, не колдуют, а пашут и сеют, коли  хотят
есть и жить.
   Таким манером местные жители вскоре  пришли  к  согласию  и  прямо-таки
сдружились с этим блистательно пышным отрядом, который вступил к  ним  под
пение трубы, ныне  так  ярко  расцветил  улицы  деревни,  по  воскресеньям
заполнял церковь сплошною мужественностью, со звоном шпор входил в  лавку,
а в трактир приносил с собой множество новостей, споров и просьб,  хозяину
же - звонкую монету за несчетные стаканы вина. Ибо солдат был щедр, счетов
не проверял и не торговался,  платил,  сколько  спрашивали  (а  бывало,  и
прихватывал, что плохо лежит, только насчет этого их сиятельство граф были
чертовски строги, а вахмистр со своею тростью всегда тут как тут).



12

   У Брандтера в доме тоже царило оживление, хотя в не столь сильное. Но и
будучи не столь сильным, воспринималось оно как нечто новое и небывалое, и
можно  сказать,  что  для  Ханны  дни  теперь  пролетали  незаметно.  Надо
полагать, что  она  пребывала  тогда  в  каком-то  опьянении,  быть  может
отдаленно напоминавшем состояние, в котором пять  лет  тому  назад,  после
отмененной казни, находился Брандтер: она  тоже  без  руля  и  без  ветрил
носилась по бурным волнам словно бы вторично подаренной жизни.
   Брандтер, оставшийся верным своей привычке время  от  времени  широкими
шагами мерить улицы Унцмаркта (хотя новая жизнь  деревни,  по  сути  дела,
лишила эти прогулки всякого  смысла,  ибо  влившаяся  сюда  пестрая  волна
заставила людей  начисто  позабыть  их  прежнюю  злобу),  однажды  вечером
увидел, как несколько молодых женщин приветливо ему  улыбнулись,  а  потом
даже осмелились с ним заговорить. Откуда взялась эта приветливость  и  эта
медоточивая любезность, излившаяся вдруг из столь злобных уст,  выяснилось
очень скоро. Злюки принялись расхваливать его жену, какая-де она  красивая
(Брандтер сразу учуял подвох), и с лукавым видом заявили, что Ханна вполне
достойна такого приглядного мужа. Видел ли он, как она сейчас  отплясывает
в трактире? (Они стояли неподалеку.) Красота, да и только.  С  эскадронным
трубачом. (Из зала как раз послышалась музыка.) А не думает ли  он  и  сам
разочек  отколоть  баварского?  Среди  солдат  есть   несколько   отменных
музыкантов, и они теперь нередко играют по вечерам.
   Брандтер будто не слышал этого любезного  приглашения  -  он  кивнул  и
медленно пошел прочь. Однако не успел он миновать двери трактира,  как  яд
начал действовать,  и  он  вопреки  изначальному  своему  намерению  вошел
внутрь.
   То был первый раз, когда он видел деревенский кабачок изнутри, ибо  ему
удалось (пребывая, можно сказать, в некоем  роде  ожесточения)  прожить  в
Унцмаркте пять лет, ни единожды не посетив этого заведения.  Если  бы  все
здесь не ходило  ходуном  от  разгульного  веселья,  Брандтера  бы  скорее
заметили, и его приход, несомненно, вызвал бы удивление, быть  может  даже
немалое. А так уже и в самом зале трактира полным-полно  было  крестьян  и
еще больше драгун, а в саду, за домом, люди просто  стеной  стояли  вокруг
площадки для танцев. Кто-то беспрестанно проталкивался  туда-сюда,  потому
что зрители из пивного  зала  столпились  в  дверях,  загораживая  проход.
Брандтер  протиснулся  вперед.  Музыка  ликовала  гулкой   медью   рожков,
будоражила  душу  сладкоголосым  пением  кларнетов,  а,   перекрывая   все
остальные звуки, в руках подлинного мастера звенела и ворковала скрипка.
   Только что солдаты дружно взревели от восторга и оглушительно захлопали
в ладоши. На совершенно пустую танцевальную площадку вышла Ханна в паре  с
трубачом. Они начали плясать  хупфер  -  танец  со  множеством  прыжков  и
поворотов; трубач, рослый малый в белом мундире, прямой, словно  ель,  так
лихо кружил и подбрасывал Ханну, что ее благонравно-длинные юбки  взлетали
выше колен и казалось, будто своими стройными ногами в белых чулках она то
и дело перебирает в воздухе над  головами  зрителей.  Женщины  не  соврали
Брандтеру - это и правда была красота. Он постарался поскорее выбраться на
улицу, да и пора было - кто-то уже его окликал.
