му телу прокатился
жар, от темечка до подошв, и она ухватилась обеими руками за мужскую
рубаху, мокрую то ли от росы, то ли от крови и выскальзывающую из пальцев.
Любимый подхватил ее на руки и заходил по горнице, баюкая, как маленького
ребенка, а она ревела навзрыд, не в силах остановиться.
  - Не плачь, моя лада, - произнес он, утешая, первую строку песни.
  И женщина затихла, чтобы не услышать продолжения грустной повести о двух
влюбленных, чтобы не накликать на себя такую же беду.
  - Я люблю тебя, - молвил он охрипшим голосом, - и никому не отдам.
  -  И я,- выдохнула она.
  - Я увезу тебя далеко-далеко, туда, где никто не живет. Только ты и я...
  -  ...и наши дети, - добавила она.
  -  Не побоишься кары богов?
  -  С тобой я никого не боюсь.
  Он положил ее на лавку и поцеловал страстно, а она прижала его к себе, не
желая отпустить ни на миг. Он попробовал высвободиться из ее рук,
неожиданно сильных, цепких, не сумел и подчинился им, позабыв о том, что
времени у него нет...

  ...с поляны не доносилось ни звука: то ли пирующие загляделись на что-то
необычное и от удивления не могли произнести ни слова, то ли упились и
спали. Где-то вдалеке заржала лошадь, словно в ответ ей ухнула сова,
коротко и грозно, и тишину разорвали истошные крики и звон мечей...

  Она зажала уши руками и спрятала лицо в подушку, еще хранившую запах
мужской головы. Если бы все шло хорошо, не было бы шума: побег любит
тишину. Женщина беззвучно шевелила губами, призывая богов на помощь
любимому, и если уберегут его, она больше не прогневит их, будет жить с
мужем, храня ему верность до конца жизни.
  Шум стих внезапно, словно дерущиеся окаменели по велению богов. Она
встала с лавки, направилась к окну, не дошла и замерла посреди горницы,
спиной к двери, к которой приближались шаги, неторопливые и уверенные -
шаги победителя. Она знала, что ее ждет, поэтому с закрытыми глазами
повернулась к вошедшему и гордо вскинула голову. Холодное острие меча
уперлось в ее тело чуть ниже левой груди, напротив сердца, которое стучало
часто и еле слышно, ожидая, когда железо прорвет кожу, легко пронзит мясо и
располовинит маленький, трепещущий комочек, способный любить и ненавидеть.
Острие замерло, словно наткнулось на кольчугу, жена открыла глаза, чтобы
оскорблением добавить мужу решительности, увидела на клинке темные пятна и
подалась вперед всем телом.
  Муж ожидал этого, успел отдернуть меч, спрятал в ножны и со всей силы
ударил ее кулаком в лицо. Она, словно перышко, улетела на лавку, стукнулась
головой о стену и больше не чувствовала боли, ни телесной, ни душевной, как
бы со стороны наблюдала за происходящим. Муж снял пояс с мечом, швырнул на
пол с тем пренебрежением, с каким избавляются от ненужной вещи. Не
разувшись, он залез на лавку, рывком перевернул женщину на живот и овладел
ею грубо и по-скотски, намереваясь посильнее унизить, но так и не понял, не
услышав ни стона, ни плача, добился ли своего...

  ...добился-таки, однако плакать начала лишь тогда, когда он вышел из
пещеры, а если бы и остался, все равно ничего бы не заметил, потому что
огонь в очаге почти потух, лица ее не разглядишь, а рот зажимала двумя
руками, чтобы не вырвалось ни звука.

  Обильные слезы - короткие слезы, на смену им пришли мысли о мести, и даже
если за нее придется заплатить жизнью - быстрее встретиться с любимым в
мире мертвых...

