или белая, долгая или легкая. -
Помолчав немного, будто собирал силы, чтобы произнести последние слова,
приказал: - Ложись и жди.
  Денница, широко расставляя ноги, приблизилась слабой, больной походкой к
ложу, оглянулась. В пещера никого больше не было. Она села на ложе - и
застонала томно: прикосновение ягодиц и бедер к мягкому, ласковому меху
оказалось необычайно приятным. Закусив нижнюю губу и плотно смежив веки,
она, вздрагивая от наслаждения, легла навзничь. Деннице показалось, что
чувствует, как от очага катятся волны тепла, каждая следующая - теплее
предыдущей, словно пламя разрастается ввысь и вширь, запахло гарью,
послышались мужские голоса, пьяные и злые, и звон оружия...

  ...горело где-то рядом, соседний, наверное, дом, оттуда и голоса
доносились. Никто не ожидал нападения среди бела дня, большая часть селян
была в поле, а те, кто, как она, остались присматривать за домом, не успели
убежать в лес. Она, двенадцатилетняя девочка, залезла под лавку и накрылась
старым рядном, тревожно прислушиваясь к голосам, доносившимся со двора.
  - Моя! - крикнул молодой мужчина, и ступеньки крыльца заскрипели под
тяжестью его шагов.
  Сильный удар распахнул входную дверь, жалобно заскрипели петли, в сенях
загрохотал, покатившись, пустой бочонок. Свистнул меч, легко переполовинив
полог из волчьих шкур, и со стуком вонзился в притолоку. Мужчина перешел из
сеней в горницу, поддел ногой скамеечку, которая с шумом покатилась к лавке
и остановилась в полусажени от нее. Зазвенело железо о железо - сбили замок
с сундука, стукнулась крышка о стену, с тихим шорохом начала падать на пол
одежда, штуки полотна.
  Девочка чуть приподняла угол рядна, посмотрела в сторону сундука. Возле
вороха вываленной на пол одежды она увидела сапоги, большие и стоптанные
наружу, о левое голенище бились ножны меча. Ноги торопливо сгребали одежду
и штуки полотна на растелеиный рядом платок с желто-красными цветами по
черному полю. Руки схватили два противоположные угла платка, связали их,
потянулись за двумя другими - и девочка увидела лицо грабителя, молодое и
загорелое, с короткой русой бородкой и, кажется, серыми глазами: разглядеть
не успела, потому что испуганно закрылась рядном.
  Грабитель подошел к лавке, нащупал под рядном девочку, рывком вытянул ее.
Спрятав меч в ножны, он намотал на левую руку девичью косу, а правой
разорвал рубаху. Худенькое, угловатое тело с едва проклюнувшейся грудью не
сильно заинтересовало его. Какое-то время он молча разглядывал девочку,
затем помял грудь, бедра, одобрительно гмыкнул. Толкнув девочку на лавку,
он неспеша снял пояс с мечом.
  Девочка лежала неподвижно, хоть и боялась, но уже не так, как раньше,
потому что поняла: не убьют, сделают другое. В ноздри ей ударил запах
чужого тела - тяжелый дух пропотевшего мужчины. Шершавая, мозолистая рука
помяла ее бедра, раздвинула, согнув в коленях, ноги. Твердое и упругое
вдавилось в ее промежность, наполнив тупой болью. Мужчина дернулся и
хекнул, словно рубил дрова, - и другая боль, острая и короткая, пронзила ее
тело, заставила жалобно вскрикнуть. Потом было терпимо, вот только ноги
начали затекать.
  Скрипнув зубами, мужчина замер и напрягся, через какое-то время ослаб
телом и как бы потяжелел, дыхание стало реже и тише и переместилось с
темечка девочки на ее щеку и шею. Он отпустил ее ноги, и девочка осторожно,
боясь потревожить мужчину, разогнула их и облегченно вздохнула. Грабитель
слез с нее, сел на край лавки. Шумно зевнув, он почесал через одежду грудь,
пошел к печи. Заслонка полетела на пол, из печи были вытащены обе кринки
топленого молока, желтовато-белого, с темно-коричневой пенкой. Мужчина
выдул одну кринку и разбил ее о стену, из второй выловил пальцем пенку, а
молоко выплеснул в печь. Вернувшись к лавке, он подпоясался, вынул меч из
ножен.
  Девочка, испуганно всхлипнув, отвернулась к стене, закрыла лицо руками.
Острие меча коснулось ее шеи, поддело косу. Грабитель другой рукой оттянул
косу и перерезал ее мечом, полюбовался добычей, весело хохотнув, сунул в
узел к награбленному добру и вышел из избы.
  Девочка слышала, как проскрипели ступеньки крыльща, как заржал во дворе
конь, как мужчина перекинулся с кем-то короткими фразами, как вдалеке
прокричали зычно и всадники поскакали туда. В деревне стало тихо, даже
собаки не брехали, но девочка боялась пошевелиться. Между ног было мокро и
липко, наверное, текла кровь. И еще жалко было косы - девочка дотронулась
до коротких и колючих прядей на затылке, - без которой хоть из дому не
выходи. Она тянулась лицом в подушку и заревела от стыда и обиды...

