сделав сии пустячные, но действительно происшедшие события исходной точкой
своей болтовни и в известном смысле потянув отсюда  нить  для  дальнейшего
плетения. Как зовется подлец, пустивший  эти  слухи  первым,  -  до  этого
теперь уж, к сожалению,  не  дознаться,  стало  быть,  нет  и  возможности
попотчевать его по заслугам.
   Игнасьо, выслушав это сообщение  про  Мануэля,  осужденного  и  невесту
висельника, с наслаждением засадил бы  кулаком  в  физиономию  нюхальщика.
Вот, оказывается, где хлюпает это  холодное,  зловонное  болото,  и  можно
заглянуть в его темные глубины. Как живо вспомнился ему покойный отец! Ему
казалось, что эти люди просто неспособны - это бы совершенно противоречило
их натуре - хотя бы представить себе, что  какой-то  поступок  может  быть
вызван добрыми побуждениями, неспособны принять совершившееся как оно есть
и взглянуть на вещи естественно и непредвзято. Нет, кухня клеветы не может
оставаться без дела, из нее бежит поток смрадных  помоев  и  будет  бежать
дотоле, пока не переведутся существа вроде Доксат и  Парч,  которые  -  по
своей ли природной  низости,  от  безграничной  ли  скуки  или  просто  по
глупости - не находят ничего лучшего, как использовать  свое  незаслуженно
высокое положение в столице и в обществе для  того,  чтобы  распространять
эту гадость дальше, куда без их стараний она  бы  наверняка  не  проникла.
Игнасьо вполне готов был поверить в их глупость, а их  чванство  объяснить
искренним убеждением в собственной правоте, ибо  они,  возможно,  серьезно
считали себя блюстительницами светской морали и богинями мщения, карающими
за всякий проступок.
   Все это беспорядочно и сумбурно проносилось в  голове  Игнасьо  Тобара,
пока он стоял на полпути к вершине, прислонясь к нагретой  солнцем  скале.
Узкая тропинка, уходя вправо,  вилась  между  отвесными  скалами,  выбирая
сравнительно проходимые места по каменной осыпи и скудным полоскам  земли,
попадавшимся там и сям среди настоящих обвалов.  Глазам  открывался  кусок
тропы длиной  в  пятьсот-шестьсот  шагов,  затем  она  опять  исчезала  за
выступом скалы.
   Но вот за следующим выступом, наверху, что-то заслонило  солнце  -  это
был Мануэль, силуэт которого четко рисовался на фоне неба. Игнасьо помахал
ему рукой, граф помахал в ответ, но не двинулся с места.
   Младший кузен поспешил к старшему, быстрыми шагами  взбираясь  вверх  и
недоумевая, отчего Мануэль заставляет его  проделывать  этот  путь,  а  не
спускается к нему сам. Когда ему оставалось  пройти  не  более  пятидесяти
шагов, он услыхал пронзительные крики галок: целая их  стая  взмыла  вдруг
из-за спины Мануэля и, махая крыльями, развернулась над  его  головой,  на
какие-то мгновенья графа накрыла тень черных птиц,  обычно  столь  робких.
Много позже Игнасьо  вспоминал,  как  неприятно  поразила  его  тогда  эта
картина.
   - Ну, вот и ты! - немного запыхавшись, промолвил Тобар.
   Мануэль протянул ему руку. Свой подбитый мехом кафтан он снял и, должно
быть, отдал егерю, оставшись в плотно прилегающем камзоле, который сейчас,
вопреки обыкновению, расстегнул сверху, так что выбилась  наружу  шелковая
рубашка. Лицо его казалось маленьким и узким, как лицо мальчика.
   - Скажи, что с тобой стряслось? - выпалил Тобар. - Что ты  увидел  там,
наверху? В замке толкуют, будто тебе встретился какой-то страшный зверь, а
егерь рассказывает...
   Только теперь Игнасьо заметил, что кузен  полностью  погружен  в  себя.
Взгляд его был устремлен в пустоту, в прозрачную синеву неба.
   - Я видел златоволосую девушку, - ответил он наконец.
   - Как это? - растерянно спросил Игнасьо.
   - Надеюсь, она мне поможет, - прибавил Мануэль.
   - Поможет? Где? Там, наверху?!
   - Нет, здесь. - Граф приложил руку  к  сердцу.  То  был  миг  небывалой
откровенности.
   Игнасьо сразу все понял.
   - Кто она? - воскликнул он.
