то,  хоть  это  и  не  та
дичь, за которой они здесь охотятся, она  все  же  вполне  достойна  того,
чтобы ради нее доброй дюжине серн, будь у них даже  наипышнейшие  кисточки
на хвостах, дали невозбранно резвиться  на  воле.  Договорив  эту  тираду,
произнесенную на превосходном французском языке, барон с  такою  жадностью
принялся осушать свой  объемистый  кубок,  что  казалось,  будто  жидкость
оттуда выкачивают насосом.
   Однако тут Фернандо Ойос сказал, что у Мануэля даже нет при себе ружья,
ибо тяжелые мушкеты он отослал с людьми сюда,  в  замок,  сам  же  остался
наверху, в горах, безоружным. Крайнее изумление, вызванное таким  поистине
странным для охотника-дворянина поведением, легко читалось на лицах  всех,
кто слышал слова юного Ойоса. Тогда Игнасьо твердо заявил, что он  немедля
отправится навстречу кузену, и так быстро  исчез,  что  Фернандо  даже  не
успел навязать ему для сопровождения егеря. К тому же  Тобар  дал  понять,
что желает идти один. Штирийцы были  все  так  же  веселы  и  после  ухода
молодого дворянина самым убедительным образом успокоили хозяина дома: граф
Мануэль столь же мало подвергается опасности, как  если  бы  сидел  сейчас
вместе с кузеном здесь, за этим столом.  Разговор  снова  вернулся  к  уже
обсуждавшемуся необыкновенному и жуткому предмету, каковому в  стародавних
легендах  и  преданиях  рыцарских  времен  отводилась  немаловажная  роль.
Одному-другому из собеседников довелось кое-что читать и слышать об  этом,
и теперь они поведали остальным, что в Индии дракон и  ныне  не  такой  уж
редкостный зверь, хотя обитает он там, как и здесь, неизменна в  горах,  в
глубоких пещерах и на дне ущелий. На это последнее обстоятельство указывал
также один ученый арабский автор, писавший о  драконе  в  одном  из  своих
сочинений. Кроме того, лет сто тому назад, стало быть уже в  новое  время,
из Швейцарии дошла сюда весть об охотнике, видевшем подобную тварь вблизи,
причем была она значительных размеров. А  один  из  гостей  вспомнил  даже
весьма захватывающую историю о том, как в той  же  Швейцарии  некий  горец
провалился в драконье логово, где гнездились драконы со своими  детенышами
и откуда ему удалось выбраться лишь с превеликим трудом и  опасностью  для
жизни.
   Тут другой гость как будто без  видимой  связи  с  предыдущим  упомянул
наставника императора Фердинанда, священника из Общества  Иисуса,  недавно
удостоенного его апостолическим величеством совершенно особой  чести:  ему
посвящен был принадлежащий  высочайшему  перу  поэтический  опус,  каковой
вскорости имеет быть представлен на театре  в  коллегиуме  ордена.  "Drama
musicum" [музыкальная драма (лат.)] - так называется сие произведение,  и,
как сказывают, в нем изображен греческий герой Геракл на распутье.
   - Превосходно, - заметил один пожилой  испанец,  у  которого  в  густых
черных усах виднелись не то что серебряные, а прямо-таки белые кустики,  -
превосходно, дорогой Гомес, какое, однако, отношение к тем драконам  имеет
достопочтенный патер Кирхер?
   - Более непосредственное, нежели вы предполагаете, уважаемый дядюшка, -
последовал ответ. - Поелику, я близко с  ним  знаком  и  пользуюсь  честью
бывать в его обществе, он доверительно сообщил мне,  что  составляет  ныне
предмет его ученых штудий. Говоря откровенно,  я  не  так  уж  хорошо  все
запомнил, одно только запало мне в память: что среди  прочих  есть  там  и
особый раздел, тем тварям, о коих мы ведем речь, посвященный.
   - Значит, когтистый змей породит еще и ученого книжного змея, -  молвил
один из штирийцев, имевший возможность участвовать в  беседе,  ибо  велась
она из уважения к гостям не на испанском,  а  на  немецком  и  французском
языках.
   - Шутки в сторону! - вскричал усатый испанец. - В таком случае это едва
ли не прямая наша обязанность поведать его высокопреподобию патеру Кирхеру
о том, что мы здесь слышали, а граф Мануэль видел.
   - А кто вам сказал, что на самом деле он видел?
   - Это нам скажет Куэндиас, как только вернется сюда.
