рямо в черную дыру тоннеля...
  Мы в западне.
  Я вижу, как милицейский "жигуленок" успевает развернуться поперек
трассы, и прикрывает своим телом наш автобус. Олин "Запорожец" врезается
"жигуленку" в бок, задрав, как лапки, задние колеса. Шар ослепительно
вспыхивает, не спеша прошивает насквозь обе машины и, рассыпая красные
раскаленные брызги, устремляется к нам в ветровое стекло.
  Водитель жмет на все тормоза, и-в-ав-то-бу-се-на-сту-па-ет-не-ве-со -
мость...
  Я плавно воспаряю из кресла и начинаю лететь какими-то сложными
"вверхтормашками" в кабину водителя, головой в стекло, но Космонавт
успевает проснуться и повалить меня в проход на коробки с тортами. Сам он
падает на меня сверху и пребольно царапает мою щеку твердым
генерал-майорским погоном. Вспышка впереди нарастает, мир становится
круглым и ослепительным с искрами по краям, раздается оглушительный взрыв,
будто по автобусу ударили прямой наводкой, потом меркнет свет, и в
наступившей кромешной тьме начинают происходить какие-то чудеса: с
потолка, лениво трепыхаясь, на меня падает толстый зеркальный карп.
  Во-от такой!
  Он шлепается мне на бороду и начинает мокрым хвостом хлестать меня по
щекам...
  Хорошо устроился! Пшел вон!
  Космонавт сгоняет с моей бороды эту невесть откуда взявшуюся летающую
рыбу. Темно, мокро, глупо, ничего не слышно. Мы лежим и оглоушенно
отдыхаем в проходе.
  Где моя шапка, где что...
  На мою левую щеку давит генеральский погон, правая устроилась в
мягком раздавленном торте, а прямо в нос мне целится выпавший из пальто
наган.
  "Это чей наган?" - я не слышу, но читаю вопрос по губам Космонавта.
  "Мой".
  Он меня тоже не слышит и отводит пальцем ствол нагана от моего носа.
  Я слизываю крем с усов. Торт, кажется, киевский, с орехами.
  Какой-то цирк.
  На крыше автобуса раздается такой грохот, будто там пляшет тысяча
чертей, а за выбитыми окнами начинают падать с неба зеркальные карпы и
караси, переходящие в ливень вперемежку с кусками льда и каким-то шифером.
В самом деле, цирк на дроте! Спешите видеть! Рыба танцует на крыше и
проваливается к нам в автобус через оплавленную дыру от сбежавшей шаровой
молнии. Небо в дыре начинает проясняться.
  - Ой, сколько рыбки! - пробивается сквозь грохот голос мальчишки.
  Я тянусь к нагану, но Космонавт уже успел прибрать его в свою шинель.
Хитер, марсианин. Он приводит в чувство оглушенного водителя, а Татьяна
счищает с моей бороды торт рукавом норковой шубки, вместо того, чтобы
достать носовой платочек. Маринка перелезает через нас и мчится под рыбным
дождем спасать своего Олю Белкина. Тронько Андрей Иванович аккуратно
поднимает меня, ставит на ноги и нахлобучивает мне на голову шапку.
  - Где моя трость? - сердито спрашиваю я.
  - В руке, - отвечает Татьяна.
  Верно, в руке, я ее не выпускал. Опираюсь на трость, разглядываю
трассу через ветровое стекло, которого, впрочем, уже не существует в
природе - стекло исчезло, испарилось, лишь болтаются черные резиновые
прокладки. В автобусе сквозит, как в проходном дворе. Я простужусь,
заболею воспалением легких и умру мучительной смертью, потому что я опять
слаб, стар, наган у меня конфискован, и я не знаю, как его возвратить. Я
опять безоружен.
  Рыбный дождь пошел на убыль, трасса и обочины завалены трепетными
серебристыми тушками, как палуба рыболовецкого сейнера. Рыбу уже клюют и
тащат в лес обалдевшие от счастья худые вороны. Они кричат: "Всем хватит!"
На обочине в грязи тает здоровенная глыба льда... Подумать только, смерч
тащил этот тунгусский метеорит вместе с рыбой и бревнами от самого
водохранилища! С чистого неба еще продолжают парашютировать отставшие от
стаи зеркальные карпы. Огненных шаров больше нигде не наблюдается, кроме
солнышка.
  - За такие шутки надо морду бить, - слышу я недовольный голос Андрея
Ивановича.
  - Кому? - спрашивает Ведущий-ТВ.
  - Природе.