   - Имени я не знаю и видел-то ее всего раз в  жизни,  на  том  вечере  у
княгини.
   - Ага! - вскричал Игнасьо и крепко схватил Мануэля за плечо. -  Так  мы
ее отыщем, мы непременно ее отыщем. Ты говорил тогда, что  рядом  с  вами,
пока вы беседовали, стоял маркиз де Каура. Уж этот всегда все знает.
   - Я, к сожалению,  тотчас  же  его  спросил,  а  этого  мне  делать  не
следовало, - возразил Мануэль, теперь окончательно  придя  в  себя.  -  Он
отвечал, что эта девица какая-то провинциалка, ни ему, ни обеим дамам - он
подразумевал Доксат и Парч - совершенно не знакомая.
   - А почему тебе этого делать  не  следовало?  -  с  удивлением  спросил
Игнасьо.
   - Искать надо, не спрашивая. Не привлекая к себе внимания.
   - Что ты говоришь? Да нет же! - Игнасьо был совершенно другого мнения и
принялся горячо возражать кузену. - Понимаешь, ежели она из  провинции,  -
тем временем они начали спуск, и, не переставая  говорить,  Игнасьо  то  и
дело вполоборота взглядывал на Мануэля, - может статься, что в столицу  ее
привезли ненадолго, чтобы она могла побывать на бале у  княгини,  куда,  к
великому счастью самой девицы и ее родных, была приглашена, а заодно имела
бы случай посетить и некоторые  другие  дома.  Этих  господ  из  Штирии  и
Каринтии ныне чаще приходится видеть в Вене, и все они,  хоть  и  остаются
лютеранами, понемногу  притираются  ко  двору.  Я  слыхал,  что  император
намедни лил слезы радости оттого лишь, что один из этих господ возвратился
в лоно римской церкви. Якобы  он  даже  написал  новообращенному  дословно
следующее: "Будь я сейчас рядом с тобой, я бы тебя  расцеловал".  Говорят,
что теперь он ничему на свете не способен радоваться  так,  как  подобному
обращению...
   - Гляди себе под ноги, Игнасьо, - перебил его Мануэль,  потому  что  он
опять обернулся. - Кстати, будь  я  штирийским  помещиком  и  волею  судеб
лютеранином, черта с два увидел бы меня император. Но эти людишки все, как
один, лижут пятки Вене.
   Тобар ненадолго умолк, смешавшись от неожиданно сурового тона  Мануэля.
Потом снова принялся рассуждать:
   - Так что она, скорее всего, вернулась в родные  кущи,  к  тому  же  по
нынешним временам пребывание в Вене для провинциальной дворянки связано  с
немалыми  расходами.  Надобно  держать   портшез,   носильщиков,   экипаж,
камеристку... Впрочем, кое-кто из немецкой придворной знати, как известно,
озабочен ныне тем, чтобы здесь, в Вене, привести сих юных дикарей  -  будь
то господа или дамы - в лоно нашей  церкви.  Среди  них  на  первом  месте
баронесса фон Войнебург, та самая, которой недавно опять нанесла визит моя
сестрица Инес. Сказывают, будто государыня взирает на  эти  усилия  весьма
благосклонно и таким путем легко снискать ее  милость  и  покровительство.
Какие средства пускают в ход для  достижения  этой  цели  -  это  уж  дело
другое. По слухам, графиня Парч не столь давно была занята тем же. Но это,
сдается мне, ложь! Впрочем, на днях меня уведомили, что она  опять  уехала
из Вены. Невольно приходит на ум,  что  в  Париже  она  велит  закладывать
карету в аккурат  к  тому  времени,  когда  в  Вене  какая-нибудь  княгиня
созывает гостей. Не зря говорится: враг рода человеческого  не  дремлет  и
скачет во весь опор. Теперь мы от нее избавлены по крайней мере  до  весны
или до лета.
   - А что такое будет летом? - спросил за спиной у него Мануэль.
   - Большое балетное представление в Хофбурге, о нем говорят уже  сейчас.
Государыня желает, чтобы придворные музыканты представили на  театре  одну
из древнеримских метаморфоз Овидия, дабы вся история про Дафну и  лавровый
куст  свершилась  на  глазах  у  зрителей,  а  придворным  дамам  придется
превратиться в деревья или наоборот, в точности не  знаю.  Зато  я  твердо
знаю, что без графини Парч дело не обойдется, во-первых, потому,  что  она
не пропустит подобного празднества во дворце,  а  во-вторых,  потому,  что
непременно сумеет устроить или  уже  устроила  так,  чтобы  ее  племянница
фройляйн фон Лекорд, состоящая при особе ее  величества,  выступила  перед
публикой в главной роли.
