняв, что проболтался, невнятно произносит:
  - Ну этого... Как его... Ленского.
  - Какого еще Ленского?
  - Ну, этого... С лошадиной фамилией... - Павлик, оказывается, читал
Чехова.
  - Пржевальского?
  - Да нет... Приобского-Забайкальского... Забыл, как река называется.
Которого вы, Андрей Иванович, только что на льду подобрали.
  - Степаняка-Енисейского? - уточняю я.
  - Точно.
  - Степаняка - директором "Перспективы"? Да это... это же профанация!
- угрюмо произносит Андрей Иванович. Он, оказывается, и такие слова знает.
- Я не знал, что он тот самый Енисейский. Думал, простой старичок.
  Я перевариваю это известие и не могу связать концы с концами...
Кажется, меня впутывают в какую-то очередную издательскую историю. Там,
где появляется этот тунгусский метеорит, время с пространством начинают
идти вспять - исчезают японские компьютеры, оживают динозавры,
вывешиваются старые портреты. Со скрипом приподнимается гробовая доска и
выглядывает сам Трифон Дормидонтович. Обычно моя разведка действует на
большую глубину и не подсовывает непроверенных данных; и потом, я еще,
слава Богу, отличаю разведданные от примитивных слухов - этим делом у нас
занимаются все: что добудут, то и тащат в редакцию, как вороны, но Павлик
среди ворон занимает особое положение, потому что информацию получает от
других шоферов, а уж эти сами слышат звон, отраженный от самой высокой
колокольни.
  - Ты не знаешь, случаем, кто станет главным вместо меня, когда я
умру?
  - Почему "умрете", при чем тут "умрете"? - возмущается Павлик.
  - Да, зачем такие слова? - впервые не соглашается со мной Андрей
Иванович. - Вы всех нас переживете.
  - Значит, меня сменят еще при жизни. Ладно, поехали куда-нибудь...
Нет, постой...
  К нам с горы спешит царица Тамара с какими-то важными новостями. Надо
полагать, она несет мне хорошее известие и заранее виляет лисьими хвостами
своей шубы, чтобы я ее погладил по спине и не сердился из-за неверно
развешанных портретов. Она уже осознала свою ошибку и в следующий раз
повесит меня вместо Ломоносова.
  - Вам звонили и просили передать... - царица отдает мне
телефонограмму и делает на льду нечто среднее между книксеном и
реверансом. Фигурное катание продолжается.
  - Откуда звонили? Из Академии наук? - благосклонно спрашиваю я,
разыскивая очки. (Значит, я еще надеюсь, что Президент мне позвонит).
  - Нет, - пугается царица. - Из гостиницы.
  Опять записка, опять на календарном листке, но теперь уже за 29
февраля:

  "ПЕРЕДАЙТЕ НЕВЕСЕЛОВУ, ПУСТЬ ПОЗВОНИТ В НОВОСИБИРСК ПО ТАКОМУ-ТО
ТЕЛЕФОНУ".

  Сегодня все происходит как в сонном бреду. Никак не проснусь. Почему
я должен звонить в Новосибирск по какому-то телефону?


