где, собрав в пучок, спрятал под
шапку длинные седые волосы и тщательно вымыл руки, лицо и шею, жилистую и
морщинистую, покрытую густым белесым пушком. Подойдя к костру, он сел на
лежащее там бревно, наполовину вдавившееся в землю, снял с огня чугунок и
аккуратно перелил фиолетовое густое варево в приготовленный загодя
туесочек. Плотно закрыв крышку, поставил туесочек на край бревна и
погладил, как живого, прося не подвести.
  Сорока стрекотала все ближе и ближе, и вот из-за деревьев вышел к ручью
отряд из четырех человек и направился вверх по течению. Первым шел худой
низкорослый монах с рыжей козлиной бородой и торчащими изпод черной
скуфейки длинными патлами, одетый в черную рясу, подпоясанную бечевой. За
ним шагали три стрельца: пожилой дородный мужчина в зеленой шапке и
кафтане, подпоясанном серебряным ремнем, на котором слева висела сабля, а
справа - кинжал; юноша лет двадцати, одетый в малиновую шапку и серый
кафтан и вооруженный саблей и коротким копьем; и замыкал шествие кривоногий
мужчина средних лет со скуластым плоским лицом, на котором росли жиденькие
черные усики, а вместо бороды торчало несколько длинных волосин, одетый в
испятнанный ржавчиной шишак и длинный, не по росту, армяк и вооруженный
луком со стрелами и саблей. Заметив старика, маленький отряд ускорил шаг и
сбился поплотнее.
  К костру они подошли цепью и остановились полукругом, переводя дыхание.
На старика они глядели молча, с любопытством и злым торжеством: попался! А
тот вроде бы и не замечал их, подталкивал прутиком в огонь выпавшие
головешки. Усмехнувшись чему-то своему, он поднял голову и посмотрел на
пожилого стрельца, как догадался, старшего над отрядом.
  - Долго добирались. Или проводник дорогу неверно указал?
  - Да нет, заплутали маленько - вытирая пот со лба, ответил пожилой.
  - А чего же прямо сюда не довел? - спросил старик и сам ответил: -
Побоялся, вражина. Обещал я ему руки пообрывать, если в лесу встречу.
Капканы и самострелы он ставит, зверя почем зря бьет, не ради мяса или меха
- какой сейчас мех?! - а так, для забавы. А что самки сейчас котные или с
детенышами - ему все равно. Человек, а хуже зверя...
  - Не тебе судить! - вмешался монах. - Какой ни есть, а в истинного бога
верует, не чета тебе, идолопоклоннику!
  - Бог у него - нажива, - возразил старик. - Меня предал и к тебе смерть
приведет.
  Монах перекрестился и опасливо оглянулся, будто проверял, не прячется ли
сзади проводник.
  - Ничего, мы с тобой в долгу не останемся, - успокоил его старик.
  - Я с волхвами ничего вместе не делал и делать не собираюсь! - надменно
сказал монах.
  -  Ну-ну, - улыбнувшись, произнес старик.
  - Не нукай, не запряг! - раздраженно крикнул монах и повернулся к
старшему над отрядом: - Вяжите его!
  - Ой, не спешили бы! - шутливо предупредил старик. - Чем дольше я
проживу, тем дольше и вы по земле ходить будете, - добавил он серьезно,
кинул прутик в костер и собрался встать, но плосколицый стрелец выхватил
саблю из ножен, а юноша приставил острие копья к стариковой груди, открытой
вырезом рубахи.
  Волхв взялся за древко копья сразу за наконечником, с силой вонзил его в
себя. Острый, поблескивающий на солнце, железный треугольник легко прорвал
дряблую кожу, вошел в тело. Стрелец от удивления расслабил пальцы, не мешая
самоубийству. Когда наконечник влез в грудь на две трети, старик медленно
вынул его. Железо осталось чистым и сухим, и из раны не полилась кровь, она
быстро затянулась, остался только темно-красный надрез. Волхв отпустил
копье, и оно упало на землю.
  - Радуйтесь: не так-то легко меня убить, а значит, и вы дольше солнцем
полюбуетесь.
  - Ну, смерть по-разному можно принять, - справившись с удивлением,
возразил пожилой стрелец. - Не берет железо, возьмет...
  - ...огонь? - Старик наклонился к костру, выбрал из середки самый алый
уголек, покатал его на ладони, показывая всем, а потом протянул пожилому.
