ьо
все-таки с искренней радостью приветствовал  возможный  союз  между  своим
кузеном и фройляйн фон Рандег - могло показаться, что ничто иное теперь не
занимает его так сильно!  -  Инес  ни  слова  не  сказала  брату  о  своих
впечатлениях и о сделанных ею открытиях.
   Со спокойной улыбкой Инес невольно  еще  раз  отметила  про  себя,  что
знание женщин и истинное суждение  об  их  достоинствах  доступны  все  же
единственно женщинам и что мужчина, неспособный  преодолеть  влечение  или
отвращение, никогда не видит того, что может помешать первому или ослабить
второе. Правда, одни раз ей все же показалось, что Игнасьо шокирован:  это
произошло во время игры в волан, когда Маргрет, чья очередь была  бить  по
волану, Тобар же ей по ошибке его не послал, вперила в него  свои  голубые
глаза, сразу ставшие какими-то жесткими, топнула ногой и крикнула:
   - Черт побери! Маркиз! Не умеете вы, что  ли,  наподдать  как  следует?
Изгадили мне такой прекрасный бросок!
   - Mais Marguerite,  та  mignonne,  quel  vocabulaire!..  [Но  Маргарит,
милая, что за лексикон! (франц.)]  -  послышалось  сзади,  оттуда,  где  в
кресле под каштаном восседала баронесса.
   Другой случай касался Мануэля. Тут  Инес,  можно  сказать,  душой  была
всецело на стороне Маргрет - ей показалось,  что  граф  вовсе  не  так  уж
горячо стремится к открывшейся ему радужной перспективе. Да, его  нынешняя
манера себя держать, на взгляд Инес, весьма походила на  ту  сдержанную  и
мрачную манеру, какую он выказывал много лет назад, в  первые  годы  своей
жизни в Вене. Поэтому  теперь,  наблюдая  всевозможные  знаки  внимания  и
комплименты, расточаемые графом юной фон Рандег,  она  испытывала  смутную
тревогу, хотя и ругала себя за это: ведь, судя по всему, граф был искренне
увлечен девушкой. И все же в  каждом  его  учтивом  слове  Инес  слышалось
что-то двойственное и  ненадежное,  двойственное  еще  и  потому,  что  по
совести слова эти едва ли можно было порицать, ибо  опять-таки  говорились
они явно от чистого сердца и,  несомненно,  были  замыслены  так  же,  как
сказаны. Между прочим, однажды Инес следила за лицом Мануэля, в  то  время
как он смотрел на Маргрет: оно было спокойным, ясным  и  выражало  твердую
решимость.


   В числе малоотрадных  явлений,  что  оставила  в  наследство  уцелевшим
война, как, например, засилье мошенников и проституток или не знающий меры
азарт при игре в кости или в пикет,  не  говоря  уже  о  толпах  уволенных
солдат,  которые  в  большинстве  своем   тоже   отнюдь   не   спешили   с
благочестивыми молитвами вступить  на  праведный  путь,  -  в  числе  этих
явлений было и такое сравнительно безобидное, но зато и поистине странное,
как обилие военных оркестров, музыкантских команд,  что  теперь,  на  свой
страх и риск или, вернее  сказать,  на  мирный  лад  играя  на  духовых  и
скрипках, по крайней мере благозвучием, а не  чем-либо  иным  зарабатывали
себе на жизнь, которая, по общему свидетельству, была в те времена  отнюдь
не легкой.