  ...она так сильно задумалась, что не услышала, как в избу зашел странник
- молодой мужчина, высокий и худой, как жердь, с изможденным лицом и
большими, глубокопосаженными глазами с длинными, на зависть женщинам,
ресницами. Он, не спросив разрешения у хозяйки, подкинул дров в печь и
протянул к огню руки, маленькие, с тонкими пальцами, собрался что-то
сказать, но зашелся в кашле, затяжном, чахоточном, согнувшим его пополам, а
когда затих и распрямился на лбу и на висках крупным бисером засверкали
капли пота, а глаза запали еще глубже и словно бы стали больше и печальнее.
На тонких алых губах появилась робкая улыбка, извиняющаяся не только за
болезнь, но и за то, что пришел сюда.
  - Я хотел... - начал он объяснять - и опять согнулся в кашле.
  Она подошла к чахоточному, прижала его склоненную голову к своей груди и
погладила по-матерински. Волосы были необычайно мягки, казалось, к пуху
прикасаешься, такие бывают у маленьких детей. Откашлявшись, странник
опустился на колени, взял ее руку, покрыл поцелуями. Не отпуская руки, он
прижался лицом к теплым женским бедрам и всхлипнул, одновременно и жалобно
и блаженно. А она свободной рукой перебирала его пуховые волосы, позабыв
все обиды, причиненные ей мужчинами...

  ...рука ее скользнула по беличьему меху, и показалось, что все еще гладит
мужские волосы, утешая, а заодно и благодаря, что снял коросту с ее сердца.
В очаге задорно потрескивали поленья, и теплый воздух волнами накатывался
на ее тело, разомлевшее от мужских ласк, нежных и утонченных. Хоть и не был
он похож на ее любимого, все равно чудилось, что эти два мужчины - две
половинки одного целого. Как бы там ни было, а теперь она в каждом будет
видеть своего любимого, представлять, что целуется именно с ним - и так оно
и будет...

  ...муж был настолько пьян, что умудрился удариться о дверной косяк и
правым и левым плечом. Остановившись посреди горницы, он почесал оба плеча
и спину между лопатками, отрыгнул громко и смачно, наполнив избу густым
запахом перегара и лука.
  - М-м... - замычал он, то ли от удовольствия, то ли поняв, где находится,
добрался на заплетающихся ногах до лавки и рухнул на нее, как подкошенный,
придавив жену.
  Жена оттолкнула его на край и потерла ушибленное бедро и бок. Следовало
бы высказать мужу все, что думает о его беспробудном пьянстве, но он уже
захрапел. Она стянула с его ног сапоги и мокрые от пота портянки, швырнула
в сени, снова легла и, когда муж во сне перевернулся на спину и откинул
руку ей на живот, толкнула его в бок что есть мочи.
  - М-м... - промычал он и повернулся к жене лицом. Широко распахнутые
глаза долго всматривались в женщину, наконец-то узнали, и тогда в ход пошли
руки, помявшие грудь и ягодицы. Муж еще раз мыкнул и требовательно
раздвинул женины ноги.
  Она покорно подчинилась и начала думать о любимом, однако никак не могла
сосредоточиться на воспоминаниях: мешали вонь перегара и лука. Жена
прикрыла нос ладонью, это не помогло, тогда принялась в уме делать
завтрашние дела по дому: доила корову, растапливала печь, шла за водой,
готовила обед... Вроде бы все переделала, а муж еще пыхтел на ней, не
столько от удовольствия, сколько из упрямства, не любил оставлять работу
недоделанной. Тогда жена перешла к послезавтрашнему дню, и когда она
собиралась накрывать стол к ужину, муж добился своего и слез с нее,
моментально захрапев.
  Жена оттолкнула его, чтобы не дышал в ухо перегаром и луком, да так
сильно, что муж свалился на пол.
  - М-м... - послышалось из-под лавки, муж встал на четвереньки и пополз к
двери, наверное, по нужде захотел...

  ...около входа в пещеру пожурчала, разбиваясь о камни, мощная струя, и
нетвердые шаги удалились в ту сторону, где шел пир. Оттуда послышались
веселые и насмешливые голоса, грохнули раскаты безудержного хохота. Пьяные
- почему бы и не посмеяться?! Пирующие в очередной раз позвенели чашами,
затихли ненадолго, и к пещере начали приближаться шаги - не совсем трезвые,
но и пьяными не назовешь, неторопливые и усталые, как у пахаря в конце
рабочего дня...

  ...он сел на лавку, широкорото зевнул, потянулся, хрустнув костями.
Заметив, что жена не спит, похлопал ее с грубоватой лаской по заду. Рука
его, тяжелая и твердая, словно вытесанная из дубовой доски, погладила женин
живот и замерла, потому что муж задумался о чем-то невеселом, судя по тому,
как кривились его губы. Он махнул рукой, будто отгоняя неприятные мысли,
разулся, аккуратно повесив портянки на сапоги, лег, крепко обнял жену. Она
прижалась к нему всем телом, поцеловала в губы, уколовшись о короткие,
недавно подстриженные усы. Любил он жену ни быстро, ни медленно, с щадящей
силы сноровкой и добросовестностью, с какими пахал землю...

