ахли тиной.
   - Вечер добрый этому дому, всех благ ему и достатка! - произнес гость,
выпрямившись.
   - Кому вечер, а кому ночь, - сказал вместо приветствия мирошник.
   - Хе-хе, правильно подметил! - весело согласился гость. - Я вот тоже
думал: а не поздновато ли? Но люди говорили, что у тебя допоздна окошко
светится, мол, сильно не побеспокою.
   - Слишком много они знают. За собой бы лучше следили, - недовольно
пробурчал хозяин.
   - Глаза всем не завяжешь, а на чужой роток не накинешь платок, -
осторожно возразил гость. Он подошел к столу, наклонился к мирошнику и
прошептал на ухо: - Выручай, друг, мучицы надо смолоть, три мешка всего.
   Гости, понимаешь, нагрянули, а в доме ни горсти муки.
   Я уж и соседей обегал - но у кого сейчас выпросишь?!
   Выручи, а я тебе заплачу.
   Гость вынул из кармана серебряный ефимок, повертел его перед носом
хозяина, кинул на стол. Мирошник, как комара, прихлопнул монету ладонью и
охрипшим вдруг голосом сказал:
   - Заноси мешки, - а когда гость вышел из горницы, полюбовался монетой,
спрятал за икону Николая-угодника и вышел на крыльцо.
   Во дворе, освещенном яркой луной, стояла телега, в которую был впряжен
жеребец без единого светлого пятнышка, даже белки глаз бьыи фиолетовыми,
словно от долгого трения о веки въелось в них маленько черной краски или
крови и перемешалось. Хвост у жеребца волочился по земле, передние колеса
должны бьыи давно уже наехать на него и оторвать, но почему-то это до сих
пор не случилось. Гость достал из телеги три больших мешка с зерном,
взвалил их на плечи и играючи отнес в мельницу.
   Мирошник проводил его удивленным взглядом, почтительно крякнул,
проявляя уважение к недюжинной силе, а потом недовольно гмыкнул, потому
что из хлева вышла сгорбленная старушка в белой рубахе до пят, с
растрепанными длинными седыми космами, длинным крючковатым носом, кончик
которого чуть ли не западал в рот, узкий и беззубый, лишь два темных клыка
торчали в верхней десне, да и те во рту не помещались, лежали на нижней
губе и остриями впивались в похожий на зубило подбородок, поросшей
жиденькой своей бороденкой. В руках она несла ведро молока, и хотя шла
быстро, м^олоко даже не плескалось. Спешила она, чтобы первой выйти со
двора, не столкнуться с мирошником у ворот. Поняв, что не догонит ее,
мирошник произнес:
   - Мне бы хоть кринку оставила. Я уже и забыл, какое оно на вкус -
молоко!
   - Все равно ты доить не умеешь, а жена у тебя померла. Посватай меня,
для тебя доить буду, - сказала она и, шлепая губами, засмеялась.
   - Какая из тебя жена, карга старая! - обиделся мирошник.
   - Могу и молодой стать - как скажешь, - остановившись в воротах,
молвила она и снова засмеялась, а кончик ее носа затрясся, как ягода на
ветру.
   - Для полного счастья мне только жены-ведьмы не хватало! - произнес
мирошник и замахнулся на старуху.
   Она, хихикнув, выскочила за ворота и исчезла, навер^ ное, сквозь землю
провалилась. Мирошник плюнул ей вслед и пошел на плотину поднимать ворота
мельницы.
   Вода в реке была словно покрыта гладкой белесой скатертью, на которой
выткались золотом лунная дорожка и серебром - звезды, а ниже по течению -
киноварью дорожки от горящих на берегу костров. Оттуда доносились звонкие
голоса и смех: молодежь праздновала Ивана Купалу. В запруде плавало
несколько венков. Один венок выловила сидевшая на лопасти мельничного
колеса русалка - писаная красавица с длинными, распущенными, пшеничного
цвета волосами и голубыми глазами. Она надела венок на голову и
посмотрелась в воду, как в зеркало. Две другие русалки - такие же
красавицы, но одна черноглазая черноволоска, а вторая зеленоглазая
зеленоволоска - тоже посмотрели в воду: идет ли ей наряд или нет? Очень
шел, поэтому все три весело засмеялись.
   Зеленоглазка, сидевшая на мельничном колесе выше подруг, увидела
мирошника, убрала с лица волосы, чтобы лучше была видна ее красота,
чистая, невинная и потянулась, заложив руки за голову выставив напоказ
большие вздыбленные груди с крупными, набухшими, розовато-коричневыми
сосками. Нежным, полным любовной истомы голосом она спросила:
   - Мирошник, я тебе нравлюсь?
