мне.
  - С кем имею честь? - не очень сердито спрашиваю я, чтобы случайно не
спугнуть в Новосибирске возможного Танькиного жениха.
  - А ты угадай, - отвечает голос Президента.
  - А, это ты. - Я немного разочарован, хотя весь день ожидаю его
звонка. - Как ты меня нашел?
  - Мне нашли. Сказали, что Юрий Васильевич разыскивает своего
президента. Чего тебе надобно, старче, в столь поздний час?
  Мне надобно, отвечаю я, чтобы президент немедленно позвонил Моргалу и
разъяснил, что за свой перевернутый портрет не имеет к издательству
никаких претензий.
  Вижу, как синий чулок, догадавшись, с кем я говорю, начинает линять и
голубеть.
  - Юра, у нас здесь два часа ночи, - зевает Президент и чешет в
новосибирском академгородке свой живот (в трубке все слышно).
  - А у нас десять вечера.
  - Ну, это одно и то же. Все равно Моргала сейчас в издательстве нет.
Вообще, ему будет много чести. Но не в том дело... Не перебивай...
Помнишь, я всегда предупреждал, когда тебя собирались бить...
  - Меня никогда не били!
  - Ты не прав. Тебя били всю жизнь, но ты не замечал. С тебя все, как
с гуся. Значит, всегда получали по морде те, кто рядом с тобой. Возле тебя
стоять опасно!
  - Это я уже слышал. Ты давай конкретно!
  - Хорошо, конкретно. Почему Владик еще не в Москве? Он как раз стоял
тогда около тебя.
  - А что с ним? Плохо? Опять? - пугаюсь я.
  - Очень плохо. А ты о каких-то перевернутых портретах. Немедленно
отправь его самолетом. Быстро!
  - Понял. Хватит об этом.
  - Ладно, давай о другом. Так вот... раньше тебя пытались бить, но
потом это всем надоело. Сейчас тебя не только не бьют, а наоборот:
награждают и просят, чтобы ты делал что хочешь. Разве ты еще не догадался?
Кому бы еще такой журнал разрешили? Объявляю тебе официально: делай что
хочешь.
  - Это как?
  - Ну что ты хочешь в данный момент? Спать? Иди спать.
  - Хочу, чтобы Моргал не преследовал Чернолуцкого.
  - А он преследует? Из-за моего портрета? Дурак. Хочешь Моргала снять?
Снимай. Давно пора. Тут на него такие телеги!.. Будто у него за шкафом
потайной кабинет, где сам первоиздатель Лыкин от жены любовниц прятал. А в
том кабинете чего только нет! Например, где, думаешь, находится твой
персональный японский компьютер?
  - Чей?
  - Твой. Личный, персональный. Который твоя японочка с острова Хонсю
послала тебе в подарок за то, что ты ее... - Президент делает паузу.
  - Что "ее"?
  - За то, что ты ее согласился взять в лечащие врачи, - смеется
Президент. - А Моргал этот компьютер зажилил - будто бы для нужд
издательства. Понял? А некий Ведмедев на него телегу. Мне. А за мой
перевернутый портрет некий Степаняк на Моргала телегу в ЦК. Сейчас
разбираются... Хочешь на его место сесть? Садись. В самом деле, почему бы
тебе не сделаться директором "Перспективы"? Чего ты еще хочешь? Любое твое
желание. Хочешь на мое место? Пожалуйста. Телегу писать не надо, сам уйду.
Делай что хочешь. Что мы все о делах? Ты мне лучше вот что скажи... Как
мужик мужику... Ты все-таки ту японочку... это... ну, это самое...
  - Александр, - наставительно отвечаю я. - Ты же мальчик из
интеллигентной семьи, а еще не научился называть вещи своими именами...
  И я, пристально глядя на синюю даму, произношу глагол, который в
русском языке точно обозначает то действие, которое имеет в виду
Президент. Это, конечно, хулиганство. Наверно, я все-таки впал в детство,
но я не могу удержаться, чтобы не провести мимоходом этот эксперимент и
понаблюдать смену спектра на лице строгонькой дамы. Грешен, люблю вгонять
в краску синие чулки!
  - Я так и думал! - одобряет меня Президент. - Иначе, зачем бы она
дарила тебе персональный компьютер за 12 тысяч долларов? Молодец! Значит,
жив-здоров. Делай что хочешь, только будь жив-здоров! Это самое главное.
  - Спасибо, Александр! Умер-шмумер, лишь бы был здоров!
  Я кладу трубку и выхожу из гостиницы, чувствуя на себе восхищенный
взгляд синего чулка.