   Итак, эти парни дудели везде и повсюду - в кабачках и  трактирах,  а  в
теплое время  года  также  на  улицах  и  площадях,  где  следом  за  ними
устремлялась многоголовая свита, и чего только нельзя было здесь услышать:
и оберлендер, и хупфер, а то и шведский  кавалерийский  марш;  дирижерская
палочка летала вверх и вниз, пищали  флейты,  грохотали  литавры,  звенели
тарелки, нежно звякали колокольчики, и наконец, облеченное гремящей  медью
труб, гордо выступало былое великолепие. Там,  где  трактирщику  удавалось
залучить к себе такую капеллу, танцевальный зал бывал до того  полон,  что
походил на густой  суп  в  кастрюле,  на  поверхность  которого  с  трудом
выталкиваются аппетитные пузырьки; там пиво у  стойки  лилось  непрерывным
потоком и  капельки  пота  жемчужно  сверкали  на  лбу  у  парня  и  нежно
поблескивали на сладостных белых округлостях,  что  чуть  выступали  из-за
корсажа у девушки, которую он тесно прижимал к себе.
   Студиозусы Фаньес и Пляйнагер любили такие увеселения.
   Особливо с тех пор,  как  бакалавр  приобрел  некоторый  навык  в  этих
любимых народом танцах.
   Сыто отрыгивался контрабас, и под  затейливые  переливы  трубы  делался
полуоборот направо: девушка, чуть вскинув вверх лицо с маленьким  курносым
носиком  и  полуоткрыв  рот,  казалось,  к  чему-то  тянется,   между   ее
приоткрытыми губами виднелись белые острые зубки, делавшие ее  похожей  на
грызуна или на маленького хищного  зверька.  От  ее  крепкого  тела  веяло
свежим, здоровым запахом пота, а из-за лифа выступало нечто ослепительное,
чем она - и господин Руй хорошо это чувствовал - порою  намеренно  к  нему
прижималась.
   И  пока  граф  здесь  отплясывал,  в  голове  у  него  мелькнули  слова
Пляйнагера, недавно и мимоходом им брошенные, но словно каплями влившие  в
его  угнетенное  и  смятенное   сердце   бальзам   неоспоримой   мудрости.
"Подумайте-ка, граф, - сказал студент. - И у другой матери  тоже  красивая
дочь. Так говорят в Вене". Разве  не  мог  этот  бальзам  в  конце  концов
проникнуть вглубь? Мануэлю, пока он  танцевал,  чудилось  нечто  странное,
прямо-таки безумное - Ханна как бы  расплывалась  во  все  стороны,  будто
пролитая вода или раскатанное тесто, будто ее извлекли на свет из опасной,
глубокой теснины, где она таилась, горя и сверкая, как сокровище в  недрах
горы, и выставили  на  всеобщее  обозрение.  В  этот  миг  сердце  Мануэля
разжалось, осиянное вспыхнувшей впереди надеждой.
   Мануэлю было неведомо, что  время  от  времени  на  нем  останавливался
взгляд  Пляйнагера,  искавшего  "своего  графа",  ежели  тот  в   сутолоке
скрывался с его глаз, да, в таких случаях студент  нередко  без  церемоний
бросал девушку, с которой в тот момент танцевал  или  пил,  и  кидался  на
поиски бакалавра по имени Руй Фаньес. Как это ни  странно,  но  на  первых
порах Рудольф полон был участливого  беспокойства  за  графа,  хотя  и  не
подавал виду. Можно предполагать, что, ввяжись граф в какую-нибудь  ссору,
Рудольф, scilicet Рудль, дрался бы с ним рядом, как дикий кабан,  и,  быть
может, старался бы орудовать клинком за двоих.