   - Нравишься, - равнодушно ответил он. - Слазь с колеса.
   - И ты мне нравишься! - Она сложила губы трубочкой, подставляя их для
поцелуя, правой рукой взбила зеленые волосы, отчего они тонкими змейкам
заскользили по белым округлым плечам, а указательным пальцем левой
потеребила набухший сосок. - Поцелуй меня, любимый! Приголубь-приласкай,
обними крепко-крепко- я так долго ждала тебя!
   - Долго- со вчерашнею вечера,- произнес мирошник и дрыгнул ногой, словно
хотел ударить ее: - Кыш, поганка водяная!
   Русалки с деланным испугом взвизгнули и попадали в речку, наделав в
белесой скатерти прорех. Они вынырнули неподалеку от плотины,
зеленоволосая обиженно округлила глаза и ротик, произнесла томно, сладко,
как после поцелуя, "Ах!" И, русалки сыпанули на речную скатерть пригоршни
беззаботного смеха словно растворились в воде, а в тех местах, где торчали
их головы, прорехи моментально затянулись, будто зашитые снизу.
   Мирошник поднял ворота, колесо с жутким скрипом, стремглав убежавшим
вверх и вниз по реке, завертелось, набирая обороты. Зашумела вода, и
венки, прикорнувшие у плотины, проснулись и поплыли узнать, что там не
дает им спать. Мельничное колесо подгребло их под себя, вытолкнула по ту
сторону плотины. Мирошник проводил их взглядом и пошел в здание мельницы.
По пути он увидел золотисто-красный, точно сотворенный из раскаленного
железа, цветок папоротника, от которого исходили зыбкие радужные кольца,
постепенно растворяющиеся в воздухе. Мирошник походя ударил цветок.
   Стебель хрустнул, сияние исчезло, а потом и цветок потемнел и осыпался.
   Молоть закончили к первым петухам. Жернова крутились тяжело, будто
зерно было каменным. Гость пытался было развлечь мирошника пустой
болтовней, но заметив, что его не слушают, ушел на двор, где, гремя цепью
и гулко, неумело хлопая пустым ведром о воду, набирал ее из колодца и поил
коня. Поил долго - ведер двадцать извел. Заслышав первых петухов, гость
подхватил мешки с мукой, бегом отнес их в телегу, позабыв поблагодарить и
попрощаться, вскочил в нее стеганул жеребца длинным кнутом. Жеребец
вылетел со двора, чуть не утянув за собой вместе с телегой ворота - и
сгинул в ночи.
   Мирошник закрыл за ними ворота и пошел останавливать мельничное колесо.
Белесая скатерть вылиняла от долгого лежания на воде, узоры были почти не
видны.
   Неподалеку от плотины косматая старуха в белой рубашке кормила творогом
змей, ужей, лягушек. Гадов наползло столько, что шуршание их тел друг о
друга заглушало шум падающей воды и скрипение мельничного колеса.

   - Кушайте, мои деточки, кушайте, - приговаривала старуха, кормя гадов с
рук.- Тебе уже хватит, отползай, - оттолкнула она ужа, и его место заняла
толстая гадюка, обвившая черной спиралью белый рукав рубашки.
   Старуха сунула змее в пасть комочек творога, приговаривая: - Ешь, моя
красавица, ешь, моя подколодная...
   Когда мирошник отпустил ворота, из воды вынырнула зеленоволосая
русалка. Изобразив на лице умиление, она громко чмокнула, посылая
воздушный поцелуй, весело хохотнула и пропала под водой.
   - Прельщают тут всякие, понимаешь! У-у, чертово отродье! - ругнулся
мирошник и пошел спать.
   Проснулся он около полудня, долго лежал с закрытыми глазам, вспоминая
происшедшее ночью: приснилось или нет? Решил, что спьяну привиделось.
   - Все, больше ни капли в рот не возьму! - дал он себе зарок и вылез из
постели.
   Прошлепав босиком к бадейке с водой, стоявшей на лавке у двери,
зачерпнул из нее деревянным ковшиком в форме утки. Выпив чуть, остальное
выплеснул себе под рубашку на спину. Зачерпнув еще раз, плеснул в лицо,
размазал капли свободной рукой и утерся рукавом. Потом обул сапоги, надел
серый армяк и суконную шапку.