         35

  Пока я говорил с Президентом, закончилось затмение Марса, наползли
тучи, пошел снег, а у "ЗИМа" назрел скандал: Павлика скоро начнут бить
друзья жениха за то, что он уже успел выпросить у невесты белую гвоздичку
и, развалясь в "ЗИМе", уговаривает ее прокатиться по Кузьминкам. Невеста
что-то благосклонно отвечает Павлику в форточку, подружки хихикают в
отдалении, а фотограф побежал в ресторан за подкреплением.
  - Поехали!
  Оревуар, красавица! Твоя гвоздика украшает передо мной ветровое
стекло. Пьяные друзья выводят под руки из ресторана подобного себе жениха
в одной рубашке (на нем, естественно, есть и штаны, но так уж говорится:
"в одной рубашке"). Но мы уже далеко, нас уже не догнать.
  - Ну и мужик ей достался... Пьянь болотная, - говорит Павлик.
  - Зачем же она за него выходит?
  - По расчету. Во-первых, он ее любит. Во-вторых, засиделась в девках.
В-третьих, беременная от другого, а жениху объявила, что от него.
  - Да ты откуда знаешь? - поражаюсь я.
  - Сама рассказала. Как на духу, за три минуты. Они любят мне
рассказывать, у меня лицо душевное. Наверно, думают, что я грехи отпускаю.
  - Тут целая драма, а ты с юморком...
  - Может, драма, может, нет... - вздыхает Павлик. - Обычное дело. А
моя что вытворяла? Все они... Возьмем, к примеру, вашу внучку...
  - Заткнись.
  - Извините.
  Валит снег. Белая гвоздика поникла на ветровом стекле, как большая
снежинка. Мы опять проезжаем мимо трансформаторной будки. От нее наверх к
Дому ученых тянутся пушистые заснеженные провода. Я подмигиваю оскаленному
черепу: что, взял?
  - Ехать-то куда? - уточняет Павлик.
  - На кладбище.
  Он думает, что я шучу. Он думает, что мы возвращаемся в Дом ученых
досматривать "Звездные войны".
  - Весь день слышу: "Трифон Дормидонтович да Трифон Дормидонтович...",
а кто такой этот Трифон Дормидонтович? - спрашивает он.
  - Ты лучше смотри на дорогу и не думай о всякой чепухе, а то
куда-нибудь врежемся.
  "ЗИМ" буксует и тяжело взбирается на подъем, гвоздика бьется о
лобовое стекло, как птичка.
  - Останови здесь, - командую я, когда мы проезжаем мимо мемориальной
арки.
  Павлик не понимает.
  - Останови, я скоро вернусь, - я вылезаю из машины и выдергиваю
гвоздичку из-под правого дворника. - А насчет Трифона Дормидонтовича
спроси у Чернолуцкого. Это был его лучший друг. Спроси, он тебе расскажет.
  - Куда вы, Юрий Васильевич?! - кричит Павлик. - При чем тут Трифон
Дормидонтович? Это же кладбище!
  - Оно мне и нужно, - бурчу я. - Ты не кричи, не кричи... Тут все
спят, разбудишь.
  Я направляюсь к арке. Свежий снежок хрустит под ногами. Ночью ворота
заперты, зато калитка открыта, а за калиткой начинается такая темнотища,
хоть глаз выколи. Но идти мне недалеко, привычно, моя могила находится
прямо у входа, найду наощупь.
  Калитка скр-рипит, а Павлик, чертыхаясь, ищет в "ЗИМе" карманный
фонарик. Находит и устремляется за мной. Зря он так за меня беспокоится -
в моем возрасте на кладбище не страшно. Тем более, что у моей могилы
кто-то стоит и освещает плиту лучом фонарика. В луче мечутся снежинки и не
могут из него выскочить. Кого это сюда занесло?
  Мне в самом деле не страшно, но хорошо, что Павлик рядом. Он освещает
лицо этого человека, а тот в ответ освещает нас. Лучи скрещиваются. Свет
бьет в глаза, но я успеваю заметить у оградки еще две тени.
  - Все понятно? - спрашиваю я Павлика. - Садись в машину, мы скоро.
Фонарик оставь.
  Успокоенный Павлик возвращается к "ЗИМу", а я с лучом света в руке
подхожу к оградке. Вот могила. Плита. На плите - корзина живых роз. Нет, я
помнил, помнил, что завтра у моей жены день рождения, но я не догадался,
дурак, для кого Владик купил розы.
  Я вхожу за оградку, кладу в корзину к розам белую гвоздику и выхожу.