  К автобусу по скользкой рыбе пробирается Оля Белкин. На Оле ни
куртки, ни пиджака. На нем висят лохмотья рубашки с обгоревшим галстуком,
он поддерживает брюки без пуговиц и без ремня. Вид у Оли такой обиженный,
будто он хочет спросить меня: "Зачем вы это натворили, Юрий Васильевич?"
  Мальчишка в валенках танцует в рыбе. Он сегодня не прогадал -
направлялся на подледный лов, а угодил под рыбный ливень. В школе ему не
поверят, и он потребует от меня письменное подтверждение.
  Телевизионщики все снимают: обиженного Олю, танцующего мальчишку,
ворон, рыбу, разбитые машины. Какой кадр: Маринка бросается к Белкину на
обгоревший галстук и целует его (Белкина). Я же говорил: быть свадьбе!
Телевизионщики снимают и этот поцелуй. Интересная будет передача!
  Ашот с Дроздовым втаскивают потрепанного Белкина в автобус. Дроздов
командует:
  - Водку давай!
  Я смотрю на Дроздова: о чем это он?
  Ашот, не глядя на меня, раскрывает этюдник и достает стакан и
бутылку. По звяканью догадываюсь, что бутылка там не одна. Значит, коньяк
у Дроздова в сумке был всего лишь прикрытием. Они тоже досконально изучили
объект под названием "академик Невеселов". Ладно, я пока молчу, но потом
вспомню им эти пейзажи с этюдами.
  Пока Белкину оказывают неотложную медицинскую помощь (наливают,
кстати, сто грамм и водителю автобуса - за то, что тот хорошо жал на
тормоза), над нами по насыпи проезжает дрезина, потом возвращается и
кричит голосом бывалого железнодорожника: не нужна ли нам помощь? Может
быть, со станции пустой вагон пригнать?
  Этот железнодорожник тоже может быть дьяволом, размышляю я. Почему бы
и нет? У него опять что-то не получилось с моей персоной, вот и приехал на
дрезине под маской железнодорожника, чтобы взглянуть на дело рук своих. И
что же он видит? С шаровой молнией он перемудрил, автобус и машины сжег,
торты раздавил - устроил, короче, цирк, а до меня не добрался. Наверно, не
рассчитал, что меня прикроют марсианин с милицией.
  Оле Белкину после полустакана водки стало получше, но теперь его надо
во что-то одеть. На трассе продолжается суета. Андрей Иванович с
Космонавтом осторожно вынимают из исковерканных "Жигулей" двух
милиционеров, которых за наше спасение следует представить к
правительственной награде. Их кладут прямо в рыбу на заботливо
подстеленную Татьянину норковую шубку. У нашего знакомого полтавского
сержанта в руках зажата бельевая веревка (нам от этой веревки теперь уже
никогда не избавиться), а его коллега судорожно вцепился в ровно срезанный
руль от "Жигулей". Оба не могут разжать пальцы.
  - Водку давай! - опять командует Дроздов и спешит к милиционерам с
новой бутылкой.
  Первая, значит, уже распита. Лихо!
  Мое внимание привлекает поведение Михаила Федотовича...
  - Ну куда ты прешь в рыбу со своими лыжами?! - ору я.
  Телевизионщики заодно снимают и меня, орущего из разбитого автобуса,
и Андрея Ивановича, который на своем горбу тащит толстого сержанта к
"Икарусу", и Дроздова, щедро вливающего водку во второго милиционера, и
старого десантника Михалфедотыча - он мастерит носилки из лыж и палок, а я
на него ору. Они снимают даже подозрительную дрезину с железнодорожником,
которая уносится на станцию за пивом. Теперь мне ясно, что этот
железнодорожник никакой не дьявол, а обычный железнодорожник, - уважающие
себя дьяволы за пивом не бегают, а спокойно идут.
  А это что?!
  Я вижу, как из тоннеля выезжает наш черный "ЗИМ"...
  Вид у "ЗИМа" такой, будто его где-то приподняло та й гепнуло, к тому
же он припадает на задние колеса под тяжестью четырех серий "Звездных
войн" в своем багажнике. Значит, благотворительные сеансы состоятся при
любой погоде на радость всем крекерам-брекерам из Кузьминок, Печенежек и
окрестностей.
  Из "ЗИМа" выскакивает обеспокоенный Павлик, за ним, извиняюсь за
пошлость, уже осчастливленная им где-нибудь на аэродроме в вертолете
царица Тамара, за ними - ревизор Ведмедев.
  Я готов плясать!