         34

  Значит, договариваемся так: Андрей Иванович возвращается с царицей
Тамарой в Дом ученых на "скорой помощи", которую ("скорую помощь") Леонард
Христианович уже услужливо подгоняет к нам вместе с моим пальто, и там он
(Андрей Иванович) подменит Павлика в качестве киномеханика, а то
мотоциклисты уже нервничают без "Звездных войн", а Павлик отвезет меня в
Новосибирск... не в Новосибирск, а в гостиницу, чтобы оттуда позвонить в
Новосибирск.
  Всем все ясно? Порешили. Быть тому.
  С помощью царицы Тамары надеваю пальто и наблюдаю, как Павлик выводит
из кустов рычащий "ЗИМ". "ЗИМ" упирается, морда у него поцарапанная. Едем
вниз. "ЗИМ" трясется и источает бензиновый дух. В молчании проезжаем мимо
трансформаторной будки с оскаленным черепом. Оревуар, камарад! Извини, но
познакомиться с тобой накоротке я сегодня, наверно, уже не смогу -
оказывается, у меня в Новосибирске дела.
  - Откуда ты узнал, что директором издательства назначат
Степаняка-Енисейского?
  - Скажу, скажу... - усмехается Павлик. - Вы же не успокоитесь, пока
не узнаете. Ведмедев в аэропорту сказал. Приехали туда после урагана, а
Ведмедев и говорит: видишь того старикана? Мы в грязи, а он чистенький.
Всегда так. Этот вот Забайкальский будет нашим директором. И ему, кстати,
понадобится толковый шофер.
  - А ты ему: наше дело кобелиное - кто наймет, того и будем возить. И
подгавкивать. Лишь бы не сократили.
  - За кого вы меня принимаете? - обижается Павлик. - Вы думаете, я
из-за этих баб уже не человек?
  О Павлике я так не думаю, но, в общем, люди, излишне увлеченные чем
бы то ни было - хоть женщинами, хоть наукой, хоть марками, - сродни
наркоманам и не вполне хомо сапиенсы сапиенсы. Павлика мне не дадут
сократить - он не из нашего штатного расписания.
  - Юрий Васильевич, давно хотел вас спросить... Но, боюсь,
обидитесь...
  - Давай.
  - Вот вы скажите... Как мужик мужику. Для меня это важно. Вы ту
японочку тогда на Чукотке... это... Ну, это самое... Да или нет?
  - На Чукотке - нет. Негде было. И холодно. А в поезде - да.
  - Я вами горжусь. Я верил! - радуется Павлик. - Все Кузьминки
рассуждают... Бессмертие без этого дела - зачем? Четыреста лет без этого
дела я бы не смог.
  И это выяснили.
  Подъезжаем к гостинице. В ресторане оркестр наяривает "стюардессу по
имени Жанна". Там происходит свадьба: невеста в длинной фате и в пиджаке
жениха выходит с подружками на перекур, и ее фотографируют на фоне
чеканного герба города Кузьминок. В одной руке у этой самой Жанны
сигаретка, в другой - шлейф от платья, а над ее головой в третьей
стилизованной руке - электронные орбиты. Пока невесту фотографируют,
наверху дерутся. Ну, это мы умеем. Вообще Кузьминки у нас хоть и не
город-герой, но тоже парень отчаянный с этими играми в мирный атом.
  - Хороша Снегурочка, - облизывается Павлик. - Жаль, что беременная, а
то бы увел.
  - А ты откуда знаешь, что беременная?
  - Глаз-алмаз.
  Павлик загоняет "ЗИМ" между вертолетом и автобусом, открывает
форточку и бесцеремонно разглядывает беременную Снегурочку. А я готовлюсь
к очередному испытанию: в гостинице с прошлой пятилетки установлены
электронные двери - как только ступишь на крыльцо, они разъезжаются перед
самым носом и терпеливо ждут, пока ты пройдешь в вестибюль. Я всякий раз
вздрагиваю и не могу привыкнуть... Боюсь, что однажды эта подхалимажная
механика нарочно не сработает и прихлопнет меня в створе ворот. Подхалимы
- они такие. На лифтах я тоже не люблю разъезжать, а уж на эскалатор в
метро меня не заманишь - это все потенциальные ловушки.
  Но на этот раз я благополучно вхожу.
  Незнакомая дежурная дама за стойкой откладывает вязанье синего носка
и подозрительно обозревает меня. Новенькая. Строгонькая. Не знает, кто я
такой. На ее электронном табло мест нет, а в гостинице уже пахнет жареной
рыбой и луком - Дроздов с Ашотом закусывают, а Белкин никак не может найти
сверток с котлетами, который остался в Печенежках. Эти запахи теперь будут
преследовать меня всю оставшуюся жизнь. Еще лет триста... Это очень-очень
долго.
  - Вы здесь что-нибудь забыли, дедушка? - вежливо спрашивает дежурная
дама.
  Она, конечно, осведомлена, что в гостинице поселились журналисты,
космонавты и академики, и сейчас прикидывает, на кого из этих деятелей я
похож. Интересно, похож ли я с точки зрения этого синего чулка на
академика? Или она принимает меня за безработного швейцара-луддита,
который примется сейчас крушить электронные двери?
  Что же я здесь забыл? Надо вспомнить.
  Вспомнил: я должен позвонить в Новосибирск.
  Я выкладываю перед синим чулком календарный листок с телефонограммой,
которую она же приняла и передала в Дом ученых. Теперь она знает, кто я
такой. Она разыскивает код Новосибирска и набирает номер.
  - С вами будет говорить академик Невеселов, - произносит она таким
голосом, будто звонит из кремлевского кабинета самого товарища Сталина, и
в Новосибирске сейчас все должны обделаться и не жить.
  Но из трубки через пол-страны ей громко отвечают:
  - А на кой ляд он мне нужен? Я же русским языком просил:
Не-ве-се-ло-ву! Его внучку-секретаршу! Ладно, давайте академика...
  Синий чулок в растерянности передает трубку