Мы молчим и светим фонариками на цветы. Их заносит снегом. О чем нам
говорить, если мы видим друг друга насквозь и думаем об одном и том же,
хотя я сейчас ни о чем не думаю, и потому Софья Сергеевна не может
прочитать мои мысли. Владислав Николаевич подправляет взглядом цветы,
Михалфедотыч уже успел сделать моментальный рентгеновский снимок и с
неудовольствием обнаружил в моем боковом кармане наган с одним
патрончиком, а Софья Сергеевна вызывает меня на обмен мыслями:
  "О чем вы думаете, Юрий Васильевич?"
  Ни о чем не думать не получается.
  "Нас всех здесь подхоронят, думаю я какую-то ерунду специально для
Софы. - Кстати, слова "подхоронить" в словаре нет. Я проверял. Оно должно
бы стоять между "подхомутником" и "подхорунжим"... эти слова уже никому не
нужны. Зато после "подхорунжего" следует странное слово "подцветить".
Наверно, оно означает то, что я только что сделал: подложил на могилку к
розам одинокую белую гвоздичку".
  "Подцветили то есть, - соглашается Софья Сергеевна. - О чем вы
говорили с Президентом?"
  "Не беспокойся, все хорошо. Мишу назначают директором "Перспективы"
вместо Моргала".
  "Моргал моргал и проморгал, - злорадствует Софья Сергеевна. - Но Миша
не захочет".
  "Почему не захочу? - вступает в наши раздумья Михалфедотыч. - Может,
и захочу".
  "Владику пора на аэродром", - думаю я, хотя об этом сейчас лучше не
думать.
  "Ничего, думайте, - отвечает Владислав Николаевич. - Мы попрощаемся у
гостиницы, и Павлик отвезет меня к самолету. А вы живите. И чтоб без
фокусов!"
  "Верно! - Михаил Федотович переводит размышления на другую тему. -
Зачем вам наган да еще с одним патроном?"
  "Ребята, - отвечаю я. - Мне надоело играть в эту игру. Она
затянулась. Неужели вы в самом деле думаете, что я бессмертный? Вам тоже
чудеса подавай? Чуда захотелось? Вам тоже нужны эти мифы Древней Греции?"
  "Ну, не бессмертны, но долголетни... Ваш попугай..."
  "Что "попугай"? - возмущаюсь я. - Пусть попугай, но я больше не могу!
Еще триста лет здесь ползать... Нет, не хочу".
  "Мы не имеем права решать, - пытается вразумить меня Владислав
Николаевич. - Мы всего лишь четыре подопытных кролика. Это будет большой
грех, если мы самовольно уйдем".
  "А вы что думаете?"
  "Я - как Софа", - уклоняется Михаил Федотович.
  "Я бы на вашем месте еще пожила. Но я понимаю... это жутко".
  "Какие еще мнения?"
  Но мысли у всех смешались, потому что с горы мимо кладбища, раздувая
метель, с танковым грохотом и с зажженными фарами проносится колонна
мотоциклистов. За ними опасливо катит милицейский наряд и пытается
образумить этих дьяволов из громкоговорителя:
  - Граждане, да ведь люди же ж спят!
  Значит, "Звездные войны" благополучно завершились и возбужденные
крекеры, подняв с постелей спящие Кузьминки, сейчас отправляются через
водохранилище будить Печенежки, а потом по инерции вырвутся на оперативный
простор Среднерусской возвышенности - но будут остановлены спецназом у
железнодорожного переезда. Это нетрудно предвидеть - там гиблое место для
соловьев-разбойников. Будут проколоты шины у двух передовых мотоциклов,
разбиты четыре фары, семерых крекеров загребут в печенежкинскую каталажку,
утром вызовут их родителей, а те в свое оправдание объявят "Звездные
войны" идеологически вредным фильмом.
  Опять тихо валит снег. Можно считать, что совет старейшин нашего
учреждения состоялся, и теперь кто-то должен нарушить молчание.
  - Тебе пора, - напоминаю я Владиславу Николаевичу. - Павлик подкинет
тебя к самолету.
  "Вы бы уступили мне свой наган", - думает Владик.
  Я делаю вид, что не улавливаю...
  - Да, пора, - соглашается он.


         36

  Мы уходим отсюда, светя фонариками. Я с Владиславом Николаевичем
впереди, под ручку. Здесь до кладбища располагался парк с дорожками и
летний кинотеатр со скамейками. Никаких заборов, кино бесплатно! Здесь все
любили гулять, а Владислав Николаевич после лермонтовской гауптвахты
чувствовал себя как на курорте. Он ходил дурак-дураком в дырявых сандалиях
на босу ногу, в спортивных шароварах и в гимнастерке без ремня, подцепив
на нитке к военной пуговице воздушный шарик, и вызывал испуг у нашего
особиста Луки Феодосьевича, который направлен был к нам разоблачать
дьяволов и охотиться на ведьм... Но, поняв однажды, чем мы тут занимаемся,
Лука Феодосьевич сделал самое простое и самое умное, что было в его
власти: оббил дверь своего отдела кровельным железом, запер ее на три
замка - врезной, сигнальный и амбарный - и самоустранился от всякой
потусторонней деятельности с речкой на удочке.