   Под печью кто-то негромко заскребся - то ли домовой, то ли мышь.
Мирошник топнул ногой и грозно сказал:
   - Тихо мне! Сейчас корову подою, сварю болтушку и покормлю.
   День стоял погожий, легкий ветерок ласково перебирал листья на
деревьях, отовсюду доносилось беззаботное чириканье воробьев. Дверь хлева
была нараспашку, а корова на огороде с хрустом жевала молодую капустную
поросль. Прихватив ведро, мирошник подошел к корове, потрогал пустое вымя
и пинками выгнал скотину из огорода.
   - Чтоб без молока не возвращалась! - наказал он и пошел на мельницу.
   В мельнице стоял полумрак. Несколько узких полосок солнечного света,
протиснувшихся в щели в крыше и стенах, пронизывали помещение наискось к
полу, из-под которого слышался мышиный писк. Мирошник зачерпнул горсть
муки, оставленной ему ночным гостем, удивился ее твердости и колючести,
попробовал на вкус. Мука была костяная. Мирошник долго не мог сообразить,
откуда -она взялась, ведь молол ночью зерно, затем швырнул ее на цол
брезгливо вытер руку о порты. Новая догадка заставила его побежать в
горницу к красному углу. Вместо серебряного ефимка за иконой
Николы-угодника лежала круглая ракушка.

   -Ну, водяной, ну, мразь речная!..- захлебнувшись слюной от обиды,
мирошник не закончил ругань угрозой, побежал на плотину.
   По воде в затоне пробегала легкая рябь, образованная ветерком, лениво
шелестели камыши. Около них плавала серая дикая утка в сопровождении двух
десятков желтых утят. То тут, то там всплескивала рыба, а на мелководье
выпрыгивали стайки мальков, вспугнутых окунем или щуренком. На верхней
лопасти колеса висел венок, цветы в котором увяли и поблекли. Мирошник
скинул венок в воду, размахнулся левой рукой, в которой была зажата
ракушка, но бросил не сразу, сначала крикнул, глядя в темную реку:
   - Подавись своей обманкой, харя мокрая!
   Ракушка не долетела до воды. Упав со звоном на склон плотны, она
превратилась в серебряный ефимок, сияя в солнечных лучах, покатилась к
воде. Мирошник рухнул, пытаясь накрыть монету телом, промахнулся и пополз
за ней на брюхе. Ефимок катился все медленнее, будто дразнил человека, а
когда его чуть не накрыли ладонью, вдруг подпрыгнул на полсажени и канул в
воду. Неподалеку от того места из воды вылетел огромный черный сом с
фиолетовыми глазами, раззявил, как в улыбке, огромную пасть, затем упал
брюхом на воду, шлепнув широченным хвостом и обдав мирошника фонтаном
брызг.
   Мирошник скривил лицо и затряс бородой в безмолвном плаче. Горевал
долго - брызги на лице успели высохнуть. Тяжело вздохнув, он пошарил по
карманам, проверяя, нет ли там денег, - и вздохнул еще тяжелее.
   Какое-то воспоминание просветлило его, мирошник подскочил и побежал к
тому месту, где видел цветущий папоротник. Попадались ему лишь крапива и
иван-дамарья, папоротник здесь отродясь не рос. Опять помрачнев, мирошник
снял шапку и шваркнул ее об землю. Из шапки выбилось белое облачко,
которое подхватил и утащил за собой ветерок. Мирошник сел на землю, стянул
сапоги, внимательно осмотрел их, оценивая, поплевал на голенища и протер
их рукавом, встал, сунул их под мышку и.решительно двинулся по дороге к
корчме.



                                  ТОЛМАЧ

                                  Рассказ

   На деревянных крепостных стенах собрались почти все горожане:
вооруженные мужчины в шлемах и кольчугах молчаливые и суровые,
встревоженные женщины, которые часто ойкали плаксиво и обменивались
негромкими фразами, беззаботные мальчишки, которые, привстав на цыпочки,
выглядывали поверх зубцов стены и удивленно восклицали, тыча пальцем в то,
что их поразило, или сновали у костров, на которых в больших чанах
кипятилась вода, или у груд оружия, сложенных на площадках у башен,
примерялись к двуруким мечам, длинным и тяжелым, пытались натянуть боевой
лук, большой и тугой, махнуть булавой шипастой и с кожаной петлей в
рукоятке, делая все это весело, не задумываясь о беде, нависшей над
городом, - безбрежной, как разлившаяся река, орде степняков на малорослых
мохнатых лошадях.