   Он все еще нимало не изменил своей повадки, нам уже хорошо знакомой.  У
себя дома тоже. Трубач нередко захаживал к ним, но Брандтер в его обществе
не засиживался - вставал и  уходил  к  себе  в  мастерскую,  оставляя  его
болтать с Ханной на лавочке перед домом. Время от времени являлся и старый
вахмистр. Этот был более люб Брандтеру.  Не  то  что  тот  болван  с  лихо
закрученными  усами  и  таким  дерзко-орлиным  взором,  будто  он   старый
Фридландец  in  persona  [собственной  персоной  (лат.);  имеется  в  виду
полководец Тридцатилетней войны Валленштейн, герцог фридландский];  мундир
у него был так щегольски затянут в талии, что приходилось  опасаться,  как
бы он с минуты на минуту не лопнул по всем швам. (Дело в том, что господин
трубач  страстно  желал  во  всем   походить   на   своего   ротмистра   и
приблизительно сходствовал с ним ростом и  сложением,  да  только  природа
скроила и сшила его немного грубее.) Старик же с седой бородой знал  войну
и мир, знал людей (не исключая  и  самого  себя),  имел  за  плечами  пять
десятилетий   жизненного   опыта,   глубоко   вчеканенного   неоднократным
повторением одного и того же. И  складывалось  впечатление,  будто  он  не
очень-то высокого мнения обо  всем  в  целом.  Отсутствие  детей  в  семье
Брандтеров показалось ему, настолько можно  было  понять  из  его  скупых,
бурчливых замечаний, признаком неблагоприятным, во  всяком  случае,  когда
Брандтер однажды к слову об этом заговорил, вахмистр с сожалением  покачал
головой.
   Заметим вскользь - то был первый случай, когда капрал усмотрел в  их  с
Ханной бездетности некоторое зло. Нам, поскольку мы уже неплохо его знаем,
без дальних слов ясно, что полгода назад ему бы и в голову не  пришло  над
этим задуматься. А вот теперь он задумался! Оно было бы  много  лучше  (то
есть было бы  лучше,  ежели  бы  у  них  были  дети),  заявил  он  старому
вахмистру. Бывает у человека такое состояние духа,  когда  главную  ошибку
своей жизни, ее, так сказать,  основной  и  существенный  порок  он  готов
искать где и в чем угодно, только не там, где собака  зарыта.  Мы-то  ведь
знаем, что до сих пор Брандтера их бездетность вполне устраивала.
   Однажды вечером, когда он опять сидел на лавке  перед  домом  вместе  с
Ханной и трубачом, мимо  них  проехал  граф  Мануэль,  видимо  совершавший
верховую прогулку; следуя  шагом,  в  сопровождении  конюха,  он  наискось
пересек луговину между домом и улицей. Трубач мигом вскочил  и  вытянулся,
руки по швам.
   Тут случилось нечто забавное. Брандтер невольно сделал  то  же,  что  и
солдат, - стал во фрунт. Ханна же, так сказать,  увлеченная  их  примером,
вышла из затруднения по-своему  -  низко  присела.  Граф  поблагодарил  за
приветствие, на миг приложив руку к походной шляпе, которую  носил  здесь,
после чего повернул  и,  пустив  лошадь  рысью,  направился  по  дороге  к
пойменному лугу.
   Брандтеры,  он  и  она,  все  еще  стояли,   ошеломленные   собственным
поведением. Когда же капрал заметил на лице трубача довольно выразительную
ухмылку, он что-то невнятно  пробормотал  и  поспешно  скрылся  у  себя  в
мастерской.
   Только этого высокородного дурака на коне ему сегодня и не  хватало.  С
трудом заставил он себя взяться за работу: надо было  вырезать  три  ремня
для нагрудника. Все же он скоро опять все бросил и сидел,  погрузившись  в
раздумье, со сверкающе-острым и длинным ножом в руке.
   Прошло порядочно  времени,  пока  он  опомнился,  встал  и,  подойдя  к
верстаку, принялся со всем тщанием вырезать ремни.  Покончив  с  этим,  он
прочно закрепил на переднем кольце три петли, а на  среднем  ремне  сделал
широкую петлю для подпруги. Мерку он снял, сбруя должна прийтись впору. На
концах боковых ремней он просверлил дырки  для  пристежки.  Нагрудник  был
готов. Брандтер отложил инструмент  и  готовую  работу  и  вышел  подышать
свежим воздухом.