  Все живы и невредимы! Я-то за них волновался, а сейчас понимаю, что
эту гоп-компанию никакой черт не возьмет и смерч не утащит. Но и это еще
не все: из "ЗИМа" появляется нечто совсем уже неуместное в этой ухе из
рыбы и разрезанных автогеном машин между Кузьминками и Печенежками - сам
дьявол во плоти, преследующий меня с утра на проспекте, в лесу и дома
телефонными звонками - старикашка в смушковом пирожке.
  Этот здесь при чем?
  Оказывается, последние слова я пробормотал вслух, и пьяненький Оля
Белкин отвечает:
  - Который? А, этот... Этот везде "при чем". Знакомьтесь: профессор
Степаняк, он же Енисейский... Привет, профессор! - приветствует Оля и чуть
не выпадает из автобуса. - Он же народный дантист, он же писатель-фантаст,
он же Тунгусский метеорит. Куда ни сунься, везде он. Он даже однажды
либретто для балета написал. Да! Р-рыголетто. А сегодня он кинокритик.
  Я недоумеваю.
  - Впридачу к "Звездным войнам". В нагрузку, - объясняет Оля. - Будет
перед сеансом кино объяснять, чтобы мы все правильно понимали. А вы
думали! А что вы думали - статью против Степаняка-Енисейского?! Да он вас
измором возьмет...
  Оля еще что-то говорит, но я уже плохо слышу. Пусть он позовет
Дроздова с бутылкой водки, чтобы оказать помощь мне... потому что я,
кажется, теряю сознание.


         24

  Из обморока я выхожу от вкуса водки во рту и от грохота низко
пролетающего вертолета перед бетонным въездом в Кузьминки, привалившись к
марсианину на заднем сиденьи "ЗИМа". Космонавта уже совсем раздели: свой
генеральский китель он подложил мне под голову, а шинель накинул на плечи
Татьяне. Татьяна расположилась рядом с Павликом и разглядывает мой наган.
  - Осторожней! - слабо вскрикиваю я.
  - Не беспокойтесь, я вынул патроны, - успокаивает Космонавт.
  - Дед, как ты себя чувствуешь?
  Татьянину норковую шубку в рыбьей чешуе отдали, наверно, Оле Белкину,
а в меня влили водку, погрузили в "ЗИМ", как мешок с картошкой, и
приказали Павлику гнать в Кузьминки, пока я концы не отдал. Остальные
сейчас грузят зеркальных карпов в подорванный автобус, а потом будут
тащить его на буксире за автобусом Центрального телевидения.
  - Мне это приснилось?
  - Что именно? Дождик из рыбки? - спрашивает Космонавт и внимательно
заглядывает в мои зрачки. - Ничего страшного, обычное дело... шаровая
молния, звуковые эффекты. Вы молодцом держались! Помните, что случилось с
соратником Ломоносова? Тоже, вроде вас, был академиком, но ему с молнией
не повезло.
  Навстречу нам к переезду с воем проносится пожарная машина, за ней
поспешает "скорая помощь". Всем зимой рыбки хочется. Вертолет
возвращается, делает круг над нами и опять улетает в Кузьминки.
  Куда они меня везут, вдруг с подозрением думаю я. Зачем марсианин мне
зубы заговаривает? Сказал бы просто: "Испугался я за тебя - ты, старый
черт, чуть Богу душу не отдал!" А соратника Ломоносова академика Рихмана я
хорошо помню. Могу даже соврать, что был лично знаком. Не были они
соратниками, все это школярские мифы. Просто терпимо относились друг к
другу, а это уже много. Вообще-то, я люблю всякие "напримеры" из истории
отечественной науки, но мы куда-то не туда едем...
  Вот они где, настоящие дьяволы! Решили заманить меня!
  - Стой! - командую я Павлику. - Заворачивай оглобли! Направо! К
гостинице, мимо трубы!
  Павлик знает, когда со мной лучше не связываться, и с неохотой
заворачивает к гостинице. Космонавт с Татьяной переглядываются, но тоже
помалкивают, чтобы не нервировать меня. Они собрались везти меня в
кузьминкинскую больницу... Не на того напали! Хватит с меня, хватит...
Лечиться не буду, умру так.
  - Ладно, - соглашается Космонавт. - Не хотите в больницу - не надо.
Но пока я с вами - умереть не дам.
  Вот это мужской разговор. Пытаюсь вспомнить его газетную биографию...
Женат он или нет? Мне бы такого зятя.