   Басурманы с гиканьем и свистом сновали в разные стороны и поджигали
все, что попадалось им на пути, и клубы дыма казались частью орды и вместе
с ней приближались к городу.
   Пока на крепостных стенах готовились к битве, на птичьем дворе она была
уже в полном разгаре. Сцепились два петуха - черный, без единого светлого
пятнышка, и красный, с радужным ожерельем на шее,- оба крупные, крепкие и
люто ненавидящие друг друга. Гордо выпятив грудь, они прошли по кругу
против хода солнца, злобно косясь, затем одновременно бросились, подлетев,
в атаку, столкнулись в воздухе, забили клювами и крыльями, и мелкие
перышки, черные и красные, плавно закачались в поднятой петухами пыли.

   За поединком наблюдали птичник-сухощавый старичок, безбородый и с
крючковатым, хищным носом, от* чего напоминал изголодавшего коршуна,
одетый в старый армяк с латками на локтях и в белых пятнах куриного помета
- и толмач - дородный муж лет сорока, среднего роста, с крупной, лобастой
головой, темно-русыми волосами и светло-русой бородой и усами,
плутоватыми, зеленовато-серыми глазами, которые прятались в пухлых румяных
щеках, одетый в нарядный темно-коричневый кафтан с золотыми пуговицами и
шапку с собольей опушкой. Птичник все время дергался, переступая с ноги на
ногу, размахивал руками и вскрикивая то радостно, то огорченно, и армяк
мотылялся на нем так, что казалось, вот-вот расползется по швам и опадет
на землю. Толмач стоял неподвижно, засунув большие пальцы рук за кожаный с
золотыми бляхами ремень, и на застывшем липе не отражалось никаких чувств,
как будто без разницы было, какой петух победит, вот только глаза
неотрывно следили за дерущимися, и когда красный давал слабину, малость
прищуривались.
   Петухи расцепились, заходили по кругу, но теперь уже по солнцу, потому
что у черного исчез передний зубец на гребне, из раньгтекла густая
темно-красная кровь, заливающая левый глаз. Черный петух двигался чуть
медленней, чем раньше, и часто дергал головой, наклоняя ее к земле, чтобы
стряхнуть кровь. Увидев это, толмач презрительно сплюнул, попав прямо в
середину гальки, что валялась в двух саженях от него.
   На птичий двор забежал дружинник- здоровенный детина с румянцем во всю
щеку, в кольчуге и шлеме и с мечом и булавой на поясе.
   - Вот он где! - крикнул возмущенно дружинник, увидев толмача, подбежал
к нему и схватил за плечо. - Бегом, князь зовет!
   Толмач, продолжая наблюдать за петухами, левой рукой сдавил запястье
дружинника, вроде бы не сильно, но у детины округлились от боли глаза и
подогнулись ноги.
   - Не суетись, - тихо произнес толмач, отпуская запястье.
   Детина помотьшял в воздухе рукой, погладил ее другой, снимая боль,
посмотрел на толмача с таким благоговением, с каким не глядел и на князя,
стал чуть позади и начал наблюдать петушиный поединок, не решаясь больше
напомнить о спешном деле.
   Петухи, подлетев, снова ударились грудь в грудь, вцепились клювами друг
в друга и забили крыльями, поднимая пыль и теряя перья. Вскоре птицы
скрылись в облаке пыли, и лишь по количеству вылетающих перьев можно было
догадаться, что бьются они жестоко.
   Вот птицы выскочили из облака, боевито встряхнулись и вновь заходили по
кругу, но уже против солнца, потому что у черного петуха не стало второго
зубца на гребне и кровь теперь текла на правый глаз. Черный двигался еще
медленней и осторожней, чаще останавливался и тряс головой, кропя землю
густыми каплями, а красный задиристей выпятил грудь, распушил радужное
ожерелье и будто стал выше и толще. Толмач опять презрительно сплюнул,
попав в центр той же самой гальки.
   Подловив черного петуха, когда тот наклонил голову,- красньш налетел на
него, оседлал, вцепившись клювом в гребень, но прокатился самую малость,
не удержался и соскочил. Черный петух, лишившийся третьего зубца в гребне
и с залитыми кровью обоими глазами, пробежал вперед, пока не ударился о
забор. Здесь он стряхнул кровь с глаз и трусливо метнулся к приоткрытой
двери курятника. Красный погнался за ним, правда, не особо напрягаясь, а
когда противник исчез -в курятнике, вернулся вальяжной походкой на
середину двора, отряхнулся, поиграв радужным ожерельем, гордо вскинул
голову и прокукарекал, звонка и радостно.