   - Как бы то ни было, наблюдения егеря вполне убедительны, ежели взять в
рассуждение то, о чем поведали нам мои дорогие гости из Штирии,  -  сказал
Фернандо Ойос и с приветливой улыбкой поклонился муреггцам.
   - Но позвольте, господа, - воскликнул усач, - кто знает, захочет ли, да
и сможет ли граф сообщить  нам  об  увиденном,  ведь  тот  парень,  егерь,
говорит, будто видевший дракона сразу о том рассказать не в силах!
   - Надеюсь, дара речи он все же не лишился, - вступил в разговор один из
младших членов семейства Манрике и незамедлительно продолжал: - Когда  сто
с лишком лет тому назад император  Макс  заблудился  среди  скал,  но,  по
счастию, был спасен, он сперва тоже не мог произнести ни слова...
   Усач толкнул племянника под столом ногой и шепнул ему на ухо:
   - Держи ухо востро, Гомес, сейчас мы услышим про дареный кубок.
   И меж тем как  тут  и  там  зашелестел  легкий  смешок,  чего  из  всех
присутствующих не замечал или не желал замечать один только говоривший, он
продолжал:
   - В те времена эрцгерцог  Карл  Штирийский  однажды  рассказывал  моему
прадеду, бывшему  его  другом,  будто  с  ним  во  время  охоты  на  серну
приключилась точно такая же история, как и со старым императором...
   - Поди тут пойми, отчего он не захотел  оставить  при  себе  мушкет!  -
громко воскликнул один из штирийцев. - У меня это нейдет из головы! Слыхал
ли кто-нибудь когда подобное?
   - Быть может, таков  особый  охотничий  обычай  фамилии  Куэндиасов,  -
отвечал Манрике, досадуя на то, что его прервали.
   Надо сказать, что в ту минуту  все  смотрели  на  него  с  нескрываемой
насмешкой.
   - Странный охотничий обычай! - заметил племянник усача.
   - Странный обычай странного человека, - добавил дядюшка.
   Вслед за тем  было  обронено  тихое  замечаньице  на  испанском  языке,
которое расслышал далеко не каждый. Так, например, ушей Фернандо Ойоса оно
как  будто  бы  не  коснулось  вовсе,  однако,  должно  быть,  именно  это
замечаньице побудило его вдруг  подняться  из-за  стола  и  со  множеством
извинений,  под  тем  предлогом,  что   ему   надобно   отдать   кое-какие
распоряжения по хозяйству, покинуть общество, осуждавшее человека, который
был его гостем.


   Тем временем Игнасьо Тобар пересек границу лесов и с ружьем под  мышкой
вышел под лучи по-осеннему яркого солнца.  Впереди  него  по  правую  руку
неуклюжей и неприступной серо-зеленой громадой вздымалась в небо  гора;  с
одной стороны она была будто срезана и  открывала  взгляду  широкую  даль,
вплоть до другого горного кряжа: кромка  леса  вытянутыми  языками  лизала
нависавшие над нею скалы, на безоблачной  и  бездонной  лазури  рисовались
острые гребни и круглые вершины ближних и дальних гор. Тишина вокруг  была
такой всевластной, что его шаги - он  был  в  подбитых  гвоздями  сапогах,
из-под которых то и дело  катились  мелкие  камешки,  -  звучали  чуждо  и
приглушенно, словно подавленные молчанием, а крик галки, казалось,  только
по-настоящему собирал это молчание вокруг себя, как  будто  нашлись  уста,
способные выразить беззвучность.
   Игнасьо шел по охотничьей тропе  через  криволесье,  следуя  указаниям,
которые успел получить перед своим поспешным уходом. Оставив  позади  себя
зеленый пояс выносливых горных сосен,  он  взбирался  все  выше,  наискось
пересекая склоны и неизменно  руководясь  едва  заметным  путеводителем  -
узенькой стежкой, косе шедшей вверх и огибавшей все новые и новые  выступы
и утесы, за которыми открывалось продолжение тропы,  до  нового  поворота.
Игнасьо намеревался, пройдя полдороги, покликать кузена, но  при  мысли  о
том, какое эхо разбудит его голос, ему стало не  по  себе,  словно  что-то
сдерживало его извне, и, оставив эту попытку,  он  стал  взбираться  вверх
быстрее, чем ему  хотелось,  потому  что  склон  горы  начало  уже  сильно
припекать солнце, отражаемое отвесными скалами, нависавшими  теперь  прямо
над дорогой.