  Стрелец, повинуясь неведомой силе, подставил руку, а когда в нее упал
уголек, вскрикнул и затряс ею в воздухе.
  - Ты брось так шутить! - пригрозил он и облизал обожженную ладонь.
  - Разве я шучу? Просто показал, что и огнем меня не возьмешь... И отравой
тоже.
  Старик открыл стоявший на бревне туесок, вылил из него тягучую фиолетовую
каплю на желтый одуванчик. Цветок мигом почернел и пожух, а затем
рассыпался на кусочки. Волхв отпил из туеска, закрыл его крышкой и поставил
на край бревна, поближе к монаху. С трудом шевеля окрасившимися в
фиолетовый цвет губами, произнес:
  - Видите: живучий. - Он улыбнулся, наклонил голову и зажмурил глаза.
  Плосколицый стрелец, который подошел поближе, чтобы посмотреть, как
отрава подействует на цветок, и теперь оказался позади старика, уперся
взглядом в склоненную жилистую шею, покрытую густым белесым пухом, и вдруг
привычным жестом, не думая, что творит, рубанул по ней саблей. Голова
как-то слишком легко отделилась от шеи, упала на землю, уронив шапку, и,
брызгая кровью, закатилась в костер, откуда будто с насмешкой уставилась на
убийцу прищуренным, бледно-голубым глазом. Запахло палеными шерстью и
мясом.
  Два других стрельца и монах разом перекрестились. С ближних сосен
донеслось карканье ворона и цокотание белки.
  Плосколицый стрелец удивленно посмотрел на саблю, точно она действовала
без его ведома, потом на волхва, ожидая, не вынет ли тот свою голову из
костра и не прирастит ли опять к шее, но не дождался и столкнул с бревна
безголовое туловище, из которого ручьем хлестала кровь, и вытер клинок о
белую рубаху, новую и чистую.
  Монах, гадливо морщась, вытолкнул ногой из костра голову.
  - В аду дожарится... Пойдем в пещеру, капище порушим.
  С ним пошел плосколицый стрелец, и вскоре оттуда послышались грохоти
треск, а пожилой стрелец и юноша направились к ручью, где попили воды,
зачерпывая ее ладонями. Юноша утерся рукавом и лег навзничь на траву,
положив под голову малиновую шапку, пожилой сел рядом, сорвал длинную
травинку и, откусывая и сплевывая маленькие кусочки ее, сказал:
  - И железо его берет, и огонь. Кудесил, кудесил, а помер как все - жаль,
да?
  Юный стрелец не ответил, смотрел на облако, похожее на стельную корову,
которая подкралась к солнцу и собиралась боднуть его.
  Из пещеры вышел плосколицый стрелец, неся в одной руке плотно набитую
торбу, а в другой - серебряного идола в локоть высотой и со вставленными в
глазницы красными драгоценными камнями. Следом появился монах с серебряными
баклагой и тремя стопками, сорвал закрывающую вход медвежью шкуру, потащил
ее по земле за собой.
  - Во! - похвастался стрелец серебряным идолом. Идол, повернутый лицом к
солнцу, грозно блеснул красными глазами.
  - Богатая добыча! - оценил пожилой. - Вот уж не думал, что найдем
что-нибудь ценное у такого... - он посмотрел на старые порты на безголовом
теле.- Этого хватит месяц гулять.
  - В монастырь надо отдать, - вмешался монах. - Очистим его молитвами от
скверны, и тогда можно будет переплавить.
  - И без монастыря очистим. - Пожилой высыпал из торбы па траву каравай
хлеба, куски сала и вяленого мяса и несколько луковиц, положил в нее
идола.- А монастырской долей будут баклага и стопки - это даже больше, чем
четвертая часть, так что не ропщи.
  Монах криво усмехнулся, пожевал рыжий ус, не отрывая жадного взгляда от
торбы. Поняв, что спорить со стрельцами бесполезно, сказал:
  - Пусть будет по-вашему... Ну что, перекусим перед дорогой - не пропадать
же добру?
  -  Это можно, - согласился пожилой.
  Стрельцы расстелили медвежью шкуру, сели на нее и принялись нарезать
хлеб, мясо и сало и чистить луковицы, а монах подошел к костру будто бы
посмотреть еще раз на мертвого идолопоклонника, а сам незаметно взял с
бревна туесок и перелил фиолетовую жидкость в баклагу. Вернувшись к
стрельцам, он потряс баклагу в воздухе, отчего в ней заплескалось вино,
сделал вид, что пробует его, а затем предложил:
  - Ой, вкусное вино заморское - отведаем? В монастырь его незачем нести,
на всех братьев не хватит, значит, настоятелю достанется.