  Проезжаем мимо трубы на пустыре Это все, что осталось от нашей
лаборатории лучевой защиты - пустырь да труба. Летом и трубу снесут.
Впрочем, кроме трубы, от нашей лаборатории осталось мемориальное кладбище,
а на кладбище - восемнадцать невинных душ, захороненных в свинцовых
гробах. Там все... и моя жена, и Танькина мама, и Танькин отец. Беда! Беда
состоит в том, что любую защиту от чего бы то ни было всегда создают
беззащитные люди, и эта защита становится защитой для других людей, но не
для самих создателей защиты.
  Беда.
  С мыслями о том, как давно это было, уже проехали трубу, а там, за
новым универсамом - гостиница. В универсаме выбросили что-то заморское,
собралась приличная очередь, которую Татьяна высокомерно не замечает,
чтобы не компрометировать себя перед Космонавтом, хотя ей очень хочется
знать "что дают?"
  - Валенки продают, - удивляется Космонавт. - Давно не видел валенок.
  - Белые, - подтверждает Павлик. Он все время какой-то задумчивый.
  Татьяну осеняет:
  - Дед, тебе надо купить валенки!
  - С галошами, - соглашаюсь я.
  Проезжаем мимо громадной афиши о предстоящих "Звездных войнах" со
вступительной лекцией известного кинокритика Степаняка-Енисейского.
  Вот и гостиница.
  Ее фасад украшает чеканный алюминиевый герб города Кузьминок: ладонь
и ядерный клубок с химически безграмотными электронными орбитами. Рисуют,
сами не знают что! Судя по орбитам, на гербе изображен атом лития, но из
лития цепной реакции никак не получится - это Я вам говорю. Впрочем, на
этом фасаде во все времена висело много всякого вранья - и мелкого, и
фундаментального. Подозреваю, что после моей смерти у местных властей
опять не выдержат нервы, и они опять изувечат фасад, увековечив мою
персону гранитной мемориальной доской. Изувечат, увековечив. А потом не
будут знать, как объяснить интуристам, почему академик Невеселов столько
лет после войны жил в кузьминкинской гостинице и простуживал поясницу в
дворовом дырявом клозете, хотя имел в Москве утепленный туалет с
комфортабельным унитазом. Да так и не смогут объяснить, зачем на
знаменитой сессии ВАСХНИЛ я в коридоре около урны привселюдно показал
академику Пэ огромную дулю и, не возвращаясь в московскую квартиру,
удалился в Кузьминки в добровольную ссылку. Признаться, я ожидал
немедленного ареста, но всесильный сателлит народного академика Эл
почему-то промедлил... возможно, последний оставшийся и предъявленный ему
в пользу генетики научный аргумент из трех пальцев ошеломил его и заставил
задуматься.
  Ошеломил?.. Вряд ли.
  Заставил задуматься?.. Нет, невозможно.
  Наверно, все-таки дело в том, что я не состоял в ихнем ведомстве, а
работал на стыках сразу нескольких державных интересов. Для моего ареста
им сначала нужно было вычислить мои связи и связи моих покровителей - а
это время. Так или иначе, но академик Пэ промедлил, а академик Эн, как тот
артиллерийский командир, обругав меня последними словами, успел позвонить
кому следует и объяснить: что, мол, с дурака возьмешь!
  С тех пор в генетику я не возвращался и эликсира молодости не
выдумал. Очень жаль. Жена возила гостиничные квитанции в Академию наук,
тамошняя бухгалтерия скрипела, но оплачивала... Не объяснять же все это
интуристам? Наши-то, конечно, поймут.
  Старое крыло гостиницы с моей комнатой сохранилось до сих пор. Под
ней растет голубая ель - это я ее посадил. Форточка в моем кабинете
открыта. Сейчас из нее вылетит мой ангел-хранитель, волнистый попугайчик
Леша и, гавкая на ходу: "Гав, гав, гав!", отправится к экспериментальному
реактору дразнить сторожевых псов, а потом в гости к воробьям на старый
хлебозавод. Воробьи его не обижали и принимали за своего, потому что он
умел чирикать. Надеюсь, он соблазнял молоденьких воробьих.
  С тех пор здесь изменилось немногое. Гостиницу продлили в длину,
пристроили ресторан, а у входа посадили вторую елку. Только что рядом с
ней совершил посадку тот самый вертолет, который обогнал нас у въезда в
Кузьминки. Вертолетчики сейчас обедают в ресторане, а потом отправятся
смотреть "Звездные войны".
  Космонавт надевает китель.
