ключала  Ханна
свои размышления.  Если  лейтенант  с  начала  до  конца  происшествия  не
соизволил ни единого разочка на  нее  взглянуть  (безбожный,  высокомерный
щеголь!), то этот простой рейтар выказал ей, молодой  и  пригожей  девице,
достодолжное уважение.


   Детей нашей чете бог не дал, с  годами  надежда  на  это  благословение
понемногу угасла. Они жили уединенно,  замкнуто,  а  значит,  должны  были
довольствоваться друг другом. Брандтеру бездетность была, пожалуй что,  по
душе, даже после того,  как  их  домашнее  хозяйство  наладилось  и  стало
радовать надежным уютом -  открылся  уже  и  путь  к  скромному  достатку.
Однажды Брандтер пошутил - странная, однако, была шутка! -  что  так  оно,
наверное, и лучше, а то бы они еще  произвели  на  свет  альрауна  [корень
мандрагоры,  похожий  на  крошечного  человечка,  по  старинному  поверью,
вырастает  под  виселицей],  этакого  висельного  человечка.  Жена   резко
выговорила ему за эту насмешку: ему-де поистине незачем так кощунствовать,
лишний раз напоминая ей о том, на какие жертвы пошла она единственно  ради
него. Он промолчал, с мрачным видом вышел из горницы и принялся за работу.
   Жили они действительно крайне замкнуто.
   В трактир Брандтер не заглядывал, и, хотя добрая попойка в силу прежних
его привычек была бы ему весьма желанна, робость удерживала его дома. Жена
наблюдала за его поведением - за тем, как  все  свое  свободное  время  он
просиживает у домашнего очага и как всячески  избегает  встреч  с  людьми,
если того не требует дело,  -  с  двояким  чувством.  Люди-то  ведь  могли
подумать, будто им есть что скрывать и будто они не без  причины  боязливо
держатся в тени. Вместе с тем она бы ему ничего  не  спустила,  решительно
ничего, ни  малейшего  безделья  или  праздношатания,  ни  даже  пустячной
выписки в субботний вечер. Это, пожалуй, было самое малое из того, что она
после всего происшедшего  вправе  была  от  него  требовать.  Быть  может,
конечная причина, почему Брандтер жил таким  трезвенником  и  отшельником,
заключалась  именно  в  том,  что  он  в  тоске  душевной  опасался   даже
приблизиться к той  черте,  преступив  которую  дал  бы  Ханне  повод  для
попреков.
   Так, например, в определенные дни у его жены обыкновенно пригорал  обед
- в те дни, когда она стирала белье  и,  распаренная,  с  выступившими  на
груди капельками пота, металась между плитой, корытом и хлевом, толком  не
поспевая ни туда ни сюда. Брандтер  ел  и  молчал.  Возможно,  он  мог  бы
спокойно высказаться по этому поводу, она ведь и сама раз-другой  себя  за
это ругнула. Но так далеко заходить он уже не осмеливался  (в  особенности
после своей неудачной шутки насчет висельного человечка), он даже  заранее
представлял себе, что скажет Ханна, а она, быть может, этого никогда бы  и
не подумала, тем паче не произнесла бы вслух  (например:  "Не  будь  меня,
Пауль Брандтер,  не  есть  бы  тебе  сегодня  никакого  супа,  хотя  бы  и
подгорелого!").
   Так или эдак, но год шел за годом, годы, в сущности, пустые (да  и  что
они в себе содержали?), второй или третий были  схожи  с  первым  как  две
капли воды.
   Горы в той части Штирии по  форме  своей  круглые  или  конусообразные.
Брандтер родился в другом краю - среди австрийских известковых Альп,  где,
миновав линию лесов, оставив позади себя криволесье и поднявшись до первой
каменной осыпи,  видишь  над  головой  причудливые  башни  и  всевозможные
зубчатые пирамиды, а отвесные стены гор показывают тебе сотни лиц и рож. А
вот здешние места  казались  Брандтеру  почти  зловеще  унылыми.  Вон  там
вздымается гряда холмов и, слегка  изогнув  хребет,  уползает  куда-то  за
горизонт, в блекло-голубую  даль.  Вполне  естественно,  что  у  Брандтера
возникало сравнение с отчим краем, хотя с тех пор, как он его покинул, ему
довелось повидать разные земли и страны. Но здесь ему  впервые  предстояло
обрести новую отчизну, такую, где ноги стоят надежно  и  твердо  и  только
взгляд еще блуждает в туманной дали, да и то без  особого  удивления,  как
иной раз озираешься в кругу семьи. Однако наш Брандтер, изредка выходя  за
порог мастерской и отирая рукавом пот со лба, глядел  через  узкую  долину
Мура на возвышенности, что и по сей день зовутся Козьими хребтами,  словно
на некий мираж и, хотя времени прошло уже немало, все еще удивлялся.