  ...на кровати рядом с ней еще сохранилась впадина от мужского тела,
тяжелого и сильного, денница взъерошила там мех, влажный, слипшийся в
острые сосульки, отчего напоминал ежика, и сразу пригладила, чтобы не
укололся тот, кому предстоит здесь лежать...

  ...он устало смотрел на жену и крутил рукой свои седые волосы над ухом,
будто хотел намотать на палец и выдернуть, но слишком коротки были,
соскальзывали. Тогда он, кряхтя и сопя, стянул сапоги, долго разглядывал
их, мял руками, напоминая покупателя, собравшегося по дешевке приобрести
добротную вещь. Товар не понравился и был отброшен к печи, муж лег на бок,
спиной к жене, и затих. Через какое-то время перевернулся на другой бок и
погладил жену по голове, нежно, как ребенка.
  Она сразу отозвалась на ласку, придвинулась к нему, поцеловала в щеку,
поросшую жесткой бородой, наполовину уже седой, отыскала губы и жадно
припала к ним. Муж не откликнулся, но и не оттолкнул, и тогда она погладила
рукой его живот, пах, бедра. И таки расшевелила его. Муж крепко обнял ее,
навалился грузным телом. Она задвигалась, помогая ему, и получалось у них
так ладно, что уже одно это доставляло удовольствие. Жена сдерживала себя,
растягивая блаженство, а когда стало совсем невмоготу, когда решила, что
пора, муж вдруг замер и постепенно ослаб. От обиды она вцепилась когтями в
перину и с громким скрипом пробороздила ее.

  ...она поднесла руки к глазам и повыковыривала изпод ногтей рыжие,
беличьи шерстинки, собрала на ладони и дунула на них, отправив медленно
спускаться на землю. Вот так и на денницу скоро дунут боги и улетит она из
этого мира в другой, где встретится с родителями, братьями и сестрами и с
любимым. Жаль, что так рано "го случится, когда тело еще не разучилось
чувствовать, но, с другой стороны, нет и желающих любить это тело.
  Кто-то приподнял закрывающую вход бычью шкуру и в пещеру проник свет
утренних сумерек h робкий посвист ранних птиц. Шаркающей походкой вошел
кудесник, остановился у очага. Худые руки его нависли над покрывшимися
пеплом углями, ловя последнее тепло.
  - Пора?- спросила денница, приподнявшись на локтях и не спуская со
старика испуганных глаз.
  - Рано, - ответил он, не поворачиваясь к ней. - Должно быть двенадцать
мужчин. Один погиб. Найти замену до восхода не успеем. Придется мне. -
Кудесник посмотрел на денницу, которая, облегченно вздохнув, вновь легла,
принял ее вздох за огорченный и добавил: - Трогать не буду. старый уже.
  - Сколько тебе лет? - спросила она, чтобы оттянуть время.
  - Много. Я был подростком, когда родилась мать твоей матери. - Он подошел
к ложу, сел рядом с денницей. - Зажился, не забирают боги к себе. Долгая
старость - наказание за нерастраченную молодость. - Он лег так, чтобы между
ним и женщиной было расстояние в локоть, погладил бороду, длинную и седую,
прокашлялся. - Ты похожа на свою бабушку, такая же красивая. Пока я был в
плену - целых восемь лет, - она стала женой твоего деда...