   В большом зале трактира суп все густел, иначе  говоря,  танцующие  пары
топтались на месте, спина к спине,  локоть  к  локтю.  Повинуясь  внезапно
возникшему в гуще движению, все  радостно  повалили  на  улицу,  музыканты
двинулись следом, понемногу опережая остальных,  и  теперь  все  скопом  -
трактирщик и его люди меж тем поспешно тащили бочки и скамьи - маршировали
к   небольшой   площади   невдалеке,    окруженной    низкими,    старыми,
полуразвалившимися  домами,  где  росло  несколько  деревьев  с   толстыми
стволами и раскидистыми кронами, как  нельзя  более  уютное  местечко  для
того, чтобы расставить  сиденья  и  откупорить  новый  бочонок.  Поскольку
музыканты должны  были  зайти  вперед,  дабы  протрубить  и  пробарабанить
подобающий случаю марш, началась неразбериха, длившаяся до тех  пор,  пока
оркестр не очутился на своем  месте.  И  вот  все  стояли  в  косых  лучах
вечернего солнца, каждый обнимал свою девушку - танцорка Мануэля  как  раз
положила свою хорошенькую  головку  к  нему  на  плечо.  "Все  идет  своим
порядком", - думал Пляйнагер, глядя на эту пару.
   Однако внезапно он почувствовал сзади какой-то укол, будто его ткнули в
спину острием шпаги, и резко обернулся.
   Многолюдная  толпа,  вывалившаяся  из   трактира,   сперва   совершенно
запрудила улицу, преградив дорогу портшезу, и лишь теперь, когда в шествии
установился порядок, носильщики и лакеи могли  продолжать  свой  путь.  Из
окна выглядывал какой-то  разряженный  господин,  левой  рукой  поднося  к
глазам лорнет, а большим пальцем  правой  заталкивая  поглубже  в  ноздрю,
видимо, еще раньше отправленную туда понюшку. Человек этот, не  скрываясь,
зорко и пристально смотрел на Мануэля.
   Жилы вздулись на висках у Пляйнагера от  закипавшего  гнева,  рука  уже
невольно нашаривала на левом боку чашку эспадрона, но незнакомый господин,
должно быть, почувствовал суровый взгляд, неподвижно устремленный на  него
исподлобья, потому что неожиданно перевел глаза  на  Пляйнагера  и  тотчас
отвернулся к другому окну;  в  это  время  впереди  ударили  в  литавры  и
барабаны, шествие пришло в движение, и портшез, быстро завернув  за  угол,
скрылся из виду.
   Гулкой медью грянули трубы.
   Для Рудля, однако, вечер был начисто испорчен, но он  постарался  этого
никак не выказать, в особенности перед графом.


   - Подожди, - сказала Инес и присела на прибрежном лугу  на  поверженный
ствол дерева-великана,  чья  сломанная  крона  низко  нависала  над  водой
поросшего тростником рукава реки.  -  Подожди,  -  тихо  повторила  она  и
схватила брата за руку.
   Позади время от времени слышалось, как бьет копытом лошадь, покрикивает
конюх, звякает подгубник.
   Мануэль  и  фройляйн  фон  Рандег,  идя  медленным  прогулочным  шагом,
скрылись за ближним поворотом луговины, переходившей в пойменный лес.
   Она шла рядом с ним, тоненькая и  нежная,  утопая  в  пышном  платье  с
широкой вышивкой на рукавах.
   На фоне далекой голубизны виднелось серо-зеленее море озаренных солнцем
древесных крон.
   - Маргрет, - произнес он вдруг, у него достало на это смелости.
   Она остановилась,  подняла  головку  и  взглянула  на  него.  Глаза  ее
казались двумя слетевшими вниз осколками безоблачного неба.
   Он шевельнул рукой. Она остановилась,  лицо  ее  будто  оттаяло.  Через
секунду она покоилась у него на плече.
   Граф спросил с искренним волнением,  где  и  когда  он  мог  бы  совсем
ненадолго увидеться с нею наедине, поговорить?..  Нисколько  не  жеманясь,
она ясно и точно назвала ему время и  указала  то  место  в  войнебургском
парке, мимо которого пойдет к ранней мессе, еще до рассвета.
   Ему надо будет войти в парк с  алтарной  стороны  церкви,  там  решетка
развалилась и есть проход, а поблизости под деревьями он  увидит  каменную
скамью. Она пройдет  невдалеке  по  широкой  усыпанной  гравием  аллее.  В
пятницу, ибо в среду вечером при дворе состоится представление  балета,  а
потому на другое утро но изволению старой баронессы она встанет попозже  и
мессу пропустит.