3

   Церемониймейстер ударил булавой об пол и на весь зал  провозгласил  имя
графа Мануэля Куэндиаса, что заняло немалое время,  ибо  за  самим  именем
последовали все главные и побочные титулы, а также  все  присвоенные  этой
фамилии звания. Когда Мануэль, будучи таким образом представлен, отошел от
кружка, обступившего княгиню - хозяйку дома, и, влившись в  поток  гостей,
насчитывавший не одну сотню лиц, медленно двинулся по  анфиладе  комнат  и
зал,  здесь  сам  кому-то  кланяясь,  там  отвечая  на  поклоны  тех,  кто
здоровался или заговаривал с ним, то посреди этого сборища, столь пестрого
и, быть может, слишком назойливо  выставлявшего  напоказ  чипы  и  власть,
молодость и знатное происхождение, он как будто  снова  почувствовал,  что
налет скандализующего интереса, приставший к нему с известных пор, то есть
со дня спасения  Пауля  Брандтера,  сошел  еще  не  совсем.  Опытный  глаз
подмечал это без труда по тому, как гости при  виде  графа  вскидывали  на
него лорнеты - за этим учтиво сдержанным жестом пряталось в лучшем  случае
любопытство, а то и стремление почесать языки. В  первую  зиму  после  тех
головокружительных событий у Каринтийских  ворот  графу  Мануэлю  пришлось
немало выстрадать в кругу своих  соотечественников  -  страдал  он  подчас
нестерпимо. Так было, когда злые языки распустили поистине  возмутительные
слухи о его якобы предосудительных  отношениях  с  невестой  висельника  и
якобы заметных  последствиях  этих  отношений  -  слухи,  в  конце  концов
заставившие графа дважды драться на дуэли, - он  даже  взял  на  некоторое
время отпуск по службе и,  сказавшись  больным,  почти  полгода  прожил  в
сельском  уединении,  в  поместье  одного   благорасположенного   к   нему
семейства, состоявшего с ним в дальнем родстве.
   Все вместе взятое весьма способствовало тому, чтобы в душе его вновь  и
вновь пробуждалось воспоминание  о  том  событии,  и  оживавшая  в  памяти
картина - граф вполне отдавал себе в  этом  отчет  -  неизменно  принимала
облик Ханны.
   Но в нынешний вечер суждено было произойти встрече, которая еще  дальше
толкнула его в этом направлении.  Некая  юная  провинциалка  из  поместных
дворян, прелестное златоволосое создание, едва достигшее  двадцати  лет  в
присутствии графа с полнейшим простодушием завела разговор о той истории в
июле пятидесятого года - правда, она толком не знала, с кем  говорит,  это
открылось ей только в ходе беседы. Ее неискушенность  была  столь  велика,
что она даже не заметила, как люди, ее окружавшие, мгновенно  переменились
в лице. Один кавалер, высоко вздернув брови, поспешно взял понюшку табаку,
а стоявшая рядом с ним графиня Парч - она происходила из кантона Валлис  и
по этой причине, а также из-за своей грубоватой наружности  была  прозвана
"швейцарихой"  -  не  преминула  поднести  к  глазам   лорнет,   хотя   от
златоволосой барышни  ее  отделяло  расстояние  не  более  чем  в  локоть.
