самый длинный шип.
  На траспортировку нодерба и заделку второй половины пробоины ушло
пятьдесят минут. Вернувшись на подводную лодку, я предложил всем собраться
на ходовом мостике.
  - Сейчас будет небольшое ужасное представление. Впе-
чатлительные могут удалиться, - объявил я.
  Предупреждеиие только подогрело интерес. Все расположились в креслах
поудобней и потянулись к сандвичам. Меняется только мир, а людские
страстишки вечны, подумал я, ожидая зрелища, и сам потянулся за хлебом.
  Нодерб уже очухался. Медленно, словно боясь причинить себе боль,
пошевелил плавниками и хвостом. Убедившись, что с телом все в порядке,
вздыбил шипы и рванулся на стадо гуэтов. Первый был перекушен слету.
Оставив его опускаться на дно, нодерб погнался за вторым. Через несколько
минут по всему плато, напоминая дымящиеся костры, валялись истекающие
кровью куски гуэтов. Нодерб вернулся к первой жертве, потухшей, и в два
приема проглотил ее.
  - Дальше будет не так интересно, - сообщил я. - Можно плыть домой.
  - Как домой?! А наяда?! - возмутилась Иолия.
  - Ах да!  вспомнил я. - Ну, это мы быстро провернем.
  Проведя подводную лодку ко входу в сооружение, я проник внутрь его, но
дальше ущелья не поднимался. Нажав на пульте кнопку "Контакт", стал ждать
ответ. В том, что он будет, не сомневался, иначе на пульте не было бы этой
кнопки. На экране компьютера загорелось "Контакт установлен". Я ввел на экран
изображение наяды. Минут пять не было ответа, и я уже хотел поменять способ
передачи информации, но на экране загорелось "Лидирование". В космоплавании
так называется следование за другим кораблем и применяется, когда выходит
из строя навигационная аппаратура. Думаю, и здесь оно обозначает то же. Я
нажал на пульте кнопку "Автоматическое управление", предоставив компьютеру
самому выбирать за кем лидировать.
  Подводная лодка выбралась задним ходом из сооружения, затем легла на
курс, ведущий почти на наш остров, и быстро набрала скорость.
  Через несколько часов, ранним утром, субмарина выползла носом на пляж
маленького острова, похожего на тот, на котором мы украли наяду.
  - Родроб, вылазь на берег и ищи свою красавицу. Когда она обычно
приплывала к тебе на свидание?
  - Как проснусь - в обед.
  - Это ты к ней приходил, когда проснешься, а она - немного раньше, -
возразил я. - Через часик-другой должна быть. Иди ищи.
  Родроб сошел на берег, медленно побрел по пляжу. Вим Снарп с сомнением
посмотрел на меня. Чтобы высказать сомнение, он отхлебнул для храбрости из
бутылки. Видимо,- или сомнение было слишком велико, или храбрости в бутылке
маловато, потому что Вим отхлебнул еще раз и только тогда решился:
  - С чего ты взял, что она на этом острове? Чем он лучше соседних?
  - Предлагаю пари. Если мы найдем ее здесь, ты не пьешь... ну, хотя бы
трое суток - пожалею тебя.
  - А если нет, ты пьешь со мной трое суток.
  - Согласен.
  Через два с половиной часа радостный вопль Родроба обрек Вима Снарпа на
трое суток сухого закона, что, возможно, продлит его жизнь недели на три.
Наследники Вима убьют меня, если когда-нибудь узнают об этом. Ну, мне не
привыкать к врагам.

  8.

  Еще раз изучив материалы, оставленные Виминым дядюшкой, я обогатился не
слишком большим количеством новых знаний. Кое-что пришлось додумывать
самому. Надеюсь, что сделал правильные выводы. Изложил я их на следующий
после возвращения вечер. Мы собрались в кабинете Вима. Я уселся в любимое
кресло хозяина, напротив чучела нодерба, с иезуитской улыбочкой потагивал
из бокала неразбавленную продукцию, выгнанную из местных фруктов, и
провозглашал тоном дедушки, объясняющего пятилетним внукам, откуда аисты
приносят детей.
  - На этой планете твой дядюшка нашел то, что искал разумную жизнь под
водой, поэтому и бросил заниматься коммерцией, и перебрался сюда, чтобы
изучить их получше. Предполагаю, что они не так разумны, как ему хотелось
бы, иначе выбрались бы на сушу, но отступать он, как я догадываюсь, не
любил и установил с ними контакт, став другом, а потом и членом их
общества.