   Он вдруг остановился и обернулся назад, потому что Мануэль не отвечал и
отстал на несколько шагов.
   - Ну, а теперь, - крикнул он кузену, - я должен тебе  сообщить,  что  в
твое отсутствие произошло внизу, в замке, тебе это следует знать.
   Они оба стояли теперь на узкой  тропе  друг  против  друга,  и  Игнасьо
торопливо (ему казалось, что Мануэль выражает нетерпение) рассказал, какие
нелепые догадки вызвало у гостей сообщение егеря. Граф слушал молча,  лишь
улыбаясь в ответ, и качал головой.
   - А теперь, Мануэль, послушай, - начал Тобар, - по моему разумению,  ты
не должен их разуверять, пусть их носятся со своей сказкой.  Право  же,  я
даю тебе добрый совет. "Змеенога", или как там еще зовется это чудище, они
примут легко и охотно, ведь  таким  образом  все  объясняется  как  нельзя
лучше! А вот твое странное и непонятное для них поведение во  время  столь
важной охоты без встречи с драконом - едва ли.  Скажи  им,  что  да,  мол,
видел нечто в этом роде. Это избавит тебя от лишних пересудов.
   - Не собираюсь потчевать их выдумками.
   - Ну и что же ты им скажешь?
   - Ничего.
   - Но ведь они станут тебя расспрашивать. Все-все  приступят  к  тебе  с
расспросами!
   - Тогда я скажу, что стрелять  мне  просто  не  захотелось,  а  позднее
захотелось побыть одному.
   Тобар в растерянности глядел на графа и хотел  было  снова  заговорить,
как вдруг над ними, в вышине, раздался звонкий крик. Лицо  Мануэля  словно
озарилось вспышкой огня.  Он  вскинул  руку  и  указал  на  небо.  Игнасьо
обернулся. Над ними на распластанных  красно-бурых  крыльях,  казалось  не
делая ни единого взмаха  против  ветра,  парил  одинокий  канюк,  неспешно
поднимаясь в лазоревую высь. Его резкий крик снова прозвучал над вершинами
и лощинами, над  каменными  осыпями  и  острыми  верхушками  елей  родного
приволья.



5

   Когда Мануэль возвращался в город, у него было такое чувство, будто  он
видит его  впервые.  Курящиеся  дымками  предместья  под  лучами  осеннего
солнца, меж ними - огороды и пашни;  курица,  с  кудахтаньем  перебегающая
дорогу; освещенная закатным багрянцем красная кирпичная  труба  на  домике
вполне еще сельского вида - эта картина, которую он не столько уже видел в
подробностях, сколько предощущал, остановясь, прежде чем въехать  в  узкие
улочки,  на  голой  вершине  Виннерберга,  открылась  ему  по   волшебству
внезапного озарения, как если бы он никогда не жил в этой стране,  в  этой
местности, в этом городе там, внизу, и теперь въезжал  в  него  верхом  на
коне, словно первооткрыватель или искатель приключений.
   Он ясно почувствовал, насколько легче, светлее стало с  этой  минуты  у
него на душе, и это приятное расположение духа сохранилось у него и далее,
когда он увидел особенно выпуклые в закатных лучах и так  хорошо  знакомые
ему бастионы и передовые укрепления, желто-серые и скошенные, будто широко
расставленные ноги крепкого городского  туловища,  увидел  уже  затененные
синими сумерками улицы предместья, кишащие людьми и повозками, которые все
стремились к городским воротам и сбивались под ними в кучу, а миновав  их,
сплошным потоком текли по мосту. Тягучие, мягкие звуки чуждого ему  говора
овевали Мануэля, сдабривая свежий, но не холодный  осенний  воздух,  будто
пряная приправа; и, попав в затор у ворот, он слегка свесился  с  коня,  и
ему удалось даже при весьма посредственном,  несмотря  на  прожитые  здесь
годы, знании местного языка, уловить несколько слов из веселой перебранки,
шедшей как раз впереди него. В то же  время  над  лукой  седла  поднялась,
ударяя ему в нос, волна смешанных испарений и запахов - здесь  на  повозке
везли овощи, там - винную бочку, а  вот  и  целую  гору  яблок,  -  запахи
пестрого человеческого скопища, крепкие,  как  сама  жизнь.  Две  девушки,
ехавшие  на  повозке  с  фруктами,  чернявые,  пухленькие,  с   маленькими
вздернутыми носиками, какие часто можно увидеть в этих краях,  обернувшись
назад, бойко отвечали какому-то парню, который задирал их  насмешками,  и,
пока они, не переводя дыхания, сыпали и сыпали словами, их  черные,  будто
вишни, глаза сверкали царственно-гордо,  а  меж  пухлых  губ  взблескивали
острые белые зубки, напоминавшие оскал маленького хищного зверька.