  - Обойдется без вина настоятель! - поддержал его пожилой стрелец.
  Монах расставил перед ними серебряные стопки, налил темно-вишневого
тягучего вина.
  -  Ну, пейте, а я из горлышка отхлебну.
  Пожилой взял стопку левой рукой, перекрестился правой.
  -  За упокой души грешной.
  Два другие стрельца тоже перекрестились, но выпили молча. Поставив стопки
на шкуру медвежью, все трое потянулись к закуске. Пожилой удивленно глянул
на монаха, спросил:
  - А ты почему не пьешь? - и тут же обхватил руками свое горло, заскреб
его, словно хотел разорвать невидимую удавку. Лицо его потемнело, глаза
выпучились, губы искривились судорожно и посинели.
  - Га-ад!.. - прохрипел пожилой стрелец и упал навзничь.
  Дольше всех боролся со смертью юноша: даже упав на спину и перестав
шкрябать шею, все еще дрыгал ногами. Монах смотрел на них и ощупью собирал
со шкуры серебряные стопки и кидал их в торбу, где лежали идол и баклага.
Когда стрелец затих, монах сломя голову побежал в лес.
  - Волхв отравил! Волхв!.. - бормотал он на бегу, не желая брать грех на
душу.
  Колючие еловые ветки хлестали его по лицу, по губам, словно наказывали за
вранье, а валежник будто хватал за ноги, заставлял остановиться, но монах
летел, не разбирая дороги и не обращая внимания на боль, часто падал и
какое-то время передвигался на четвереньках. Остановило его болото. Сделав
десятка два шагов по топи, монах упал грудью на кочку, ухватился за
растущую на ней тонкую березку и жалостливо всхлипнул, точно избежал
страшной беды.
  С края болота донеслись карканье ворона и цокотание белки. Монах
вздрогнул, вскарабкался на кочку и сел лицом к лесу. Погони не было и не
могло быть - и он еще раз всхлипнул и вытер с конопатого лица то ли пот, то
ли слезы. Развязав торбу, монах достал из нее идола. Красные глаза
посмотрели на монаха и вспыхнули от гнева, казалось, а не от солнечных
лучей.
  - Не долго тебе зыркать осталось! - со злобной радостью сказал монах. -
Повыковыряю тебе гляделки, а самого на куски порубаю... С таким
богатством!.. - он захохотал громко, истерично.
  Вернувшись из болота в лес, монах определил по солнцу направление, в
котором была ближняя деревня, и пошел в ту сторону по звериной тропе. Шел
медленно и мурлыкал под нос незатейливую мелодию, мечтая о том, как
распорядится попавшим в его руки богатством. Сверху, с деревьев, раздались
громкое карканье и цокотание, монах поднял голову, отыскивая затуманенным
мечтами взглядом птицу и зверька, и не заметил натянутую поперек тропинки
бечевку. В кустах тенькнула тетива, и толстая длинная стрела впилась монаху
между ребрами, прошила тело и вылезла наконечником с другого бока. Монах
сделал по инерции шаг вперед и вправо и упал ничком. Справившись с
удивлением и подкатившей к горлу тошнотой, он прошептал:
  -  Накаркал волхв...
  Жадно хватая ртом воздух, монах развязал торбу, вынул из нее баклагу и
положил рядом с собой, на видном месте, а торбу сунул под куст и
последними, судорожными движениями присыпал ее опавшими листьями и хвоей.



Александр Чернобровкин

                                 СКОМОРОХ
                                  Рассказ

  Древний княжеский терем, обнесенный валом с высоким тыном, стоял на краю
похожего на бараний череп холма и нависал над дорогой и окраиной села, в
которое она вела, и от строгого, гнетущего величия потемневшх стен башен
веяло силой, грозной и справедливой, но при более внимательном взгляде - не
то из-за напоминающих клыки бревен тына, не то из-за узких бойниц и
особенно окон, словно второпях прорубленных в уже построенном здании, не то
из-за ярко-зеленых шп-ен мха на крыше,- возникало ощущение, что видишь
обманку: снаружи крепкую, а внутри гнилую или червивую.
  - Гнездо змеиное, - изрек приговор скоморох - бодрый старик невысокого
роста с гибким, юношеским телом и с редкими рыжеватыми усами, одетый в
вылинявшие рубаху и порты, сшитые из разноцветных лоскутов, и островерхую
суконную шапку, почти новую.