  - А какие они из себя? Почему мы их не видели? спросила Иолия.
  - А я их вижу, - сообщил Вим, жадно глядя на мой бокал и облизывая
пересохшие губы. - Перед восходом солнца они часто бывают в кабинете.
  - Вполне возможно. С некоторыми при белой горячке еще и не такое бывает,
- съязвил я и отхлебнул с наслаждением из бокала. - Не обижайся, Вим, их
действительно можно увидеть перед восходом солнца, особенно в холодные
ночи. Эти существа представляют из себя какой-то своеобразный вид
энергетического поля, которое подзаряжается от рассеянного в воде
солнечного света. В холодной среде они увеличивают расход энергии для
поддержания постоянной температуры в... ну, будем говорить - в теле,
уменьшаясь при этом в размере и увеличивая концентрацию энергии, и чуть
светятся. Но заметно это только на суше.
  - Зачем же тогда они забираются во дворец, где их могут обнаружить? -
спросил Вим.
  - Видишь ли, ночью они движутся в воде медленнее и чаще становятся
жертвами гуэтов, которые занимают промежуточное положение между
материальной и нематериальной жизнью, предпочитая кушать последнюю. Вот и
приходится им отсиживаться на острове, а перед восходом солнца уходить в
воду, потому что прямые солнечные лучи гибельны для них.
  - Ну и жили бы себе на суше, прячась днем в пещеры.
  - На нашем острове пещер на всех не хватит, а на остальных живут их
сухопутные враги - попрыгунчики, как я их называю. Правда, эти не едят, а
используют их как питательную среду для выкармливания личинок. Наш же
остров твой дядюшка освободил от этой гадости, когда поселился здесь.
Благодаря этому он и вышел на разумных обитателей океана. Наверное, он их
тоже однажды утром увидел, но так как не злоупотреблял спиртным, то сразу
понял, кто они.
  - Значит, у меня нет белой горячки, - с самодовольным видом подытожил Вим
услышанное.
  - Будет.
  - Еще двое суток трезвости - и обязательно будет.
  - Поменьше надо спорить, - отпарировал я. - Но вернемся к твоему дядюшке.
Ему, видимо, понравился образ жизни аборигенов, он настроил им по всему
океану убежища с гидроакустической защитой, подобные тому, что мы видели, а
потом и сам присоединился к ним. Секрет перевоплощения он, увы, унес с
собой. Решил, что умный и сам догадается, как это сделать, а дуракам в его
обществе делать нечего. Теперь его энергетическое поле, то есть душа,
отделившись от бренного тела, живет под водой нематериальной жизнью, можно
сказать, райской. Выходит, что твоя планета, Вим, и есть то самое место,
где собираются души умерших и которое наши предки называли Раем.
Поблагодари за это дядюшку. И, подозреваю, за то, что спас от нодерба. Даже
если это сделал не он, то один из его, а значит и твоих, родственников.
Когда они концентрируют энергию на малой площади, то становятся тверже
любого из известных нам материальных тел.
  - Благодарю! - произнес Вим и поклонился в пустой угол кабинета.
  - И мы с Родробом поблагодарим. Он за то, что помогли найти наяду, а я за
спасение в океане, - и я рассказал о том, как меня спасли первый раз.
  Когда мы расходились из кабинета, Родроб ступал медленно и осторожно,
точно боялся отдавить ногу какому-нибудь невидимому аборигену.
  - Смелее, Родроб, никакого вреда ты им не причинишь, даже если наступишь.
А уж если они сконцентрируют энергию, то ее не пробьет и твоя голова, хотя
до сих пор она пробивала все, что попадалось на ее пути! - посмеялся я.
  Но в спальне мне стало не до смеха. Иолия взяла в руки по полотенцу и
начала обмахивать ими кровать, будто сгоняла с нее мух. Действительно, а
вдруг на кровать взобралось несколько штук этих, как их? Я не очень-то
расположен заниматься групповым сексом с женой. Тем более, мне пока
неизвестно, как аборигены размножаются. Ну, как родится что-нибудь
непотребное?! Отцом ведь я буду числиться. Пришлось позвать Тука, он вроде
бы видит бегающих по комнатам чертей.