   Толмач удовлетворенно хекнул и скосил плутоватые глаза на птичника,
ссутулившегося и неподвижного.
   - Знай наших! - произнес толмач ехидно и пригладил усы согнутым
указательным пальцем.
   - Князь зовет,- напомнил дружинник, бессознательным жестом погладив
запястье.
   - Успеем, - ответил толмач. - Сейчас рассчитаюсь с этим, - кивнул на
птичника, - и пойдем. Ну-ка, заголяй лоб!
   Птичник скривился, точно отведал кислицы, соскреб ногтем пятно помета
на рукаве, потом тем же ногтем почесал затылок и только тогда снял шапку,
оголив лысую голову с седыми перьями волос на затылке. Он наклонился и
оперся руками в полусогнутые колени, подставив лоб, морщинистый, с
дергающейся жилкой над правой бровью. Толмач положил на лоб широкую
ладонь, оттянул другой рукой средний палец.
   - Не лютуй! - взмолился птичник.
   - А не спорь больше! - насмешливо произнес толмач.
   - Каюсь, лукавый попутал! - скулил птичник и пытался отодвинуться.
   - Ладно, уважу: в полсилы щелкну, - благожелательно сказал толмач, но
придвинулся ровно на то расстояние, на какое отодвинулась жертва.
   Палец его с громким ляском врезался в голову птичника, который, охнув
коротко, шмякнулся на зад. Продолговатая шишка вспухла посреди
покрасневшего лба я как бы вобрала в себя морщины. Птичник захныкал и
приложил ко лбу обе руки, а седые перья на затылке возмущенно вздыбились.
   - Ирод проклятый! - плаксиво ругнулся он. - Обещал же в полсилы!
   - Если бы в полную врезал, твоя пустая голова треснула бы, как
перезрелая тыква, - возразил толмач.
   Схватив птичника за шиворот, он рывком поставил его на ноги.
Проигравший покачался вперед-назад, послюнявил шишку, убедился, что не
кровоточит и больше не растет, и нахлобучил на голову шапку.
   - Вот видишь, в прошлый раз тебя дважды пришлось ставить на ноги, а
сегодня с первого удержался, значит, не обманул я,- насмешливо сказал
толмач,- С тебя причитается.
   - Нету у меня ничего, - буркнул птичник, потирая кончик хищного носа.
   - Ан, врешь!- лукаво подмигнув, возразил толмач. - Дело твое, но
запомни: не последний раз спорим!
   Птичник погладил шишку, покряхтел, почесал затылок и, отчаянно махнув
рукой - гори все синим пламенем!- направился в пристройку к курятнику-
узкую хибару, в которой "два помещались печка, лавка и стол, заваленный
грязной посудой и обглоданными куриными костями, окружавшими полуведерный
бочонок с медовухой. Птичник сперва сам попробовал хмельное, отлив малость
в расписной ковшик, а последние капли плеснул на шишку и перекрестил ее,
наверное, чтобы не болела, затем нацедил гостям в медные кубки, давно не
чищенные, позеленевшие.
   - Не жадничай! - прикрикнул на птичника толмач, заметив, что тот
наполняет кубки на две трети, заставил долить до краев, поднял свой. - За
твое здоровье! - пожелал он и добавил с усмешкой,- И чтоб спорил со мной
почаще.
   Выпил толмач одним духом и осторожно поставил кубок на стол. Промокнув
тыльной стороной ладони светло-русые усы и бороду у рта, дружелюбно
хлопнул хозяина по плечу, отчего птичника перекосило на один бок.
   - Жаль, дела ждут, а то бы селезней стравили, еще бы разок врезал тебе
по лбу! - сказал толмач, лукаво подмигнув птичнику, и на ходу толкнул
плечом дружинника, как бы нарочно, однако молодца словно припечатало к
тонкой дощатой стене, а кубок вылетел из рук.
   Дружинник восхищенно крякнул, будто сам двинул плечом толмача и тот не
устоял на ногах, и пошагал за ним следом.
   В гриднице было людно: кроме князя, сидевшего на возвышении, воеводы и
попа, стоявших по правую и левую руку его, и бояр, разместившихся на
лавках вдоль стен, у входной двери толпилось десятка два дружинников. Все
смотрели на сидевшего на полу посреди гридницы посла - маленького толстого
степняка, круглолицего