   - До пятницы, любимая...
   Они еще раз нацеловались.



7

   В  деревне  время  течет  медленно.  Часами  служит  солнце,  церковная
колокольня вторит ему, прилежно извещая о ходе дня, ее звон в часы  молитв
поднимается к небу, как густой жертвенный дым.  Вдалеке,  в  поле,  блещет
лемех плуга,  волы  под  ярмом  шагают  в  мареве  испарений,  над  линией
горизонта, неторопливо перестраиваясь, плывут облака.
   Не съездить ли им все же разок в Каринтию, к родителям Ханны?  -  таков
был вопрос. Вопрос, возникавший из года в год  и  без  конца  отодвигаемый
чуть дальше, словно бочка, которую кто-то катит вперед и  нагоняет  всякий
раз, как она  остановится  поперек  дороги.  Так  что  через  определенные
промежутки времени вопрос этот становился им поперек  дороги.  К  тому  же
поездка должна была стоить денег. Ханна ссылалась на то, что  у  них  есть
сбережения. Нет, сбережения трогать не след, возражал муж. Есть  ведь  еще
лейтенантов кошель с дукатами. Вот оттуда можно бы несколько монет пустить
в ход. Об этом, напротив, ничего не  желала  слышать  жена.  Для  нее  эти
деньги были вещью неприкосновенной. Не то Брандтер давно бы уже  обзавелся
подмастерьем и учеником. Правда,  в  этом  случае  пришлось  бы  прикупить
инструмента, но зато  и  работы  можно  бы  брать  побольше.  Трех-четырех
дукатов хватило бы с избытком. Ханна сердилась,  топала  ногами,  кричала,
что вполне довольна той жизнью, которую ведут они сейчас, - не к  чему  им
гнаться за большим заработком и нанимать подмастерья  и  ученика,  кубышка
полнится и так. А для кого? Да, были бы у них дети, тогда разговор другой!
А так она об этих дукатах и слышать не желает. Быть  может,  Брандтер  при
этом думал: "У тебя бы их вовсе не было, не заслужи я  их  своим  смертным
страхом", но он не раскрывал рта, что за последнее время вошло  у  пего  в
привычку. Так вскоре и вышло, что супруги совсем перестали  обсуждать  обе
эти темы: о поездке в Каринтию и о расширении мастерской.
   Пауль Брандтер по-прежнему почти не покидал домашнего очага.  С  Ханной
дело обстояло несколько иначе. Благодаря тому, что она  обшивала  соседок,
ей приходилось бывать в других домах  -  когда  она  относила  работу  или
примеряла платье толстой жене лавочника, а как раз  там,  у  лавочницы,  и
было самое сердце деревни, куда малый круг местной  жизни  в  непрестанном
своем  обращении  приносил  последние  новости.  Ханна  пришлась  по  душе
соседкам, с нею охотно болтали. "Погуливать начала", -  подумал  Брандтер,
когда однажды вечером жены не оказалось дома. Он  съел  приготовленный  ею
ужин и в одиночестве пошел спать. Когда она  вернулась,  не  спросил,  где
была.
   Все же на долю этой четы выпала еще не одна  блаженная  ночь,  и  когда
Брандтер держал в объятиях свою Ханну, а она, удоволенная,  вскидывала  на
него глаза, черные, как два слетевших вниз осколка темного звездного неба,
то ему не раз  думалось,  что  теперь  наконец-то  жизнь  его  движется  в
истинной своей колее. И как раз в тот вечер, когда он улегся спать один, а
Ханна пришла попозже, его, как никогда,  манили  к  себе  ее  полуоткрытые
губы, между которыми  виднелись  острые  белые  зубки,  похожие  на  оскал
хищного зверька.