Александр Чернобровкин

                                  ДЕННИЦА
                                  Рассказ

  На безоблачном небе, сплошь усеянном звездами, яркими и ядреными,
красовался молодой месяц, молочно белый и словно набухший от росы, которую,
наливая взамен серебристым сиянием, впитывал из цветов, листьев и травинок
на лесной поляне, посреди которой выстроились полукругом двенадцать
девушек-погодков, голубоглазых и со светло-русыми волосами, заплетенными в
косу: у старшей - длиной до середины бедер и толщиной в руку, у следующих -
все короче и тоньше и у самой младшей - хвостик, перехваченный ленточкой.
Одеты они были в белые просторные рубахи до пят с вытканной на животе
золотыми нитками головой Дажьбога - густые, нахмуренные брови, наполовину
скрывающие глаза, способные испепелить переполняющей их злобой, широкий нос
с вывороченными ноздрями, казалось, учуявшими врага, сурово сжатые губы, не
ведающие жалости и сострадания, и вздыбленные пряди волос, обрамляющие, как
языки пламени, круглое лицо. Перед дюжиной красавиц замерла, склонив наголо
стриженную голову, двенадцатилетняя девочка, обнаженная, с худеньким,
угловатым телом и едва проклюнувшейся грудью.
  В глубине леса тревожно ухнула сова, между деревьями прокатилось
троекратное эхо, постепенно слабеющее, будто стиралось об еловые иглы.
Старшая девушка отделилась от подружек и лебединой бесшумной походной,
гордо держа голову, оттянутую тяжелой косой, поплыла, оставляя на
посеребренной траве широкую темную полосу, по кругу, в центре которого
находилась обнаженная девочка, а когда оказалась у нее за спиной, повернула
к ней. На ходу собрав росу с цветов и травы, остановилась позади девочки и
омыла стриженную голову. Руки медленно проползли по колючему ершику,
перебрались на лоб, скользнули указательными пальцами по закрытым векам,
сдавили подрагивающие крылья носа, сошлись на плотно сжатых губах,
вернулись на затылок и отпрянули, точно обожглись. Старшая красавица обошла
девочку и замерла в трех шагах лицом к ней. Подошла вторая девушка и
окропила росой шею и плечи обнаженной, но не встала рядом с первой, а
поплыла дальше по кругу и остановилась на нем как раз напротив того места,
где вначале была старшая. Затем третья выполнила свою часть обряда и
присоединилась ко второй, четвертая, пятая... Предпоследняя омыла ноги
обваженной, а последняя, самая юная, на год старше девочки, надела на нее
белую просторную рубаху с широкими рукавами и вышитой на животе головой
Дажьбога и повела вновьобращенную к десяти девушкам, выстроившимся
полукругом, перед которыми стояла со склоненной головой старшая красавица.
  Все тринадцать не двигались, молча прислушивались к ночным лесным звукам:
шелесту листьев, потрескиванию веток, трущихся друг о друга, попискиванию
мелких зверьков, хлопанью крыльев потревоженных птиц да скрипучей
перекличке журавлей на болоте вдалеке. Вновь ухнула сова, прокатилось
троекратное эхо, и на короткое время лес затих, словно насторожился.
Старшая из стоявших полукругом девушек отделилась от подруг и плавной
бесшумной походкой обогнула свою бывшую предводительницу, зашла со спины. В
ее руке блеснул короткий нож - и толстая коса мертвой змеей упала на траву.
Лезвие оттянуло отворот рубахи, поползло вниз, с треском распарывая
материю. Рубаха сама собой соскользнула на землю, обнажив стройное тело с
упругой, налитой грудью, густой порослью внизу плоского живота и длинными и
ровными, будто выточенными ногами. Новая предводительница завернула
отрезанную косу в распоротую рубаху и стала шагах в трех позади обнаженной.
Остальные девушки омыли обнаженную с головы до ног росой и построились по
старшинству в колонну. Бывшая предводительница попробовала гордо вскинуть
голову, но та без косы никла, как надломленный цветок. Нерешительно, точно
и ноги вдруг стали непослушны, она сделала маленький шажок, еще один и еще,
немного приободрилась и засеменила прямо через поляну к тропинке, ведущей
вглубь леса, оставляя на посеребренной траве темные овалы - следы босых
ног. Дюжина красавиц-погодков, отпустив обнаженную шагов на десять,
цепочкой потянулись следом.