Подумать только, этакая невидаль, этакая простушка, безо всякого стеснения
спрашивает о вещах, о которых в свое время, когда графиня  еще  безвыездно
жила в Вене и держала дом, лишь опасливо шушукались по углам, -  это  было
поистине eclatant [потрясающе (франц.)] и  требовало  самого  пристального
рассмотрения. Казалось, графиня разглядывает девушку чуть ли  не  в  лупу,
будто некую невиданную зверушку. Мануэль же, которого  сия  юная  дама  на
хорошем французском языке спросила  (так  прямо  взяла  и  спросила!),  не
находит ли он, что  та  служаночка,  Ханна,  просто  замечательно  сильная
натура,  редкостная  по  своей  решимости  ("d'une  force  de   resolution
exigeante") и прямо-таки  дикому  упорству  ("et  d'une  tenacile  presque
feroce"), - Мануэль, к своему удивлению,  в  этот  миг  почувствовал,  что
подобные  разговоры  его  больше  не  задевают,  он  вдруг   ощутил   себя
непричастным ко всей той грязи, что была поднята  вокруг  давней  истории,
ощутил, быть может,  именно  благодаря  тому  чистому  отражению,  которое
получила она сейчас. Глядя сквозь высокое окно малого  бокового  кабинета,
чрезмерно изукрашенного позолотой, на скаты крыш и  зеленый  шпиль  церкви
св.Михаила, он с полнейшей невозмутимостью заявил, что  разделяет  мнение,
высказанное юной дамой  ("c'est  ca,  et  je  suis  bien  de  votre  avis,
mademoiselle") [верно, я совершенно с вами согласен (франц.)], а по  лицам
присутствующих  от  подобной  его  откровенности  словно  прошла  вереница
облаков, отражая всевозможные оттенки изумления.
   -  Знать  бы   только,   что   подвигло   бедную   девушку   на   столь
скоропалительное решение, -  заявила  баронесса  фон  Доксат  и  тем  дала
графине долгожданную зацепку, за которую та немедля ухватилась.
   - Душа человеческая - потемки, одному лишь господу ведомо,  что  в  ней
сокрыто.  И  тем  лучше,  ибо,  заглянув  туда,  мы,  быть  может,  и   не
возрадовались  бы.  Многое  из  того,  что  обычно  кажется   нам   вполне
благопристойным, при ближайшем рассмотрении оказалось бы далеко  не  таким
прекрасным. Верно cette pauvre sotte [эта бедная дурочка (франц.)] и  сама
того не знает или знает слишком уж хорошо. Вот ведь даже вы, граф Мануэль,
не можете с уверенностью сказать, что побудило вас откликнуться на слезную
мольбу невесты висельника и спасти ее суженого, благо  вы,  как  начальник
экзекуционной стражи, располагали такою возможностью. А  ведь  вы  человек
рассудительный, qui s'y connait bien dans ces chosesla  [опытный  в  делах
такого рода (франц.)]. Впрочем, эта смазливая девчонка довольно  долго  и,
как полагали прежде, добросовестно служила в доме маркиза Аранды.
   Мануэль смолчал, но никакого усилия ему  для  этого  не  потребовалось.
Нельзя сказать, что с языка у него готов был сорваться ответ, который он с
трудом заставил себя проглотить. В этот миг он  почувствовал,  как  сильно
состарился, и понял, что это произошло с ним  за  полгода,  проведенные  в
деревне, - или же, если читателю угодно, чтобы мы  выразились  помягче,  к
нему пришла  зрелость.  У  потомков  древних  родов  наблюдаются  странные
свойства  -  способность  к  внезапному  старению,  даже,  можно   сказать
одряхлению, таится у них в крови, подобно свойственной воде способности  к
замерзанию, воде, которая долгое время стыла, по кристаллы льда в ней  все
не образовывались, однако довольно было  и  самой  малой  встряски,  чтобы
равновесие нарушилось, и вот в один  миг  она  схвачена  льдом.  Последнее
явление хорошо знакомо естествоиспытателям, тем, кто  изучает  природу.  А
первое - тем, кто изучает  дворянство.  Образ  Ханны  витал  сейчас  перед
глазами графа Мануэля, который невозмутимо глядел в  окно,  погруженный  в
свои думы; да, он больше не обращал внимания на окружающих, ибо между  ним
и зеленым шпилем там, вдалеке, витал образ Ханны. Он снова  видел  ее  над
толпой, на дощатом помосте, гневную, яростную, молящую, топающую ногами  -
тигрица, царственный зверь, едва ли не  богиня  (особенно  в  сравнении  с
теми, кто окружал его здесь). Сейчас он принимал свою  любовь  к  ней  как
данность,  нимало  против  нее  не  восставая.  Если  безответно   любящие
обыкновенно мечутся, будто мышь в мышеловке, распаляясь все новыми  и  все
более фантастическими надеждами на  крупицу  счастья,  надеждами,  которых
ничто в мире не в силах поколебать, то любовь  графа  Куэндиаса  к  Ханне,
стоило ему лишь уличить себя в  малейшем  проблеске  надежды,  в  малейшей
искорке огня, сразу же обрастала льдом негодования и застывала в этом кубе
льда, подобно доисторическим насекомым, застывшим в куске янтаря. Вот  как
в ту пору обстояло с ним дело. Граф любил  Ханну,  сознавал  это,  покорно
сносил свое чувство, не пытаясь что-либо изменить.  Ибо  он  с  одинаковым
презрением относился как к тому, чтобы подавлять это  чувство  ухищрениями
разума, так и к  тому,  чтобы  перед  лицом  судьбы  разыгрывать  из  себя
легковерного дурака.