   На следующее  утро  ему  надо  было  ехать  в  Юденбург,  чтобы  купить
обручного железа.
   Лошадь, впряженная  в  узкую  тележку,  весело  трусила  по  дороге,  и
Брандтер пребывал  в  наилучшем  расположении  духа,  когда  же  последние
островерхие крыши Унцмаркта скрылись за излучиной реки и поворотом дороги,
принялся насвистывать. Денек выдался по-весеннему ясный. Мур  катил  рядом
свои черно-синие пенные воды.
   На рыночной площади  Юденбурга  Брандтер  остановился  перед  кузницей.
Погрузив купленное железо  -  не  слишком-то  много  -  и  хорошенько  его
привязав, он повернул к постоялому двору. Народу здесь было  порядочно,  и
шум стоял большой - эх да ух! Вдруг в ярком свете весеннего  солнца  перед
ним обрисовалась странно знакомая фигура. Брандтер  не  сразу  понял,  кто
это, но, наматывая поводья, вдруг вспомнил, как  однажды  следом  за  этим
человеком, за его широкой спиной сам он, разъяренный,  громыхая  сапогами,
взбегал по лестнице деревенского дома,  откуда  с  верхнего  этажа  кто-то
обстрелял их скакавший мимо отряд. Потом на миг вновь увидел  перед  собой
ту горницу: навстречу им грянули  выстрелы,  схватка,  кровь,  и  вот  уже
крестьянские  парни,  тихие  и  недвижные,  лежат   на   дощатом   полу...
"Брандтер!" - рявкнул кто-то прямо у него над ухом. Он остановился. Старые
соратники шумно приветствовали друг друга. Объявился и второй. То-то  было
крику! На радостях все  говорили  наперебой.  И  вскоре,  после  того  как
Брандтер поставил телегу и задал лошади корм, все трое уселись  за  добела
выскобленный дубовый стол.
   Пошли рассказы. Один из товарищей Брандтера  прослышал  в  Вене  о  его
судьбе. Они обсуждали происшедшее без церемоний, по-солдатски.
   - Ну и ловкач же ты! Из-под виселицы да прямо в брачную постель! Сладко
было небось! Не всякому так везет, экий счастливчик!  Тебе  всегда  везло.
Меня б они вздернули за милую душу, никакой не нашлось бы заступницы.
   (Этому нетрудно было поверить, глядя на его  грубое,  покрытое  шрамами
лицо.)
   В таком духе они без умолку болтали  и  дальше,  и  Брандтеру  пришлось
пересказать  в  подробностях  весь  ход  тех  давних  неприятных  событий.
Посыпались  вопросы:  где  он  теперь  живет,  да  чем  кормится,  да  что
поделывает жена и как ему с ней спится? Оба молодца так  громко  ревели  и
ржали, что весь зал невольно стал прислушиваться к их беседе.
   Брандтер не пил. Он только делал вид, что пьет, но вино в  его  стакане
не убывало. Двое остальных, по-видимому, хватили  лишку  еще  до  встречи.
Шквал их вопросов оглушил Брандтера,  он  чувствовал  стеснение  в  груди.
Наконец ему удалось их перебить:
   - Ну а вы, а вы? Расскажите в конце концов о себе, черт побери!
   - А мы - под знамя Кольтуцци! - сказал  тот  из  них,  что  был  пониже
ростом, по происхождению шваб. - Хватит с  нас,  потрудились  на  сельской
ниве, где хозяин из тебя последние соки выжимает. Да  здравствует  конница
Христова!
   - Как, опять завербовались?! - воскликнул Брандтер.
   - Да, да, Кольтуцци, Кольтуцци! - заревели  оба.  -  Кольтуцци  вербует
ветеранов. Вроде бы турок опять зашевелился. Порубаем турка!
   - Вы уже взяли задаток?! - спросил Брандтер, от  волнения  перегнувшись
через стол.