       Тропинка привела их на другую поляну, большую и разделенную на две
неравные части холмом, поросшим высокими густыми кустами. Посреди большей
части рос древний дуб в несколько обхватов, нижние ветки которого были
увешаны разноцветными ленточками, новыми и старыми, беличьими шкурками,
увядшими венками. Под деревом были сложены поленицы дров, видимо, для
костра, который собирались жечь во впадине, заполненной черными головешками
и серовато-белыми костями и расположенной посередине между дубом и черным
деревянным идолом, стоявшим на возвышенности из обомшелых валунов. У идола
были золотые волосы и борода, которые, напоминая языки пламени, обрамляли
круглое свирепое лицо с сурово сжатыми губами, вывороченными ноздрями и
густыми бровями, наплывшими на красные глаза из драгоценных камней. Глаза
смотрели на восход и время от времени словно бы наливались злобой, когда на
них падали отблески большого костра, горевшего на противоположном склоне
холма почти у вершины. Оттуда доносились мужские голоса и звон чаш и тянуло
запахом жареного мяса: видать, вдоволь было и еды, и хмельного, и желания
пировать.
  Обнаженная девушка остановилась на краю поляны, прислушалась к мужским
голосам, то ли пытаясь распознать знакомый, то ли еще почему. Из-за кустов
послышалось пение: высокий и чистый мужской голос, цепляющий душу, затянул
щемяще-грустную песню о расставании с любимой перед походом:

                Не плачь, моя лада,
                Потускнеют очи,
                Не увидят в синем небе
                Сокола сизого.
                Лететь ему далеко,
                В края чужие,
                Ударить острым клювом
                Ворона черного...

  Песня растекалась по поляне, как бы вбирая в себя серебристый блеск росы
и становясь чище и звонче, ударялась о деревья и по-новой накатывалась на
девушек, слушавших жадно, боясь упустить хоть слово, а обнаженная даже
подалась вперед грудью и вскинула непокорную голову, точно именно ей и
только ей одной предназначалась эта песня.
  Певец вдруг смолк, послышались задорные возгласы и перезвон чаш. Костер
взметнул к темному йебу багряные языки, которые отразились в глазах идола и
как бы наполнили их яростью. Обнаженная пожухла под их взглядом и, словно
подстегнутая кнутом, торопливо засеменила к пещерам, вырытым в склоне
холма, к ближней к дубу и наособицу от остальных, в которой ни разу не
была. Двенадцать одетых девушек проводили ее до входа и, не обменявшись ни
словом, ни жестом, пошли, к самой большой пещере, расположенной в другом
конце склона.
  Обнаженная приподняла край бычьей шкуры, тяжелой и негнущейся, которая
загораживала вход в пещеру, шагнула вперед, в темноту. В нос ударила густая
вонь волчьего логова. Девушка протянула руку и нащупала шкуру, наверное,
волчью, подвешенную за хвост. Справа и слева от этой шкуры висели другие, а
за ними - еще несколько рядов, словно бы вход охраняла стая волков. Девушка
пробралась между ними и оказалась в треугольной пещере, теплой и сухой, в
одном из углов которой стояла она, в другом стояло ложе, низкое и широкое,
застеленное одеялом из серо-рыжих беличьих шкурок, а в третьем был сложен
из валунов очаг. В очаге горел огонь, дым поднимался к потолку и как бы
втягивался в расщелины. У огня сидел на скамеечке кудесник - дряхлый старец
с длинными седыми волосами и бородой, свернувшейся, точно кошка, клубочком
на его коленях, напоминающий ликом своим идола, голова которого была вышита
золотом на его белой рубахе, длинной, с широкими рукавами и подпоясанной
золотым ремешком. Деревянной ложкой кудесник помешивал пунцовое варево в
глиняной чаше, стоявшей на камне у очага. От варева шея пьянящий аромат,
одновременно и сладкий и горький, и мягкий и острый. Девушка еле заметно
пошевелила ноздрями, втягивая дурман, который будто бы сразу же попадал в
зрачки, наливая и расширяя их. Руки, прикрывавшие грудь и низ живота,
опустились, словно подчинились кому-то ласковому и настойчивому, темные
соски набухли, а по плоскому животу пробежала судорога и будто бы
запуталась в светло-русой поросли на лобке, ноги раздвинулись, чтобы помочь
ей выбраться - и резко сжались. Девушка обмякла, еще ниже понурила голову,
закрыла глаза и безвольно, точно росне, но ни разу не споткнувшись, подошла
к кудеснику и остановилась в той точке в двух шагах от него, в которую был
направлен его взгляд. Старец зачерпнул из чаши варева, понюхал, болезненно
морщась, а когда отнес ложку от носа, лицо его помолодело, посветлело, в
расширенных зрачках появился блеск и они невольно покосились на девушку.