  ...сгорбленный, с седыми, давно не стриженными волосами и бородой,
разбитыми и грязными ногами, стоял он перед ней, опершись на клюку, и
смотрел бесцветными, будто выгоревшими, и холодными глазами, а брови,
кустистые и широкие, подергивались, выдавая тщательно скрываемое волнение.
Что-то знакомое угадывалось в его лице, по крайней мере, не вызывал
враждебности, какую испытываешь к чужаку, но и припомнить, где и когда
встречалась с ним, она не смогла.
  - Не узнаешь? - спросил он дребезжащим от старости или волнения голосом и
попробовал улыбнуться, отчего брови задергались чаще, а крылья носа
задрожали, как у хищника, почуявшего кровь. - Да, много воды утекло...
  И она вспоминала, у кого так же дрожали крылья носа, когда она как бы
ненароком дотрагивалась до его руки. Тогда они были юны и красивы и верили,
что проживут жизнь вместе. Он ушел в поход - и сгинул, ни слуху ни духу, а
она поплакала-погоревала два лета и вышла замуж: родители настаивали да и
засидеться в девках боялась, детишек хотелось, которых боги так и не дали.
  Она дотронулась кончиками пальцев до его носа, щеки, обветренной и
морщинистой, попробовала пригладить пряди спутанной бороды. Он прижал ее
руку к своим губам и посмотрел тем влюбленным взглядом, каким глядел
много-много лет назад, и глаза его помолодели, налились синью весеннего
неба. Она поцеловала его благодаря за то, что сохранил юношеское чувство
ярким и чистым, несмотря на все беды, а он погладил ее по голове так же
нежно, ласково, как и в молодости...

  ...рука кудесника взлохматила волосы на затылке денницы и требовательно
сжала их.
  - Пора, - буднично молвил кудесник, точно деннице предстояло сделать то,
что делала каждый день, привычное и не страшное.
  Она поверила этому голосу, неспешно встала с кровати, как вставала
каяздое утро, только не оделась, потому что не во что было, а отошла к
очагу, угли в котором погасли и покрылись толстым слоем темно-серого пепла.
  Она чувствовала себя такой усталой, будто всю ночь носила тяжести, а
может, и всю жизнь, долгую, как у кудесника, и не знала в ней ни счастья,
ни радости, ни покоя, и теперь хотела избавиться от бремени, чем скорее,
тем лучше. На ее плечо легла рука кудесника, мягкая, приободряющая, но
денница скинула дополнительную ношу- свою бы донести - и, с трудом
переставляя непослушные, больные ноги, вышла из пещеры. Холодная и мокрая
от росы трава приятно щекотала стопы, будила воспоминание из детства:
солнечное утро, двор, поросший травой, лающая собачонка...
  Там, где ночью была впадина с углями и костями, теперь стоял
свежеоструганный столб, обложенный со всех сторон поленицами дров, теми
самыми, что хранились под дубом, и из-под нижних выглядывали белые в черную
крапинку языки бересты. Неподалеку от столба стояли в ряд десять мужчин с
опухшими от пьянки лицами, кто с синяком под глазом, кто с разбитым носом
или губами, но не было среди них того, кого хотела бы видеть денница. Она
задержала взгляд лишь на пятом - была ли с ним? - и благодарно улыбнулась
чахоточному, который, держась правой рукой за рукоять меча, дернулся было к
ней, наверное, хотел спасти или погибнуть вместе с ней и замер, вперившись
в нее полными удивления и брезгливости глазами, а затем попятился, как от
зачумленной. И остальные мужчины смотрели с отвращением на обнаженную
старуху с коротко стриженными, седыми лохмами, синяками под обоими глазами,
дряблой, морщинистой кожей, покрытой коричневыми, старческими пятнами,
обвисшей грудью и задом, опухшими ногами со вздувшимися синими венами.
Каждый из них, наверное, клял себя за то, что спьяну переспал с таким
страшилищем.
  Словно не заметив их презрения, денница неспешно подошла к столбу и,
отказавшись от помощи кудесника, залезла на дрова. Старик, кряхтя,
взобрался следом, привязал ее к столбу, лицом к идолу, стоявшему на
возвышении из валунов. Темно-красные безжалостные глаза были как разна
одной высоте с ее глазами, и как она ни поворачивала голову, никуда не
могла деться от его взгляда, только спину поцарапала о плохооструганный
столб.
  - Дрова отсырели, - тихо шепнул ей кудесник, - будет много дыма, он
поможет тебе.
  Кудесник слез с жертвенного костра, посмотрел на идола, кончики золотых
волос которого уже вспыхнули под первыми лучами восходящего солнца и еще
больше стали похожи на языки пламени, достал из костра длинную палку с
намотанным на конце пучком сена, облитым какой-то темно-коричневой, вонючей
жидкостью, и повернулся к мужчинам так, чтобы они не видели его левую руку.
  Солнечные лучи опустились с волос на лоб идола, задержались ненадолго на
нахмуренных бровях и зажгли ярко-красным огнем глаза. Кудесник сделал левой
рукой еле заметное движение, которое уловила лишь денница, - и сено на
конце палки вспыхнуло, а мужчины удивленно охнули, решив, что это идол
воспламенил своим взглядом, и боязливо попятились. Старик обошел вокруг
столба, поджигая бересту, которая затрещала и завертелась, как живая. Огонь
перекинулся на дрова, они занялись сначала нехотя, потом все веселее и
веселее.
  Денница пошевелила ногами, стараясь прижать их к столбу, убрать подальше
от пламени, но ремни не дали, и тогда она гордо вскинула голову и
уставилась прямо в горящие, безжалостные глаза черного деревянного идола.
Снизу подымался сизый дым, густой и горький, и, словно нарочно, обволакивал
тело женщины, не спешил улетать в небо. Денница сперва старалась дышать
пореже, но вспомнила слова кудесника и вдохнула полной грудью. Шершавый,
терпкий дым продрал горло, заскреб легкие. Денница закашлялась, из глаз
потекли слезы, идол расплылся и потерял грозность, превратился в кого-то
очень знакомого, а треск горящих дров, радостный и ритмичный, сладывался в
мелодию...