  Конечно, наоборот: с удочкой на речке.
  Это был Поступок по тем временам. Мы оценили его. Лука Феодосьевич
честно исполнял свой долг сотрудника комитета глубинного бурения - он не
мешал нам. Он оказался настоящим человеком, хомо сапиенсом сапиенсом. К
сожалению, ему тоже не повезло - его могилка со стандартной гранитной
плитой находится тоже здесь, среди восемнадцати.
  "Лука Феодосьевич был порядочным человеком, - мысленно подтверждает
Софья Сергеевна. - А вот вы с поисками своего дьявола перебрали. Весь день
думаете черт знает о чем".
  "Софа, не произноси этих слов".
  "Ладно, молчу".
  Мы выходим с кладбища и усаживаемся в "ЗИМ". Одинокий мотоциклист,
как гусь, отбившийся от стаи, с ревом догоняет своих. Не гусь, пожалуй, а
козел. Павлик плюет ему вслед через форточку и заводит "ЗИМ".
  Не заводится.
  Хорошо поговорили, хотя ничего не сказали. Зато теперь я точно знаю,
что должен делать, чтобы провести ЕГО... Но об этом пока молчок! Об этом
даже думать нельзя.
  Завелись и поехали.
  О чем же мне можно думать по дороге в гостиницу? Моргал, конечно, не
дьявол и мне не соперник. Война закончилась его поражением, не успев
развернуться. Так, не война, а достоевщина - приграничная стычка с
каким-то Ведмедевым. И сокращать никого не надо. Без потерь, значит.
Тогда, может быть, в самом деле, если уж мне все дозволено, назначить
Михаила Федотовича вместо Моргала директором "Перспективы"? А Олю Белкина
своим заместителем вместо Михаила Федотовича? Или кого?
  Что-то я не к добру расхозяйничался.
  "А что? - телепатирует Софья Сергеевна, трясясь на заднем сиденьи
"ЗИМа". - Захватывайте издательство, берите власть в свои руки".
  "Там работы на триста лет".
  "Как раз для вас. А Миша был бы хорошим директором. Он бы эту
"Перспективу" наладил в три дня".
  "Интересно: как?" - удивляется Михаил Федотович.
  "Молча. В первый день ты походил бы по коридорам и позаглядывал в
кабинеты. Во второй день ты бы их всех поувольнял. Ни слова не произнося.
А в третий день написал бы заявление по собственному желанию".
  Надо сказать, что Софья Сергеевна принадлежит у нас к той злорадной
породе прокуренных редакционных дам, которые генетически напрямую
происходят от нигилисток позапрошлого века. У нее так развито чувство
справедливости, что в те времена она, не сомневаюсь, швырнула бы бомбу в
царя. Ее замашки даже меня иногда ввергают в состояние невесомости. И смех
и грех... Недавно она вогнала в столбняк самого Моргала, когда тот, согнав
всех сотрудников "Науки и мысли" (кроме меня, разумеется) в издательскую
типографию, заставил их исправлять политическую ошибку какого-то пьяного
типографского стрелочника: выдирать из журнала портрет Президента,
поворачивать его на сто восемьдесят градусов и вклеивать обратно - и так
пятьсот тысяч страниц, весь январский тираж. В обеденный перерыв эти
политкаторжане понуро брели в издательский буфет жевать холодные пирожки с
мокрым рисом и запивать их кофейной бурдой из граненых стаканов,
размешивая сахар привязанной на шнурке чайной ложечкой, - но однажды,
когда сам Моргал, подмигнув смазливой буфетчице, бесцеремонно полез без
очереди за бутылкой минеральной воды, Софья Сергеевна не выдержала,
тронула его за плечо и доверительно предупредила:
  "Не пейте эту воду, товарищ директор. Я, например, брезгую".
  "Почему?" - испугался этот чистоплюй, запиравшийся с этой самой
буфетчицей в потайном кабинете первоиздателя Лыкина и, запустив левую руку
ей под юбку, правой набирал номер телефона нашей редакции и, охраняя
нравственность "Перспективы", требовал у Михаила Федотовича исправлений в
"чересчур вольной" статье по генетике.