Раздраженно отшвырнув ложку, кудесник поднялся, сложил руки на животе, как
раз под головой Дажьбога, словно поддерживал ее, сильнее нахмурил брови и
заговори тихим, старческим, но еще твердым голосом:
  - Мы, русичи, - дажьбожьи внуки, а ты - его дочь, денница, полуденная
звезда. Двенадцать лет ты исправно служила своему отцу, поддерживая по
ночам огонь в его очаге, и Дажьбог был милостив к своим внукам. Служба твоя
кончилась. Этой ночью - самой короткой в году - ты изменишь ему, став женой
Месяца. - Кудесник потрогал чашу: горяча ли? - Через жизнь каждой женщины
проходят двенадцать мужчин. Каждый забирает частичку ее души - кто больше,
кто меньше. После них женщине уже нечего отдавать, души у нее нет. Нечего
отдавать - нечем любить, нечем любить - незачем жить. - Он снова потрогал
чашу и решил, что недостаточно остыла. - Дажьбог ревнив, не прощает дочерям
измену с Месяцем. Разгневавшись, он перестанет помогать своим внукам: зной
испепелит злакЛ и травы, высушит реки и озера - наступят глад и мор. В
такой несчастный год умерли твои родители, братья и сестры. Чтобы не
случилось беды с русичами, поутру ты предстанешь перед очами Дажьбога и
искупишь грехи, свои и всего племени.
  Кудесник двумя руками поднял чашу. Пунцовое варево как бы трепетало,
переливаясь оттенками красного цвета, отчего казалось живым - душой, только
что вырванной из человеческой груди.
  - Любовный напиток. Он малое сделает большим, а важное - суетой, - сказал
старец, передавая чашу. - Пей зараз до дна.
  Денница поднесла чашу к губам, вдохнула трепещущими ноздрями сладкий
дурман. Крупная дрожь пробежала по телу девушки, руки затряслись, едва не
расплескав напиток.
  Кудесник напрягся, сжал руки в кулаки, глаза исчезли под нахмуренными
бровями.
  Денница уняла дрожь в теле и плавными движениями, как сонная, припала к
чаше. Первый глоток дался тяжело - горяч ли был напиток или горек? - она
справилась особой, глотнула во второй раз, в третий>. Лицо ее начало
наливаться пунцовым румянцем. Выпив чуть меньше половины, денница
поперхнулась. Пунцовая капля вытекла из уголка рта, пробежала по
подбородку, спрыгнула на грудь, которая, казалось, набухла еще больше и
закаменела.
  Кудесник испуганно дернул головой, впился взглядом в каплю, будто
надеялся остановить ее. Капля, уменьшаясь, добралась до пупка и спряталась
там. Старец подоэедал немного, убедился, что не вытечет и не упадет на
землю, облегченно вздохнул.
  - И эта. - глухо буркнул он и подстегнул денницу злым взглядом.
  Девушка быстро допила чашу и передала ее старцу. На покрасневших и будто
припухших губах денницы играла улыбка, сочная, сучья, щеки полыхали от
румянца, а глаза казались двумя темно-синими кусочками весеннего грозового
неба. Когда ее пальцы ненароком дотронулись до руки старика, она одернула
их и впервые посмотрела на него, как на мужчину.
  Кудесник поднял чашу на уровень ее глаз, точно загораживался от них, и
резким движением разломил пополам. Обе половинки были брошены в очаг, где
занялись синевато-зеленым пламенем, а по пещере растекся острый,
возбуждающий запах.
  - Помни, - слабеющим, но все еще строгим голосом молвил кудесник, - ночь
эта коротка и бездонна, как любовь, а там, - показал он скрюченным пальцем
на выход из пещеры, - смерть, ч„рная