   - И немалый! - рявкнул  длинный  с  широкими  плечами.  -  Прибавь  еще
квартирные и за фураж из здешних деревень, на пять недель вперед.
   - Из здешних деревень?
   - Ну конечно! Скоро здесь будет проходить эскадрон из полка  Кольтуцци,
их на юг посылают к вендам, уж не знаю зачем. А мы, значит, сразу в  седло
- и за ними. Новые мундиры уже у нас на квартире, нам их выдал  вербовщик.
Коней и оружие пригонит для нас эскадрон. Нас тут шестеро на  постое,  все
бывалые ребята.
   Длинный еще не кончил, как Брандтер, обернувшись, заметил двух знакомых
унцмарктских крестьян, сидевших за столом позади него, - давно ли они  там
сидят или только сейчас пришли, этого он, конечно,  не  знал.  Он  с  ними
поздоровался, они кивнули в ответ. Когда Брандтер вновь оборотился к своей
компании, то даже его подвыпившим товарищам бросилось в глаза его внезапно
помрачневшее лицо.
   - Что это на тебя нашло, Брандтер? Чего ты нос повесил? Может, кто косо
на тебя поглядел? Пошли-ка вздуем его хорошенько!
   - Да нет. Только говорите  потише.  Незачем  всякой  дубине  безмозглой
знать, о чем мы тут толкуем.
   - Слушай, Брандтер. Пошли-ка с нами. Бросай свое барахле. Вербовщик еще
здесь, - сказал низкорослый шваб.
   Брандтер тупо уставился на него.
   - Этому быть не можно, - почти беззвучно отвечал он.
   - Почему? - простодушно спросил шваб. - С женой расставаться жалко?
   - Осел! - рявкнул на него длинный. - Ему-то небось не жалко, да  только
не сносить ему головы, коли он от нее сбежит. Ты пойми, - объяснял  он,  -
такая жена, раз уж она выпросила себе мужа с виселицы, для него все  равно
что крыша над головой, приют. Уйдет он оттудова,  и  мастер-вешатель  враз
накинет на него петлю. Какая уж тут солдатчина!
   Коротышка сидел с раскрытым ртом, зиявшим, словно воронка.
   - Ребята, прошу вас, говорите тише, - с мукой в голосе сказал Брандтер.
   Они выпили еще по стаканчику, на брудершафт, после чего  бывший  капрал
ушел.
   Когда он ехал обратно, посыпал мелкий дождик, и, как бывает  в  долинах
Штирии, берег Мура сразу заволокло плотной завесой тумана. Домой  Брандтер
прибыл поздно и не застал жены - она, должно  быть,  ушла  к  соседям.  Не
притрагиваясь к ужину, он принялся ходить взад и вперед по горнице. Не  то
чтобы он хотел дождаться Ханны. О ней он  сейчас  почти  не  думал.  Когда
позже она пришла, они обменялись всего несколькими словами.
   - Потерянный рабочий день, - сказал Брандтер.
   - Ну, а ежели бы и был у тебя подмастерье, - возразила Ханна, - тебе бы
все  равно  пришлось  самому  ехать  за  железом.  Подмастерью  такого  не
поручают.



8

   В последующие дни Брандтер спал неспокойно и с рассветом обычно был уже
у себя в мастерской.  Прошла,  наверное,  неделя  со  дня  его  поездки  в
Юденбург, и вот однажды, поднявшись особенно рано - звезды только начинали
меркнуть, а на реке еще лежал туман, - он вышел во двор,  чтобы  дождаться
рассвета. Очертания горы напротив, такие привычные при свете  дня,  сейчас
пока не родились, не определились, а едва слышный  равномерный  шум  реки,
протекавшей в каких-нибудь полутораста шагах от  дома,  делал  тишину  еще
ощутимей. Брандтер, сидя на лавке перед домом,  пил  подслащенное  м