   Мануэль подъехал к дому. Навстречу ему в палисадник скромного  особняка
высыпали слуги. Когда он вошел  к  себе  в  кабинет,  смотревший  четырьмя
высокими узкими окнами в небольшой парк - за неширокой  террасой  виднелся
пруд с осыпавшейся облицовкой из серого песчаника, - ему  подумалось,  что
этой тихой комнате со светло-зелеными штофными обоями, которую ему  отныне
предстоит по-настоящему  обживать,  суждено  стать  средоточием  множества
будущих событий и  переживаний,  и  множество  нитей  потянется  отсюда  в
пеструю сутолоку большого города; у него даже  появилось  ощущение,  будто
стены выгибаются под напором ожидающей его здесь новой жизни.
   Он был весел и радостен, как никогда, сдержанно-радостен,  и  душа  его
раскрывалась, словно форма, готовая принять изливающийся в нее поток.
   Граф Мануэль Куэндиас де Теруэль-и-де  Каса-Павон,  вступивший  ныне  в
тридцать  первый  год  своей  жизни,  никогда  еще  не  испытывал   ничего
подобного. Рано осиротев и проведя свои детские и юношеские годы у родни в
кастильских замках,  где  его  держали  в  такой  строгости,  что  мальчик
вынужден был как бы откладывать свое детство на будущие, быть может  более
вольные, годы жизни, а покамест в угоду старшим и из уважения к ним  вести
себя совершенно по-взрослому, -  проведя,  стало  быть,  свою  юность  без
матери, чья нежная рука могла бы смягчить суровость нравов,  присущих  его
эпохе и  сословию,  Мануэль,  должным  образом  обученный  всем  наукам  и
искусствам, подобавшим молодому человеку его звания, для начала стараниями
родственников был определен к венскому двору. Все  принадлежавшее  ему  на
родине имущество - поместья, дома и прочее  -  опекуны  графа  обратили  в
наличные деньги, которые он привез с собой в новую отчизну, где их  опять,
и, по-видимому, не без убытка, вложили в арендные угодья и надежные ренты.
Тогда же, кстати, был приобретен и  упомянутый  выше  небольшой  городской
особняк. Недолго спустя после переезда  в  резиденцию  императора  Мануэль
достиг наконец совершеннолетия, получил право самостоятельно распоряжаться
доставшимся ему наследством и подал прошение на офицерский патент, каковой
и получил в полку Кольтуцци ровно  через  год  после  заключения  великого
мира, то есть в году тысяча шестьсот сорок девятом.
   Теперь, по окончании  войны,  условия  службы  были  как  нельзя  более
благоприятными. Правда, всякий молодой человек, даже в положении  Мануэля,
должен  был  некоторое  время  прослужить  обыкновенным  лейтенантом,   но
поскольку в подобных случаях любая офицерская должность  означала  не  что
иное,  как  первую  ступень  к  получению  в  близком  будущем  полка,  то
производство в чин ротмистра обыкновенно не заставляло  себя  ждать,  а  в
этом чине или в следующем за ним чине подполковника человек пребывал  лишь
до тех пор, пока не освобождался какой-нибудь  полк.  Ступени  ожидания  в
чине ротмистра Мануэль достиг ровно через два  года  после  несостоявшейся
казни Пауля  Брандтера  и  тем  навсегда  был  избавлен  от  необходимости
командовать караулом при подобных оказиях. Напротив того,  теперь  на  его
обязанности преимущественно лежало наблюдение - правда, почти ежедневное -
за экзерцициями в верховой езде и фехтовании, которые велись  лейтенантами
и прапорщиками с помощью унтер-офицеров. Между прочим,  в  те  времена  от
простого рейтара требовалось многое такое,  чему  ныне  обучает  лишь  так
называемая Высшая школа верховой езды,  а  такие  приемы,  как,  например,
курбет и тому подобные,  при  рубке  с  седла  применялись  весьма  часто,
следственно, должны были заранее войти драгуну в плоть и кровь.