  ...пролились слезы и как бы размыли горе. Она еще раз потрогала волосы на
затылке, упругие, отталкивающие ладонь, перевернулась на спину и открыла
глаза. Огонь в очаге горел ярко - кто-то подкинул несколько поленьев - и
блики бегали по неровным стенам пещеры, словно бы выгоняя темноту из трещин
и впадин. Возле очага валялись черепки от разбитой кринки, у входа в пещеру
- перерубленные волчьи шкуры, а в полусажени от ложа - сломанная скамеечка.
С поляны доносились звуки веселого пиршества и захлебистый, бесстыдный
смех, каким провожают из-за свадебного стола жениха и невесту...

  ..жених стоял с самодовольной улыбкой на красном лице, нокрытом крупными
каплями пота, и будто не видел невесты, неотрывно смотрел на ложе, словно
сомневался, то ли это или найдется другое? Убедившись, что другого нет,
подошел к ложу, сел на край и как-то сразу растерял самодовольство,
превратившись в усталого человека, наконец-то обретшего тишину и покой. Он
оперся руками о колени и задумался о чем-то, затем привычным жестом
расстегнул неподдатливые крючки нового кафтана, богатого, шитого серебром,
потянулся к сапогам и тут вспомнил, почему здесь находится. Выставив ногу
вперед, он скорее попросил, чем приказал:
  -  Разувай.
  Невеста опустилась перед ним на колени, взялась двумя руками за
остроносый сапог из мягкой кожи, потянула на себя. В нос ей шибанула вонь
потной ноги, а портянка была такой мокрой, будто в ней ходили по лужам.
Жених пошевелил бледными пальцами с толстыми желтыми ногтями, поставил
разутую ногу на холодный пол, блаженно застонал и протянул невесте обутую.
Пока она стягивала второй сапог, произес извиняющимся тоном:
  - Умаялся в них: нерастоптанные, первый раз обул, - а когда она поднялась
с коленей, похлопал се по заду и радостно воскликнул: - Жена!
  И сразу приободрился - усталости как ни бывало! - торопливо разделся,
роняя на пол семена хмеля и ржи, которым гости посыпали молодых, и
развалился на ложе.
  Невеста раздевалась медленно, стесняясь неотрывного мужского взгляда, а
легла так, чтобы не касаться мужа, и стыдливо закрыла глаза. Он назвал ее
женой, выбрал из всех девушек деревни, потому что любит, и она будет любить
его. Влажными полными губами припал он к ее сухим губам - и она
откликнулась на ласку. По телу невесты растеклась теплая истома,
приглушившая боль, хоть и не такую острую, как тогда, пять лет назад, но
тоже неприятную, а когда стало полегче, раздвинула шире ноги, чтобы мужу
было удобней.
  Вскоре он вцепился зубами в ее шею у ключицы, зарычал сладострастно.
Потом зубы его медленно разжались, а тело будто расплылось и стало мягче.
Муж лег рядом с ней, повозился малость, устраиваясь поудобней, и замер со
скрещенными на животе руками.
  Опять из нее что-то вытекало, наверное, кровь, надо бы подложить
что-нибудь, но стеснялась, ждала, когда муж заснет. А он, хоть и дышал
теперь ровно, засыпать не собирался. Она почувствовала, как волнами начала
расходиться от него злость: первые были бледно-красными и невысокими,
обещали быстро затухнуть, но следующие вдруг стали багроветь и вырастать,
побежали быстрее и чаще. Она догадалась, что взбесило мужа, и придвинувшись
и прижавшись щекой к его плечу, собралась рассказать, как все случилось,
что не виновна, блюла себя, но не успела. Дальней рукой с маху ударил муж
ее по лицу, отчего из глаз брызнули искорки, в ухе зазвенело, а скулу
свело, если б и захотела что-нибудь сказать, теперь бы уже не смогла.
Больше ее не били, и она нотихонысу отодвинулась от мужа. В голове стоял
тихий звон, какой издает лишь пустота, и в сердце быою пусто...