   Трубач все еще сидел подле Ханны. Когда  Брандтер  подошел  ближе,  она
резво вскочила и вытянулась перед ним во  фрунт,  щелкнув  каблуками,  как
щелкнул он давеча  перед  графом.  Она  явно  его  передразнивала.  Трубач
захохотал и от удовольствия хлопнул себя по ляжкам. Должно быть, Ханна все
еще не понимала, что происходит в действительности. Выше мы говорили,  что
она  жила  теперь  в  состоянии  какого-то  головокружения.  Кроме   того,
поведение мужа не давало ей и намека на истинное положение  дел.  Брандтер
ответил на ее шутку тем же - и это было  очень  остроумно!  -  он  в  свою
очередь передразнил ее, сделав на женский манер глубокий  книксен.  Теперь
хохотун был на его стороне. Трубач хохотал оглушительно.
   Казалось, будто сыплются камни.



13

   Вскоре после этого маленького происшествия случилось нечто необычайное:
Брандтер пригласил гостей. Во-первых двух старых своих  товарищей,  а  еще
трубача и вахмистра. Последний придумал еще кое-что: приказал музыкантам в
этот вечер играть в доме  у  Брандтера.  Сам  же  Брандтер,  ко  всеобщему
удивлению, явился  в  трактир,  где  закупил  изрядное  количество  всяких
напитков: вина и пива, а также водки.
   Они составили перед домом столы  и  скамьи,  а  капрал  собственноручно
сколотил из досок и бревен небольшую, но  прочную  танцевальную  площадку.
Ханна со своей стороны позвала еще  нескольких  молодых  женщин.  Так  что
затевался, можно сказать, настоящий маленький пир.
   Под вечер явились первые гости и сразу за  ними  -  вахмистр  во  главе
оркестра, встреченного радостными возгласами и  полными  стаканами.  Когда
все собрались, гости и хозяева расселись за столом и приступили к обильной
трапезе, сопровождавшейся не менее обильными возлияниями. На Козьи  хребты
легли косые вечерние лучи, вершины их светились,  четко  обрисовываясь  на
небе. Трубач рассказывал Ханне, как он доложил  графу  о  том,  что  здесь
живут его прежние подопечные, однако  их  сиятельство  отнеслись  к  этому
сообщению неблагожелательно, приказали ему держать язык за зубами, а  пока
что - кругом марш! Между  прочим,  граф  Мануэль  за  это  время  выучился
по-немецки и говорит теперь куда лучше, чем раньше, - ну  да  она  и  сама
знает. Ханна внимательно  его  слушала,  однако,  когда  трубач  переменил
разговор, стала рассеянна и наискось, через  длинный  стол,  взглянула  на
мужа, чье поведение показалось ей странным. Брандтер - и вдруг так весел?!
Бабенки подле него визгливо хихикали. Вахмистр  сидел  тоже  неподалеку  и
жевал с полным ртом. Над столом и  площадкой  для  танцев  были  протянуты
веревки, на  которых  развесили  разноцветные  фонарики.  Их  намеревались
попозже зажечь. Ну что, видал он в тот  день,  как  танцует  его  жена?  -
спросили капрала его соседки. Пусть только не вздумает отрицать  и  делать
вид, будто ему это безразлично! Они ведь за ним подглядывали  и  заметили,
как он скрылся в трактире. Ну а сегодня они надеются, что он  удостоит  их
чести с ними потанцевать, ведь он здесь хозяин, а они его гости,  так  что
негоже ему отказывать им. Пошли заздравные тосты: за хозяйку, за  хозяина,
за остальных  женщин,  за  господина  вахмистра,  за  трубача,  за  старых
товарищей и под конец - за музыкантов. Это был намек, и  музыканты  вскоре
взяли свои инструменты, прихватили с собой и стаканы и, сев  за  маленький
столик подле танцевальной площадки, заиграли медленный,  плавный  шляйфер.
Ханна с помощью других женщин зажгла  фонарики,  ибо  на  горных  вершинах
давно погас  последний  золотисто-багряный  луч  и  сумрак  густел,  будто
наползая снизу, с заливного луга. Глядя, как гости постепенно встают из-за
этого деревенского пиршественного стола, можно было заметить, что вино уже
начало оказывать свое действие; в особенности последние  стаканы,  выпитые
залпом под заздравные речи, зажгли гостей изнутри  так  же  ярко,  как  их
освещали теперь снаружи многочисленные красные, зеленые,  желтые  и  синие
огни.