   Незадолго до странной выходки Мануэля на охоте полк Кольтуцци некоторое
время пробыл в состоянии готовности к маршу, в  каковое  был  приведен  по
указанию императорского военного совета, хотя тот  отнюдь  не  почел  себя
обязанным назвать в объяснение сего какие-либо причины. Последние меж  тем
раскрывались из ходивших в Вене слухов, в общем довольно путаной смеси  из
рассказов об уже вспыхнувших  или  назревающих  крестьянских  волнениях  в
Штирии и вновь оживших разговоров о подозрительном  поведении  турок.  Эти
толки  всю  зиму  не  прекращались,   ненадолго   умолкнув,   они   вскоре
возобновлялись,  обогащенные  новыми  подробностями,  а   к   лету   стали
усиливаться; одни говорили, что лютеранские проповедники якобы подстрекали
и подстрекают селян к бунту, другие - что лютеране тут совершенно  ни  при
чем и виноваты владельцы поместий,  которые  доняли  крестьян  непомерными
поборами и барщиной и разъярили против себя, на  это,  однако,  возражали,
что штирийские землевладельцы как раз и  есть  сплошь  лютеране,  так  что
виноват опять-таки еретик. Или турок! Нетрудно себе представить, до  какой
нелепицы  доходила  подчас  эта  болтовня,   не   подкрепляемая   никакими
доказательствами или фактами. Тем не менее она  продолжалась,  и  на  этом
основании  целый  драгунский  полк  со  дня  на  день  ожидал  сигнала   к
выступлению, каковое обстоятельство ее преминуло дать новую  пищу  досужим
вымыслам.
   Однако даже такое временное состояние не делало для дворянина в позиции
Мануэля, то есть для командира эскадрона, его службу более неприятной  или
тягостной.
   Жил он уединенно. Сношения с людьми его круга,  к  коим  обязывали  его
тесные сословные узы, в  особенности  сношения  с  испанской  знатью,  он,
насколько мог, ограничил, расположением общества этот чопорный человек, по
существу, никогда и не пользовался, а если бы и пользовался,  то  памятные
события, имевшие начало в июле пятидесятого  года,  менее  всего  призваны
были подобное расположение сохранить  или  упрочить.  Более  тесную  связь
поддерживал он только с семьею Тобар, с  Игнасьо  и  его  старшей  сестрой
Инес, которых посещал и в Энцерсфельде, и в их  городском  доме,  стоявшем
несколько  на  отшибе,  в  стороне  от  квартала  испанских  особняков  на
Левельбастай. У Инес, девушки умной и доброй, правда  скорее  обаятельной,
нежели красивой, Мануэль поначалу, при первом его появлении в Вене,  своей
замкнутой  и  в  ту  пору  довольно  мрачной  манерой  вызвал   прямо-таки
неприязнь, однако в угоду брату она держала себя с графом приветливо, а по
прошествии нескольких лет вынуждена была признаться себе, а также  Игнасьо
в том,  что  Мануэлю,  несомненно,  присущи  черты,  достойные  всяческого
уважения. Позднее это уважение переросло в  поистине  дружеские  отношения
между  ними,  насколько  наш  нынешний  ротмистр  был  вообще  на  таковые
способен.
   Жил он уединенно. Теперь, после странного оцепенения, пережитого им  на
Шнееберге, в его мрачном  одиночестве  замелькали  проблески  света,  чего
доселе не бывало. Ночные грезы, вот уже несколько  лет  увлекавшие  его  в
темные глубины неизбывной тоски и муки  -  всякий  раз  он  что-то  кричал
по-испански Ханне, а она, оттопырив губы и обнажив белые,  как  у  хищного
зверька, зубки, неизменно отвечала на своем малодоступном ему языке, - эти
грезы с недавних пор овевал светлый стяг надежды,  словно  вскипевшая  над
темно-зеленой пучиной белопенная волна.  В  эти  сны  вплеталось  -  такое
явление, сказали бы мы, вполне объяснимо - давно лелеемое  графом  желание
изучить немецкий язык и сверх того мало-мальски овладеть местным наречием,
чтобы если и не говорить на нем, то хотя бы его понимать. Между тем, когда
он просыпался и приходил в себя, стремление это всякий раз встречало в его
душе непреодолимый заслон,  непреодолимый  настолько,  что  он  прямо-таки
избегал случаев поупражняться и расширить свои небольшие познания: во  сне
он этот язык  любил,  а  наяву  ненавидел.  Но  теперь  изменилось  и  ег