  Татьяна отдает Космонавту наган... Не мне. Она думает, что это его
наган. Ее рука задерживается в его руке... Тэк-с...
  От вертолета к нам торопится Владислав Николаевич Бессмертный,
который вроде бы должен сейчас подлетать к московской больнице. Значит,
передумал, вернулся. В своей короткой искусственной шубе он похож на
пугало - старая шуба на палке. Он причитает:
  - Что с вами случилось, что с вами случилось? Я так волновался, я так
волновался!
  Все, приехали.


         25

  Выбираемся из "ЗИМа", и, пока Владислав Николаевич объясняет Татьяне,
"как он переволновался", я тихо, но решительно требую у марсианина:
  - Наган!
  Космонавт, поколебавшись, отдает мне наган. Я прячу наган в пальто.
  - Патроны!
  - Я их выбросил, - отвечает Космонавт. - Я же предупредил: пока я с
вами, умереть не дам.
  Что ему ответить? Я делаю вид, что очень недоволен, хотя я ловко его
провел: во-первых, у меня в запасе последний патрончик; а во-вторых,
насчет "умереть не дам" - это дело можно прекрасно обделать и без всяких
наганов.
  Татьяна в генеральской шинели уходит в гостиницу с моим паспортом
устраивать меня в мою старую комнату, Владислав Николаевич, как хвост,
плетется за ней, а марсианин опять заглядывает мне в глаза.
  - Умойтесь снегом, - советует он.
  Моя левая щека сладка от торта, на правой горит царапина от
генеральского погона, а борода пахнет рыбой. Сгребаю снег с елки и
умываюсь. Они что-то задумали, но я настороже. Наверно, хотят заточить
меня в гостинице и не пустить в Дом ученых на благотворительный вечер со
"Звездными войнами".
  Ну, это мы еще посмотрим!
  Какой все-таки суетливый этот Владислав Николаевич Бессмертный! Он
припустился было за Татьяной, но передумал и вернулся к нам. Мы стоим у
входа в гостиницу и почему-то молчим. Владик чем-то недоволен... Ага, он
недоволен присутствием марсианина и смотрит поверх его фуражки,
гипнотизируя громадную гофрированную сосульку, свисающую с крыши
гостиницы. Владик очень сердит. Льдина, не выдержав его взгляда,
срывается, летит вниз и с глухим гулом разбивается у наших ног, больно
обдав нас ледяными осколками. Лучше отойти к елке от греха подальше - с
крыши свисает еще одна сосулька, покруче; и Владик переводит взгляд на
нее.
  Вот оно что: он ревнует Татьяну к генеральской шинели! Он
почувствовал соперника и вместо того, чтобы улететь в больницу на
персональном "ЯКе", потребовал вертолет и отправился на поиски моего
черного "ЗИМа". Это поступок. Хвалю. Вообще, поступки Владислава
Николаевича Бессмертного отличаются особым целенаправленным сумбуром -
если он втемяшит что-нибудь в голову, то, стесняясь, извиняясь,
возвращаясь и переспрашивая, доведет дело до конца. Я до сих пор с
удивлением вспоминаю новогоднее утро середины прошлого века, когда мы с
ним познакомились, - это сумбурное событие достойно занять скромное место
в истории отечественной науки. В тот год Владик проходил срочную службу на
берегу Финского залива и в предновогодний вечер, моя полы в полковом
штабе, снял трубку штабного телефона, чтобы позвонить в Ленинград и
поздравить с Новым годом свою любимую детдомовскую воспитательницу. Заодно
он попросил у нее домашний адрес ее неуловимого родственника академика
Невеселова, которому Владик из армии отправил письмо в Академию наук, но
не получил ответа.
  Мой адрес по тем временам составлял военную тайну, но и Владику и мне
повезло: я как раз находился в Ленинграде и перевязывал оставшиеся в живых
блокадные книги жены, чтобы забрать их с собой в Кузьминки. В этот момент
сестра жены сообщила, что со мной желает говорить ее лучший воспитанник -
"тот самый, Бессмертный, помнишь, я тебе о нем рассказывала", который
летом срезался на химическом факультете, потому что, кроме гениального
знания химии, никаких других способностей не обнаружил.
  Я боязливо взял трубку, и Владик, заикаясь от смущения, принялся
излагать все, что он думает о небольшом отклонении графика
постоянной-дельта в моей теории слабого сигма-взаимодействия. Я ничего не
мог разобрать, пока он прямым текстом не выдал по телефону формулу
компоненты-зет, которую моя лаборатория безуспешно искала более полугода.
Я усмот