   Игнасьо остановился передохнуть, прислонясь к выступу  сухой,  нагретой
солнцем скалы. Не было слышно ни шороха. Уши ныли от тишины.
   Меньше кого бы то ни было из собравшихся в замке гостей верил Игнасьо в
рассказанную там  штирийскую  сказку.  Тревога,  погнавшая  его  навстречу
кузену, была не столь осязаемой, была куда более неопределенной, а  потому
и более глубокой. Рассказ муреггского землевладельца послужил для  Игнасьо
последним  толчком,  заставившим  его  немедленно  отправиться   в   путь.
Заглянуть в самую глубь  души  Мануэля  он  не  мог.  Тобар  любил  своего
старшего кузена, добивался его дружбы, во многом считал его  образцом  для
себя, в том числе и образцом сдержанности, чурающейся каких бы то ни  было
душевных  излияний.  За  те  полгода,  какие  граф   Куэндиас   провел   в
Энцерсфельде, Игнасьо, несмотря на всю непроницаемость гостя,  уверился  в
том, что Мануэля гложет тяжкое страдание,  глубокая  душевная  боль  и  он
держит себя так, словно одной рукой все  время  зажимает  рану,  не  давая
излиться крови. Это придало его и  прежде  сдержанному  облику  черты  еще
большей замкнутости и неприступности. Вначале люди  склонны  были  считать
достаточной тому причиной небезызвестный небольшой  скандал,  окончившийся
покамест  двумя  дуэлями  и  послуживший  непосредственным   поводом   для
длительного пребывания Мануэля в Энцерсфельде. Между тем тот,  кто  любит,
видит больше других,  так  и  Игнасьо  Тобар  вскоре  стал  усматривать  в
поведении кузена нечто большее, нежели след неприятных переживаний в  виде
глубоко врезавшегося в сердце и навеки застывшего там негодования. К  тому
же у  него  состоялся  с  кузеном  весьма  обстоятельный  разговор  о  сем
прискорбном деле, в ходе которого ему очень скоро стало ясно,  что  самого
существенного они в этой беседе  даже  не  коснулись,  что  единственно  и
поистине важное было обойдено молчанием. Вдобавок Игнасьо  осмелился  дать
Мануэлю совет, который, несомненно, свидетельствовал об его уме,  а  также
об участии столь искреннем, когда уместно сказать,  что  человеку  и  ради
ближнего не  жаль  поломать  голову.  Пусть  бы  тот  попытался  -  так  с
надлежащей  скромностью  предложил  младший  старшему  -  разузнать,  куда
направили свои стопы его бывший  подопечный  с  женой  и  где  они  теперь
обретаются. Тогда уж было  бы  нетрудно,  прибегнув  к  их  свидетельству,
вырвать у сплетни ядовитое жало. Сама жизнь предоставит  им  то  или  иное
необходимое доказательство - либо что господь благословил означенную  чету
потомством, либо что, напротив, такового даже и не предвидится. Что же  до
того, каким путем сне разведать, то нет ничего легче. Всем известно -  сам
Игнасьо не раз в том  убеждался  на  примере  собственных  слуг,  -  какие
обширные естественные связи объединяют простонародье, удивительно, до чего
эти люди всегда знают друг о друге всю подноготную,  куда  лучше,  чем  то
водится среди знати. И он готов поручиться,  что  прежний  денщик  Мануэля
точно осведомлен о дальнейшей судьбе бывшего преступника и о нынешнем  его
местопребывании.
   Так говорил Игнасьо, граф же ответствовал ему коротко  и  с  улыбкой  -
хотя и довольно резко, - что,  во-первых,  он  вовсе  не  ищет  оправдания
(пусть бы и с  помощью  шпаги),  а,  во-вторых,  тем  менее  ищет  его  от
унтер-офицеров, висельников и их жен.
   С той поры Игнасьо почел за благо об этом своем  предложении  более  не
упоминать. Что касается молвы, то Игнасьо Тобар давно уже сделал для  себя
вывод: она была вовсе не столь злоречивой, быстро иссякла и почти не вышла
за пределы испанских кругов. К тому же поводы для обоих поединков  Мануэля
были таковы, что далеко не каждый  рыцарь,  отнесись  он  к  делу  даже  с
подобающей строгостью, счел бы их достаточными для вызова на дуэль. Здесь,
по его  мнению,  несомненно,  сыграла  роль  необычайная  чувствительность
Мануэля. Это обстоятельство сперва навело Игнасьо на мысль,  что  все  эти
происшествия, сами по  себе  не  слишком  значительные,  имеют  для  графа
какую-то иную, болезненную  подоплеку.  Чутье  искренне  преданного  друга
восполнило остальное: после того, как в Энцерсфельде ему дважды  случилось
ненароком наблюдать кузена, полагавшего, что он наедине с собой -  страшно
было смотреть, как Мануэль добрых полчаса стоял в  парке,  не  шевелясь  и
глядя в одну точку, - внезапное озарение открыло  Игнасьо  истину:  Ханна.