  ...и в пещере. Откуда-то издалека, казалось, с другого края леса,
доносилась песня, в которой трудно было разобрать слова, но легко
угадывались грусть-тоска в высоком мужском голосе...

  ...пели за околицей, где по вечерам собиралась молодежь. Пойти бы
послушать, но замужней женщине туда ходу нет. И она сидела у окошка,
смотрела на темную улицу, надеясь, что молодежь вздумает пройтись через
деревню, и можно будет наконец-то увидеть, кто пост. Вроде бы так и должно
случиться: песня зазвучала громче и отчетливей, будто певец приближался к
центру деревни.
  За спиной послышались шаги - вернулся муж. Осторожно, словно хотел шутки
ради испугать жену, подкрался он, обхватил ручищами и ткнулся холодным
носом в ее шею. Жена недовольно пошевелила плечами, высвобождаясь из
объятий.
  - Пойдем спать, - просительно молвил муж, - поздно уже, а мне до зари
надо встать, сама знаешь.
  Она молчала и не шевелилась, прислушиваясь к песне, пытаясь по отдельным
понятым словам догадаться, о чем в пей поется. Наверное, о том, как тяжко
жить с постылым мужем, как уходят годы, а вместе с ними красота. И детей
нет - боги не дали, -и не на кого истратить любовь, которой накопилось так
много, что тесно ей в сердце, душит сама себя.
  - Пойдем, - муж нежно, но требовательно сдавил ее плечо, заставляя
подняться.
  Она сбросила его руку и прильнула к окошку: пели уже совсем близко,
сейчас будут проходить мимо их дома.

                ...Ой, собрались вороны -
                Почернело небо -
                И напали грозной тучей
                На добра молодца.
                Долго бил их сизокрылый,
                От зори до зореньки
                Окропил сухую землю
                Кровью вражьей...

  Песня вдруг оборвалась, послышался веселый смех, постепенно затихающий:
молодежь пошла назад, к околице.
  -  Пойдем, а? - скулил муж.
  -  Ложись, я посижу чуток, - ответила она.
  - Подождешь, пока я засну?! - обиженно крикнул он. - Не выйдет! А будешь
упрямиться, к родителям отправлю, не нужна мне такая жена!
  - Отправляй, - промолвила она. Чем так мучиться, пусть лучше родной отец
убьет. А может, и к лучшему все обернется.
  Словно угадав ее мысли, муж спросил язвительно:
  - Думаешь, другой возьмет в жены? Кому ты нужна, пустоцвет?!
  Она вздрогнула, как от удара, поникла головой. Глаза ее уставились на
живот, так и не познавший материнства. Она покорно встала, задула лучину,
подождала, когда глаза привыкнут к темноте. Перешла к лавке. Муж уже лежал,
нетерпеливо ерзал. Пусть помается, и чем дольше, тем меньше ей потом
мучиться под ним. Она легла на спину, раздвинула на самую малость ноги: ему
и так хватит, а ей все легче...

  ...огонь в очаге догорал, еле заметные язычки пламени вырастали над
углями и быстро никли, почти не освещая пещеру. Денница лежала на спине и с
тоской прислушивалась к звукам, глухим и непонятным, словно истершимся о
стенки пещерного лаза. Кажется, мужчины спорили о чем-то, а может, просто
разговаривали - пьяные, поди их разбери! Сейчас кто-то из них вспомнит, что
наступил его черед, и попрется в пещеру. Пусть не спешит, здесь ему не
шибко рады. А с другой стороны - скорей бы все это кончилось...