   И вот Ханна с мужем начинают первый танец. Сперва они танцуют одни; тем
временем вдали, за лугом, среди редких облаков, медленно всплывает молодой
месяц. На миг белокурая курчавая голова мужа видится ей совсем  такой  же,
какой она увидела ее впервые, ей кажется, будто он крепче сжимает ее стан,
и ее движения становятся особенно задорными.
   - Мы с тобой, женушка, два дня  не  увидимся,  -  продолжая  танцевать,
говорит Брандтер, - завтра в ночь мне надо взять лошадь и телегу и ехать в
Юденбург, там есть у меня дело.
   Ханна с удивлением вскидывает на него глаза - доселе он ничего  ей  про
это не говорил. Она недоуменно, испытующе на неге  смотрит.  Потом  быстро
опускает ресницы.
   - Возвращайся поскорей и в полном здравии.
   Танцуя, они проплывают мимо гостей, те не  сводят  с  них  глаз.  Тогда
Брандтер берет свою красотку жену за подбородок и крепко  целует  в  губы.
Старый вахмистр кричит: "Браво!" и принимается хлопать в ладоши, остальные
следуют его примеру, гремят рукоплескания. Старик просит  молодую  женщину
следующий танец оставить за ним, и вот уже пара за парой  устремляются  на
площадку, тихий шляйфер сменяется веселым  оберлендером,  скрипка  поет  и
звенит, а третий танец (это и на сей раз хупфер) с Ханной  выговорил  себе
трубач. Взлетают юбки, мелькают белые  чулки,  не  дощатой  площадке  лихо
отстукивают каблучки, слетевшие с выси.
   - Ай да молодец трубач! Так оно и подобает в молодые-те годы! -  молвит
старик.
   Надо полагать, что не только Ханна,  но  и  другие  люди  в  тот  вечер
заметили, как сильно переменился Брандтер, - настолько бросалась  в  глаза
эта перемена. Он танцевал почти без передышки, заигрывал  с  хохочущими  и
визжащими бабенками и, чокаясь с прежними своими товарищами, глушил стакан
за стаканом. Коротышка шваб, между прочим,  был  уже  пьян  в  стельку,  в
отличие от долговязого усатого болвана,  который  смехотворно  пыжился  от
важности, что, однако, не мешало ему пить: казалось, он может влить в себя
невесть сколько. Но у  него,  по  всей  видимости,  было  свое  понятие  о
рыцарском обхождении, посему  он  через  определенные  промежутки  времени
приглашал на танец хозяйку дома,  а  за  нею  по  очереди  всех  остальных
женщин. Последние втихомолку  злились  на  трубача,  который  весьма  мало
заботился о такой справедливой смене танцорок. Он совершенно явно оказывал
предпочтение Ханне и  нисколько  не  старался  это  скрыть.  Что  касается
Брандтера, то он на подобные мелочи  никакого  внимания  не  обращал.  Чем
больше расходились его гости, тем более странным, рассеянным становился он
сам: то чересчур шумел, то, внезапно умолкнув, сидел за  стаканом  вина  и
тихо улыбался чему-то своему, а  в  глазах  у  него  временами  появлялось
прямо-таки мечтательное выражение. Притом из всех  присутствующих  он  был
наименее пьян, а быть может, и вовсе не захмелел. Во всяком случае, старый
вахмистр, которого Ханна потихоньку спросила, не  слишком  ли  ее  муженек
надрался, взглянул на него, прищурив левый глаз, и сказал Ханне,  что  она
ошибается. Брандтер ничуть не пьян, уж у него-то  глаз  наметанный,  слава
богу, насмотрелся на своем веку, и как бы кто  ни  прикидывался  -  пьяный
трезвым или наоборот, - его не проведешь. Как  бы  то  ни  было,  Брандтер
производил впечатление человека, который, так сказать,  проломился  сквозь
стену и теперь ведет себя совершенно необычным для него образом.  Однажды,
когда он опять держал в руках наполненный стакан, Ханна ласково подошла  к
нему и, когда он уже подносил стакан ко рту, легонько взяла его  за  руку,
словно пытаясь остановить. Он все-таки выпил за ее здоровье и засмеялся.
   - Ты вправду завтра поедешь? - спросила она между прочим.
   - Да, - ответил он, - придется. После обеда, как просплюсь.
   Она опять пытливо взглянула на него -  осторожно,  исподтишка,  и  этот
короткий взгляд сказал ей: Брандтер, что называется,  ни  в  одном  глазу.