Открытию этому, возможно, способствовали и не  ускользнувшие  от  внимания
Игнасьо мимолетные перемены в  поведении  Мануэля:  то  у  него  во  время
какой-нибудь их беседы, которые поначалу  они  вели  весьма  часто,  вдруг
туманился взгляд, то он на миг умолкал или медлил с  ответом,  то  как  бы
мимоходом переводил глаза с гравия аллеи  на  зеленую  лужайку,  когда  им
случалось прогуливаться взад-вперед между обширной  террасой  и  розарием,
разбитым перед широким желтым фасадом барского дома.
   Тогда  Игнасьо  стал  настойчиво   советовать   Мануэлю   покончить   с
добровольным отшельничеством,  во-первых,  потому,  что  оно  давало  пищу
пересудам (высказать это последнее соображение вслух он поостерегся -  его
было бы довольно, чтобы заставить Мануэля поступить как раз  наоборот),  а
еще по той причине - и это Игнасьо сказал другу прямо и без утайки, -  что
ему необходимо рассеяться. Тайная надежда руководила при  этом  Игнасьо  -
надежда, что в пестрой  суете  придворной  и  столичной  жизни  его  другу
однажды как целительное противоядие явится  некая  прелестница.  В  кругах
немецкой придворной знати старые сплетни были меж тем почти забыты, а быть
может, и вообще не имели хождения. К тому  же  две  неразлучные  пособницы
крылатой молвы - графиня Парч по прозвищу  "швейцариха"  и  баронесса  фон
Доксат - давно уже перенесли и  место  своего  жительства,  и  поле  своей
деятельности в Париж и лишь изредка, наездами, баловали своим присутствием
здешнюю столицу, каковые  sejours  [пребывания  (франц.)]  большей  частью
оставляли по себе не самые приятные следы. Ибо эти дамы, приезжая время от
времени в Вену, сразу же занимали там прежние  ключевые  позиции,  исстари
упроченные разветвленным родством и свойством, которое охватывало в равной
мере обе стороны - испанскую и немецкую,  так  что  сплетницы-неразлучницы
служили мостом между этими  кругами,  в  те  времена  еще  довольно  четко
отграниченными один от другого; можно  даже  сказать,  что  они  стояли  у
перехода, словно стражи или привратники, и от их взгляда не могло укрыться
ничто норовившее проскочить мимо. Но с некоторых  пор  им  -  благодарение
господу! - лучше дышалось при французском дворе. Вполне вероятно, что этим
последним обстоятельством и объяснялось малое  распространение  и  быстрое
затухание злонамеренных слухов; в немецких кругах даже весьма склонялись к
тому, чтобы  считать  действия  графа  во  время  странной  казни  в  июле
пятидесятого года необычайно благородными и человечными, тем  самым  давая
этому событию, поистине широко известному, весьма выгодное для  Мануэля  и
вместе с тем наипростейшее объяснение, которое,  с  чем  легко  согласится
читатель, и напрашивалось с самого начала. Само собой разумеется, что  сие
извращение простых и общеизвестных фактов - кстати сказать, никому  так  и
не удалось отыскать подлинный и неиссякаемый источник клеветы, - вовсе  не
достигло слуха дворян, проводивших большую часть года в  своих  поместьях.
Игнасьо имел случай убедиться в этом еще до того,  как  Мануэль  рассказал
ему о бале у княгини Ц. и о  наивных  рассуждениях  златоволосой  барышни,
поведение которой как раз это и подтверждало.