  ...она узнала эту песню и голос певца, высокий и чистый, цепляющий за
душу, будящий в ней щемящую грусть.

                ...Долго ждала суженого -
                Выплакана очи.
                Затянулось сине небо
                Тучами багровыми.
                Вышла на берег крутой
                К бездонному омуту,
                Утолила жар сердечный
                Холодной водицей.

  Он встал перед ней на колени, припал к стопам губами, горячими,
страстными, поднимаясь все выше и выше...

  ...заходящее солнце неторопливо спряталось за деревья на краю -леса,
налив напоследок розовым светом облака, точно давало знать, что насытилось
кровью и больше не гневается на русичей.
  Кудесник протер слезящиеся глаза, проморгался, снимая с них усталость,
повернулся к впадине, в которой дымились угли, долго смотрел на них, будто
ожидал, что сейчас из-под пепла восстанет денница, живая и еще краше, чем
была. Не дождался и пошаркал к идолу, сел на нижний валун. Ноги идола
оказались как раз над головой старика, как бы стояли на ней, и чудилось,
что оба они идолы - победитель и побежденный.



Александр Чернобровкин

                                   ВОЛХВ
                                  Рассказ

  Пещера была вырыта в склоне пологого холма, поросшего соснами, высокими и
стройными, и смотрела входом, завешенным медвежьей шкурой, на ручей,
широкий, в пару саженей, в котором зеленоватая вода текла так медленно, что
казалась стоячей. Неподалеку от пещеры горел костер, еле заметное в
солнечных лучах пламя облизывало крутые бока чугунка, на дне которого
булькало густое фиолетовое варево. Около костра прогуливался крупный ворон,
прихрамывающий на левую лапу, часто останавливался и наклонял и выворачивал
голову, будто прислушивался к идущим из земли звукам, потом встряхивался и
ковылял дальше. С ближней к входу в пещеру сосны серо-оранжевой лентой
соскользнула на землю белка, села на задние лапки и требовательно зацокала,
настороженно косясь на ворона. Тот дважды поклонился, словно приветствовал
зверька, и неспешно направился к нему.
  Из пещеры вышел высокий, худой и жилистый старик с длинными седыми
волосами, спадающими на плечи и спину из-под островерхой волчьей шапки, и
бородои, раздвоенной внизу, одетый в серую холщовую рубаху, почти сплошь
покрытую латками, и черные холщовые штаны. Присев на корточки, он угостил
белку орехами, а ворона - салом. Бледно-голубые глаза его смотрели на
зверька и птицу и, казалось, не видели их, потому что переполнены были
грустью и тревожным ожиданием.
  Вдалеке, ниже по течению ручья, застрекотала сорока. Старик вздрогнул,
прислушался. Стрекотание повторилось, теперь уже ближе к пещере: кто-то шел
сюда. На губах старика появилась слабая улыбка, он чуть слышно произнес:
"Ищите себе другого хозяина..." и погладил указательным пальцем белку,
которая сразу же убежала с недогрызанным орехом в зубах на сосну, а затем
ворона, который дважды поклонился, точно благодарил за угощение и ласку,
встряхнулся и поковылял к костру. Старик переоделся в пещере в белую
рубаху, новую и чистую, сходил к ручью,