  ...она лежала лицом к стене и прислушивалась к звукам в сенях. Муж
нетвердой походкой, перевернув по пути лохань, добрался до двери в горницу.
Какое-то время он царапал дверь, как кошка, не мог, наверное, вспомнить,
как открывается. Вспомнил-таки и, споткнувшись о порожек, с грохотом
ввалился в горницу. Пробурчав что-то невразумительное, но веселое, он на
четвереньках подполз к лавке.
  - Слышь? - толкнул он жену в плечо. - А что я тебе принес!
  Она не отозвалась, притворяясь спящей. Муж долго рылся за пазухой,
разыскивая подарок, а найдя, снова толкнул ее в плечо.
  -  Во, смотри!
  В темноте немного-то и увидишь, но любопытство взяло верх. Не
оборачиваясь, жена ощупью нашла руку мужа, тодстопалую, с грубей, шершавой
кожей, и бусы в ней, снизанные из прододговатых твердых зернышек, навериое,
нэ "кошачьего глаза", о таких давно мечтала, упрашивала купить. Она бережно
высвободила бусы из мужней руки, перебрала зернышки, гладкие и теплые,
приложила к шее, примеряя. Вроде бы впору, муж не дал толком померить,
полез целоваться. Она оттолкнула его:
  -  Погоди!
  Расстроенно вздохнув - не даст ведь полюбоваться подарком, пока своего не
получит! - она зажала бусы в руке и перевернулась на спину.
  Когда муж после долгих и, кажется, бесполезных стараний слез с ней и
захрапел, негромко и монотонно, убаюкивающе, жена справилась с дремотой,
встала с лавки, подбежала к окну. Месяц светил ярко, видно было, как днем.
Она медленно разжала пальцы, подставив серебристому свету бусы,
свернувшиеся на ладони темной змейкой. Зернышки не вспыхнули зеленоватым
огнем, были тусклы, даже лунный свет как бы сползал с них, не задерживаясь.
Дерево, твердое дерево, может, бук или гpa6, но уж никакие "кошачий
глаз"...

  ...угли в очаге покрылись сероватым пеплом, однако еще не потухли и
еле-еле подсвечивали пещеру бледным красноватым сиянием, которое не
задерживалось на тусклых деревянных зернышках бус, и денница сжала пальцы,
пряча в ладони обманутую надежду. Слезы, крупные и горячие, покатились по
щекам, унося с собой и силу любовного напитка. Хотелось заснуть, забыться
до восхода солнца, пока не кончатся ее муки...

  ...она с трудом открыла глаза, потому что веки налились тяжестью, по пуду
в каждом. Много выпила вчера, надо было отказать от последней чарки, и муж
не советовал, но именно назло ему и приняла ее. Распухшим языком, едва
помещающимся во рту, облизала сухие, словно покрытыр рыбьей чешуей, губы,
попробовала сглотнуть слюну, вязкую и кислую, не смогла и протяжно
застонала, стыдясь самой себя. И тело болело, особенно бедра и низ живота.
Она провела рукой по груди, животу, просунула в промежность, дотронувшись
до волосков, мокрых и слипшихся. Кажется, было. А с кем? Что, если не с
мужем? Если и не с ним, то сам виноват: у хорошего мужа и жена хорошая...

  ...она повернула тяжелую, одурманенную голову к очагу. Пламя, еще робкое,
еле заметное, протискивалось в щели между серыми углями и жадно облизывало
светлые березовые поленья, наваленные как попало. Значит, было. А с кем?
Какая разница, пусть и остальные пройдут так же незаметно. Деннице вдруг
стало веселю, по телу словно бы пробежала горсть горячих искорок, сделав его
легким и сильным. Наверное, опять подействовал кудесников напиток, вторая,
большая, часть его, вылитая после того, как поперхнулась.
  К пещере приближались шаги, твердые и неторопливые: идущий не сомневался,
что получит сложенное ему. Получит, но не сразу, сперва вопросит хорошо,
пока не решит, что напрасно старается, пока не перегорит в нем желание,
тогда она и уступит, чтобы награда показалась ему наказанием".