  "А потому, что в ней рыбы ......, как вы в своем кабинете", -
меланхолично, но так, чтобы все услышали, ответила Софья Сергеевна,
употребив то самое слово, от которого синие чулки перекрашиваются в
лиловые.
  И смех и грех. Представляю, как обалдел Моргал, как онемела очередь,
и как буфетчица, глупо хихикнув, налила Софье Сергеевне настоящий двойной
кофе в настоящую чашку с ручкой и с персональной ложечкой.
  Такая вот у нас Софа.
  Подъезжаем к гостинице. Там опять происходит какая-то суета. Я
сегодня везде поспеваю и кручусь по Кузьминкам туда-сюда, как это самое в
проруби.
  - Ну, не прощаемся, - говорю я Владиславу Николаевичу, и он понимает,
что это "не прощаемся" сейчас лучший способ прощанья.
  Софья Сергеевна целует Владика, Михаил Федотович жмет ему руку.
  - Татьяне передавайте привет, - говорит Владик.
  - Передам. Прилетишь в Москву - позвони. Я все равно спать не буду.
  - Позвоню уж лучше из госпиталя.
  Зря он произносит это слово, зря.
  - Держи... Будешь там чай пить.
  Я сую Владику на счастье серебряный подстаканник и выбираюсь из
"ЗИМа".
  Все-таки получилось прощанье.
  "Вы бы лучше вместо подстаканника подарили мне наган", - телепатирует
Владислав Николаевич.
  - Самому нужен, - отвечаю я вслух и хлопаю дверцей. Опять он за свое.
- Трогай! - машу я Павлику.
  Но Павлик не спешит. У гостиницы под елкой опять что-то стряслось...
Опять мотоциклисты, опять милиция, опять Оля Белкин оправдывается,
показывая пальцем на мое окно. Сделать, что ли, Белкина своим
заместителем? Конечно, с условием: пусть женится на Маринке.
  Что там у меня в окне?.. Ба, да там же окна нет! Мне окно выбили! И
не просто выбили, а раму вынесли! Вместо окна в моей комнате зияет черная
дыра оконного проема, а оконная рама повисла на верхушке канадской ели...
Что бы это значило?
  А это значит, что охота за мной не прекращалась, а я, как дурак,
потерял бдительность, решил, что мне уже все дозволено, уши развесил,
назначаю своих людишек на тепленькие местечки, а сам не владею поступающей
информацией и не понимаю, что здесь происходит: то ли милиция остановила
мотоциклистов на этом рубеже, не давая им перерезать железную дорогу, то
ли, наоборот, эти дьяволы обложили гостиницу и пытаются взять ее штурмом?
  Нет, они, кажется, собрались отомстить Андрею Ивановичу за то, что он
у Дома ученых дал по соплям ихнему предводителю, - они, не обращая
внимания на двух милиционеров, боязливо прижимают Андрея Ивановича к елке
и помахивают цепями, а он, скинув пиджак на руки царице Тамаре, закатывает
рукава. К нему из гостиницы уже спешат на помощь пьяненькие Дроздов с
Ашотом, а от нас - Софья Сергеевна с Михалфедотычем. Павлик хватается за
монтировку.
  - Сидеть! - ору я на него. - Езжай, без тебя справимся! За Владика
головой отвечаешь! Посадить в самолет и ожидать, пока не улетит!
  Павлик нехотя подчиняется, а я, схватив трость за обратный конец
палки, азартно устремляюсь в драку, потому что без меня в драке никак
нельзя, драка - дело святое.
  Но, поскользнувшись...


         37

  Ах, какая была драка! Жаль, что я, поскользнувшись, так и не смог
подняться и наблюдал за дракой со стороны. Какая красивая была драка в
метели, освещенная мотоциклетными фарами и лучом прожектора, который
телевизионщики бросили с автобусной крыши, чтобы получше снять эту драку
для воскресной молодежной программы. Жаль, что я уже не смогу увидеть ее
по телевизору, потому что во время этой драки наступило 29 февраля, мой
последний день.
  Очень жаль. Я с удовольствием посмотрел бы в видеозаписи, как
взлетали над свалкой громадные кулаки Андрея Ивановича, обозленного тем,
что ему растоптали веник, как Дроздову нос расквасили, и тот протрезвел, и
как царицу Тамару перетянули цепью пониже спины по лисьим хвостам...
Поделом им! Не хвостам, а Дроздову с царицей.
  А в замедленной записи я бы еще раз взглянул, как сдали нервы у
крекеров, когда на подмогу "Науке и мысли" выскочил сам марсианин,
размахивая выломанными перилами от лестничного пролета гос