   И все-таки, хоть и нельзя было отрицать, что поводы  для  своих  дуэлей
Мануэль, грубо говоря, высосал из пальца, а точнее, оба раза  придрался  к
какому-то язвительному и двусмысленному (по его мнению) словечку, которое,
быть может,  на  самом  деле  никакого  намека  не  содержало  и  лишь  по
случайности сопровождалось косым взглядом и  улыбочкой,  взбесившей  графа
Куэндиаса, - все-таки, хотя  обе  эти  ссоры  можно  было  в  значительной
степени приписать чрезмерной  раздражительности  Мануэля,  подоплека  этой
истории,  сотканная  из   разнородных,   противоречащих   друг   другу   и
переплетающихся друг с другом слухов, была  донельзя  мерзкой  -  впрочем,
Игнасьо предполагал, что самые гадкие из этих слухов до  Мануэля  даже  не
дошли, - подоплека эта была ядовитым цветком  на  болоте  того  холодного,
улыбчивого и зловещего medisance [злоречие (франц.)], что  стал  серьезной
хронической  болезнью  испанской  колонии.  В  самом  деле,  порой   могло
показаться,  будто  предки  нынешних  испанцев  некогда  притащили   этого
скользкого, заползавшего в душу гада из  своего  прежнего  отечества,  где
святейшая инквизиция с незапамятных времен выращивала его у господствующих
слоях  общества  усилиями  своих  доверенных,  шпионов,  а   также   тысяч
всевозможных шептунов и доносчиков. У Игнасьо навсегда  остался  в  памяти
один из дней его юности:  однажды  в  Энцерсфельде  его  сиятельный,  ныне
покойный отец вздумал поведать сыну, которому предстояло  вскоре  войти  в
свет, об этих тайных делах, однако не встретил у юноши большого сочувствия
и понимания. Именно тогда, прогуливаясь с сыном по саду, почтенный  старец
задумчиво и словно бы про себя высказал вышеприведенную мысль об  истинном
происхождении зла, последовавшего за испанцами из их  прежнего  отечества.
Однажды Игнасьо почудилось, будто призрак отца указывает  ему  перстом  на
злейшую язву,  пожирающую  их  сословие,  -  это  произошло,  когда  некий
кавалер, высоко вздернув брови и засовывая в нос понюшку  табаку,  во  всю
ширь развернул перед ним хитросплетения этой лжи,  не  забыв  подчеркнуть,
что излагает он  сию  историю  единственно  с  назидательной  целью,  дабы
показать, на какие злонамеренные измышления способны люди в наши дни.
   Якобы Мануэль,  известясь  о  предстоящей  казни  Брандтера,  ласковыми
увещаниями и золотом (он и в самом деле вручил Ханне туго набитый  кошель)
вынудил забеременевшую от него девушку просить о помиловании  преступника.
Согласием осужденного он, мол, тоже заручился заблаговременно, а именно  в
ночь  перед  казнью.  Ведь  караул  в   гарнизонной   тюрьме,   подчеркнул
рассказчик, несли в тот день Кольтуцциевы драгуны, а  вовсе  не  богемские
уланы, как утверждают некоторые. Так что графу ничего не  стоило  войти  в
камеру к бедному грешнику и  даже  позволить  будущей  невесте  висельника
глянуть на этого, как все знают, пригожего парня  собственными  очами.  На
тот случай, ежели они и вправду поженятся, граф посулил дать им еще  денег
и слово свое сдержал. Что касается лично его (тут  рассказчик  взял  новую
понюшку), то ему вполне понятно, откуда пошла эта злобная сплетня: однажды
после  званого  вечера  в  доме  Аранды,  где  пресловутая  Ханна  служила
горничной, он наблюдал, как в прихожей, когда эта особа  подавала  Мануэлю
плащ, граф непозволительным образом - это рассказчик вынужден заметить - с
нею любезничал, а вручая ей обычные чаевые, в  сем  случае  то  был  целый
талер или другая монета того же достоинства, на несколько секунд  задержал
ее руку в своей. Вполне вероятно, что  в  тот  вечер  хорошенькая  девушка
просто на минутку приглянулась графу, о чем он тотчас же забыл, да и какой
кавалер в целом свете поставит ему это в укор? Однако некоторые из гостей,
выйдя  ненароком  в  прихожую,  оказались  свидетелями   сего   маленького
evenement [происшествие, событие (франц.)], в том  числе  и  дамы  -  нет,
баронессы Доксат среди них не было, и совершенно напрасно возлагают на нее
вину за эту сплетню. Так что здесь  и  следует  усматривать  одно  из  тех
мелких, но  вполне  истинных  происшествий,  коих,  как  он  уже  говорил,
случилось немало, их-то впоследствии, когда история эта привлекла  к  себе
всеобщее внимание, и вспомнили всевозможные сплетники и пускатели  слухов,