  ...он вошел в горницу, снял шапку, тряхнул русыми кудрями, пригладил
курчавую бороду, улыбнулся, одновременно и задиристо и робко, показав
ровные белые зубы, глянул зевеновато-голубыми глазами ей в глаза и проник,
казалось, прямо в самые тайные уголки ее сердца. И не стало у дее сердца,
хотя и билось что-то в груди, бешено и гулко, оно словно бы растаяло, как
воск на огне, и перетекло из ее глаз в мужские, такие родные, будто вею
жизнь их знала. Он приоткрыл рот, намереваясь чтото сказать, а она уже:
знала, какой у него голос - тот, высокий и чистый, цепляющий за душу,
будящий щеьи1- щую грусть.
  -  Здравствуй, хозяюшка? Примешь гостя?
  При первых же звуках его речи что-то оборвалось и лопнуло у нее в груди -
не сердце, того уже словно бы не било, - красплескалось жидким жаром по
всему ее-телу, вхшностью обессилив, даже ноги подогнулись.
  - Что молчишь? Али не рада? - с наигранной обидой: спросил он.- А то могу
к соседям войти!
  - Оставайся, - разрешила она тоном, больше похожим на просьбу. Щеки ее
полыхнули пунцовым румянцем: ведет себя, как потаскуха! Ода сложила руки на
живою, вщепивишеь одной в другую, и строгим голосом добавила: - Если ничего
дурного в мыслях не держишь.
  - Дурного? - переспросил: он, облизав сочише губы. - Глядя иа такую
красоту, можно- думать только о хорошем!
  Он подошел к ней вплотную - отшагнуть бы ей, да не было моченьки! - и
обнял крепко - косточки хрустнули, - прижал к себе, заставив приподняться
на цыпочки. Она обмякла, повисла на его руках, а тело ее словно бы опало
бесшумно на пол, как одежда, оставив в мужских руках лишь женскую душу,
исстрадавшуюся без любви. Он поцеловал ее, затем подхватил на руки и отнес
на лавку, ловкими и нежными движениями раздел ее, застыдившуюся, точно
впервые была с мужчиной. Целовал долго и неторопливо, будто собирал по
капле любовный мед, в который превратилось, расстаяв, ее сердце, и ей
захотелось, чтобы поскорее сделал больно, иначе выпьет до дна и нечего
будет дать ему в следующий раз. Она верила, что они еще встретятся, много
раз, больше, чем поцелуев, которые она уже получила и еще получит этой
ночью. И когда она изнемогла от ласк, он сделал ей больно, однако боль была
настолько приятной, насколько болезненно жутким своей необъятностью,
глубиной и остротой оказалось наслаждение, заставившее закричать ее не
своим голосом.
  Она словно бы выбиралась из рдяной кудели, теплой и мягкой, не веря еще,
что все это было на самом деле, а не приснилось. Чуть скосив глаза, она
увидела лежавшего рядом мужчину с прилипшими ко лбу, мокрыми от пота,
русыми кудрями. Прижавшись носом к его горячему плечу, положила руку ему на
грудь, в которой надсадно билось сердце, погладила, помогая успокоиться.
Мужчина понял ее жест по-своему и, крепко сжав ее ослабевшую ладонь,
произнес тихо и твердо, как клятву.
  -  Я вернусь. Обязательно вернусь...

  ...она лежала с закрытыми глазами и вспоминала то, что было с ней совсем
недавно и вроде бы много-много лет назад, вновь переживала самые приятные
мгновения, путь и не так ярко, как было на самом деле, зато их можно
повторять бесконечно.
  В пещеру доносились отголоски мужского пира, невнятные, точно размытые
росой. Вдруг послышался звон железа о железо - опять дерутся, опять
какой-то женщине плакать. Протяжный, предсмертный стон комком влетел в
пещеру, побился о неровные стены и сполз, будто растаял в тепле,
прекратился и звон клинков. Над поляной повисла тишина, гнетущая, недобрая.
Нарушил ее мужской голос, высокий и чистый, но песню пел грустную, словно
прощался с жизнью.

                ...Где кровь вражья капала,
                Земля загоралась,
                Покрывалась скалами -
                Клыками черными.
                Обессилел сокол ясный,
                Ослабели крылья,
                И упал широкой грудью
                На камни острые...

  ...она стояла у лавки и с тревогой прислушивалась к шуму во дворе. У
крыльца часто всхрапывала и перебирала копытами лошадь, загнанная,
наверное, в мыле вся, а бока западают глубоко и часто. Всадник спешился,
заводил коня по кругу, не расседлав, делал все неспешно, похозяйски, как
обычно и вел себя муж, сколько бы долго не был в отъезде: конь ему дороже,
чем жена. Значит, напрасно надеялась и ждала, не судьба ей еще раз
свидеться с любимым. Ноги ее подломились в коленях, она осела на лавку и
вцепилась руками в крайнюю доску, чтобы не упасть от дурноты, подкатившей
из глубины живота к горлу. Не услышала она, как скрипнули ступеньки
крыльца, как дважды хлопнула дверь, открытая ударом кулака и закрытая
толчком ноги, как шаги пересекли горницу, но почувствовала, что кто-то
приблизился и подняла заплаканное лицо, чтобы выложить мужу всю правду - и
умереть от его руки.
  - Али не рада? - спросил вошедший и тряхнул русыми кудрями.
  И опять в ее груди оборвалось и лопнуло что-то, по все