Вахмистр был прав, теперь это было ей ясно. Что за человек! - мелькнуло  у
нее в голове. Все это вызывало тревогу. Но что он затевает? Она  сидела  с
ним рядом, его рука лежала у нее на талии. Однако раздумывать дальше Ханна
была не в силах, от выпитого вина в голове у нее мутилось.
   Позднее, к  концу  пирушки,  когда  кое-кто  из  гостей  собирался  уже
уходить, случилась еще одна странность. Тот музыкант, что играл на скрипке
и вел за собой небольшой оркестр - бывший венгерский  гусар,  которого  за
неуклюжесть перевели в тяжелую кавалерию, - сыграл  гостям  мелодию  своей
родины, а гитарист и кларнетист аккомпанировали ему, беря время от времени
тихие, благозвучные аккорды, как научил их скрипач,  в  меру  собственного
умения и взамен настоящих цимбал. Известно, что это за песни. Одна  похожа
на другую. Все они словно проникновенный  рассказ:  внезапно  оборвавшись,
они еще долго отзываются у вас в ушах, и  по-настоящему  петь  их  надо  у
лагерного костра, посреди степи, в бесконечном просторе которой  понемногу
теряется их тихая жалоба. Под конец мелодия всякий раз переходит в пылкий,
огневой чардаш, и вам кажется, будто на вас из неведомой дали мчат легионы
всадников, вот силуэты их с бешеной быстротой проносятся  на  горизонте  в
последних  лучах  закатного  солнца.  А  потом  весь  этот  степной  мираж
рассеивается тремя широкими, размашистыми ударами смычка по струнам.
   Даже на подвыпивших гостей тоскливая эта  песня  не  преминула  оказать
свое действие. Они сидели,  рука  в  руке,  прижавшись  друг  к  другу,  и
смотрели на луну, что  засияла  высоко  над  немногими  не  погасшими  еще
фонариками; по небу торопливо  летели  клочья  облаков,  то  закрывая,  то
совершенно открывая светило, и тогда стену дома,  столы  и  скамьи  и  всю
луговину до самого Мура заливало ярким блеском, а лес и гора на том берегу
тонули в  серебристом  тумане.  Когда  взметнулись  лихие  звуки  чардаша,
слушатели оживились, но танца этого никто исполнить не мог, поэтому то там
то здесь кто-нибудь из гостей только покачивал или притопывал в такт ногой
или  в  лунном  свете  поднимал  стакан,  чокался  и  пил.  После   резких
заключительных взвизгов скрипки воцарилась тишина.
   Ее нарушил Брандтер. Он вскочил на скамейку, широко взмахнул  рукой  со
стаканом и провозгласил краткий и странный тост:
   - Друзья! - воскликнул он. - Да здравствует свобода!
   Слова его, наверное, были не вполне понятны, или же  кое-кто  понял  их
слишком уж хорошо  (как  знать?),  зато  все  поняли  в  свете  луны  этот
размашистый жест, поняли, завороженные только что отзвучавшей песней.
   - Да здравствует свобода! -  воскликнули  драгуны  и,  протиснувшись  к
Брандтеру, стали звонко с ним чокаться.



14

   Какая-то лягушка,  должно  быть  особенно  крупная  и  толстая,  тяжело
плюхнулась в воду. Граф Мануэль - он  сидел,  обхватив  голову  руками,  -
вздрогнул и прислушался. Через минуту он опять оперся  локтями  о  стол  и
погрузился в свои думы. Ужин стоял перед ним почти нетронутый.
   В этот вечер  ротмистр  оставался  в  лагере  один.  Остальные  офицеры
собрались  в  доме  лавочника,  у  квартирмейстера,  пригласившего  их  на
товарищескую вечеринку с вином  и  картами.  Граф  Мануэль  наивежливейшим
образом отказался, сославшись на неотложные дела - письма и тому подобное.
Теперь после вечерней поверки должен был еще только  явиться  прапорщик  -
доложить, что в районе кантонирования все в порядке и что караул сменился.
Потом не придет уже никто. Потом он будет совсем один.
   И все-таки этого молодого человека, прапорщика, которому  после  захода
солнца предстояло в последний раз нарушить его одиночество, Мануэль ждал с
известным нетерпением, из  чего  можно  заключить,  что  от  добровольного
уединения было ему немножко не по себе. Он даже готовился к приходу  юноши
- после ужина велел охладить вино и вставить в лампы новые свечи,  которых
покамест не зажигал, потому что еще только нач