  - Почему, деда? - спросил мальчик лет десяти, конопатый, замурзанный и с
давно нестриженными волосами, тоже рыжеватыми, но пока густыми. Догнав
деда, он пошел медленнее, подволакивая, будто скользил на лыжах, босые
ноги, по щиколотку утопающие в мягкой теплой серой пыли. - Почему? -
повторил он вопрос и оглянулся на терем.
  - Бог его знает, - ответил скоморох, поправляя на плечах лямки торбы,
латаной-перелатаной, точно перешитой из сопревшей старой рубахи хозяина. -
Иной раз видишь не умом, а сердцем, а оно близорукое, корень плохо зрит.
Пойдем быстрее: народ разойдется с базара, ничего не заработаем.
  Село было не из бедных, но какое-то неухоженное, словно хозяева знали,
что скоро покинут дворы, подадутся искать счастья в другие места. Однако
сонные и будто безликие люди, похожие на осенних мух, бродили по улицам с
такой ленью и безразличием, что трудно было поверить, что решатся на такой
отчаянный и трудно выполнимый поступок, скорее забьются в щели и как-нибудь
переждут плохие времена. Собаки и те, заметив чужих людей, не бросились на
них с лаем, а затрусили, поджав хвосты, к погосту на краю села.
  На базарной площади, где народу собралось много, было не то, чтобы тихо,
но и обычной, - громкой и веселой- многоголосицы не слышалось, даже скотина
и птица, выставленные на продажу, особо не гомонили. На паперти большой,
ухоженной церкви сидел всего один нищий, видимо, слепоглухонемой, потому
что не пошевелился, когда сердобольная женщина торопливо, будто боялась,
что кто-нибудь заметит, кинула монету в шапку, да промахнулась, и копейка
со звоном упала у ног убогого.
  Так бы и осталась лежать монета у ног нищего, если бы скоморох не поднял
ее и не положил в шапку. Калека закивал благодарно головой, запрыгали
длинные волосы, обнажив обрезанные уши и уставившиеся прямо перед собой
пустые глазницы. Уверенно и безошибочно, будто видел дарителя, перекрестил
нищий скомороха и что-то промычал, широко разевая безъязыкий рот и обнажая
почерневшие, голые десны, только кутние зубы сохранились.
  - Не приведи, господи! - перекрестившись, пожелал себе скоморох и пошел в
дальний конец базарной площади, где около телег, охраняемых мальчишками,
была незанятая широкая площадка.
  Скоморох снял торбу, вынул из нее жалейку и четыре разноцветных мячика из
конского волоса. Встав на побелевщий, вылизанный дождями камень, дед выдул
из жалейки несколько звонких, веселых трелей и закричал бодрым голосом:
  - Эй-гей, народ честной! Подходи, не робей, собирайся быстрей! Мы вам
споем и спляшем и такое покажем, что растяните рот до ушей и в него залетит
воробей!..
  Внук прошелся колесом, несколько раз подпрыгнул, перекувыркнувшись через
голову. Худое тело его, будто сплетенное из ивовых прутьев, гибких и
легких, словно от порыва ветра изогнулось назад, достав руками и головой до
утрамбованной земли, встало на них и опять закувыркалось, напоминая
перекати-поле, подгоняемое бурей.
  Первыми сбежались мальчишки. Засунув грязные пальцы в приоткрытые рты,
они с восхищением смотрели на своего ровесника, такого ловкого и бойкого.
За ними подтянулись взрослые, остановились чуть поодаль и глядели с легким
пренебрежением: эка невидаль!
  Скоморох взял четыре мячика, и они словно сами по себе закувыркались над
его головой, подлетая то выше, то ниже, или исчезая за спиной старика, а
появляясь изпод приподнятой ноги, или падая вроде бы и в вырез рубахи, а
вылетая из-за спины. Внук перестал прыгать и тоже достал из торбы три
мячика, которые закружились над его головой чуточку быстрее, чем дедовы.
Иногда дед и внук обменивались мячиками, и у мальчика оказывались то три
красных, то два синих и два черных, то два красных и черный.
  Из церкви вышли пятеро молодцов в серо-коричневых кафтанах, отчего
напоминали коршунов. Всей стаей налетели они, как на куропатку-подранка, на
нищего, замахали нагайками. Народ на площади отпрянул от паперти, плотнее
сбился у площадки, где трудились дед и внук. Из церкви неспешно вышагал
дородный муж с седой головой и бородой, одетый в ярко-красную атласную
ферязь с золотыми пуговицами. Он развернулся и перекрестился, глядя на
купол церкви. Движения были степенны, строги, в них угадывалась привычка
властвовать. Он развернулся лицом к площади, оглядел ее, задержался на
скоморохе, возвышающимся на голову над толпой, на разноцветных мячиках,
подлетающих вверх. Размягченное молитвами лицо не изменило своего
выражения, но взгляд посуровел и как бы хлестнул старшего молодца, высокого
и розовощекого, с загнутыми кверху кончиками усов. Тот покорно склонил
голову, затем сказал коротко что-то двум другим молодцам и, отделившись от
процессии, которая во главе с мужем в ферязи направилась к терему, пошел
неспеша, грубо расталкивая людей, в дальний конец базарной площади, к
скомороху.
  Дед понял безмолвный разговор хозяина и слуги и так же безмолвно, одними
глазами, приказал мальчику заканчивать представление. Теперь все семь
мячиков оказались у старика, а внук, будто балуясь, сорвал с его головы
шапку и пошел по кругу, призывая зрителей заплатить, кто сколько может. То
ли не желая расставаться с деньгами, то ли испугавшись приближения
<коршунов>, то или еще почему, но люди стали быстро расходиться, лишь
несколько человек торопливо, на ходу, кинули в шапку по медяку.
  Старший слуга, вертанув ухо белобрысого мальчишки, оказавшегося на его
пути, подошел к скомороху, немного поглазел на старика и как бы дал себе
время налиться злостью, потому что щеки из ярко-красных стали бурыми.
Коротко махнув нагайкой, он ударил скомороха по рукам и, когда мячики
попадали на землю, весело заржал. Вторя ему, засмеялись и двое подручных.
  - Что ж это ты народ прельщаешь, отвлекаешь от церкви, а?! - одновременно
с гневом и с издевкой спросил старший слуга. - Вместо того, чтобы грехи
замаливать, они тут торчат, на бесовские игрища смотрят!
  Двое младших слуг обошли скомороха с боков, остановились, поигрывая
нагайками, в ожидании, когда старший натешится нравоучениями и даст знак
приступать к делу. Они, казалось, не замечали мальчика, который ползал у их
ног, собирая мячики.
  -  Ты, поди, безбожник? А ну, кажи крест!
  Скоморох вынул из-за пазухи медный крестик на льняном гайтане, поднял на
уровень глаз старшего слуги и, неотрывно глядя в них, заговорил монотонно и
растягивая гласные:
  - Смотри. Внимательно смотри. Вот сюда. В перекрестие.- Он повел крестик
чуть влево- головы всех трех "коршунов" повернулись в ту сторону, повел
крестик чуть вправо- головы повернулись туда. - Видишь? Крест истинный,
освященный. Не безбожник я.- Старик покачал крестиком внизвверх - и
"коршуны" закачали головами, точно соглашаясь с ним. - Ты уже отхлестал
меня нагайкой. Пригрозил убить, если не уберусь из села. Можешь
возвращаться к хозяину и доложить, что приказ выполнил. Понял?
  - Да-а, - еле шевеля языком, вымолвил старший слуга.
  Скоморох убрал крестик за пазуху и тихо, но властно произнес:
  - Забирай подручных и иди в терем, - и громко добавил: - Иди!
  Старший слуга вздрогнул, словно от пощечины, и с удивлением уставился на
старика, не в силах понять, откуда здесь появился скоморох.
  - Иди, - шепотом повторил дед и закрыл лицо руками, словно только что
получил по нему нагайкой.
  - Иди, - повторил старший "коршун", показал нагайкой помощникам, чтобы
следовали за ним, и вразвалку, с ленцой пошел к княжескому терему.
  - Эк, он тебя, ирод! - посочувствовал скомороху плюгавенький мужичонка,
от которого за версту несло медовухой. - Рад выслужиться, пес шелудивый!
  Скоморох опустил руки, и мужичонка заметил, что на лице пет отметин от
нагайки, и недоуменно скривился. Подергал клочковатую бороду, настолько
растрепанную, будто только что за нее таскали, мужичок произнес менее
гневным тоном:
  - Этот еще ничего: не слишком ретивый, жалость знает. Не служи он у
тиуна, золотой человек был бы. - Он опять подергал бороду. - Вот тиун у нас
- этот воистину ехидна