4

   К югу от города, в той стороне,  куда  некогда  навстречу  новой  жизни
скакала Ханна, за  пределами  Штайнфельда,  то  есть  Каменистого  поля  -
название это сия местность получила из-за  скудости  почвы,  -  начинается
приветливый край, простираясь вплоть до синеющего вдали  горного  массива,
который и ныне, как встарь, зовется Шнеебергом. В  том  краю  клубится  на
дорогах белая пыль, а  окошко  какой-нибудь  усадьбы,  бывает,  вспыхивает
вдруг огнем, будто его стекло притянуло  к  себе  весь  солнечный  жар,  и
отблески этого огня озаряют широкие поля пшеницы, кукурузы и всю  обширную
равнину до следующей возвышенности, за которой вскоре начинается цепь  еще
более высоких, окутанных туманною дымкой гор. Достигнув  двух  малых  рек,
Тристинга и Пистинга, путник приближается к первым  значительным  высотам,
замыкающим  горизонт:  начинаясь  у  подножия  лесистыми   склонами,   они
увенчиваются крутыми голыми скалами, оставляя  глубоко  внизу  у  себя  за
спиной Баденское  нагорье.  Там,  где  врезаются  в  небо  темные  гребни,
приглядевшись поближе, можно различить на блеклой лазури зубчатую каемку -
верхушки елей и сосен, как бы обгоняющие одна другую.
   В этом-то краю с его прихотливыми переходами от резкого  излома  гор  к
мягким линиям холмистой  равнины  задолго  до  того  времени,  к  которому
относятся описываемые нами события, обосновались  испанские  колонисты  из
Вены. Подобно тому как в Вене дома их составили целый особый квартал,  так
и здесь, населив дворцы и замки, усадьбы и охотничьи домики, они собрались
все вместе посреди сравнительно схожего, хотя и достаточно  переменчивого,
ландшафта.
   Трудно сказать, какие были на то причины, но только родовитое испанское
семейство - графы Ойосы, немало гордившиеся тем, что они ведут свой род от
одного из вестготских королей, - первым поселилось на этих  землях,  а  за
ним последовали другие - Ласо де Кастилья,  Аранда  или  Манрике,  которые
тоже могли похвастать особым отличием, хотя - и в этом  они  разнились  от
графов Ойосов - и не в столь далеком прошлом. Дон Хуан Манрике,  полковник
его  величества,  в  конце  восьмидесятых  годов  минувшего  шестнадцатого
столетия сподобился великой чести: его дочь  по  случаю  своего  обручения
получила от  члена  августейшей  фамилии  в  качестве  свадебного  подарка
серебряный кубок. Дарителем был эрцгерцог Карл Штирийский,  умерший  через
три года после этого своего поступка, для семейства Манрике столь важного,
что они и ныне, по прошествии шестидесяти  лет,  почитали  эрцгерцога  как
семейного святого. Это обстоятельство давало окружающим неиссякаемую  пищу
для язвительных шуток. Дело в том, что полковник, как гласила ходившая  по
сей день легенда, ухитрялся  любой  разговор,  начнись  он  даже  в  самой
отдаленной  от  сего  области,  рано  или  поздно  подвести   к   дареному
серебряному кубку и  выказанному  через  него  благоволению  императорской
фамилии, хотя продвигался он к этой цели подчас самыми извилистыми путями.
Поелику же у потомков дона Хуана Манрике, справедливо это утверждение  или
ложно, отмечалось якобы то же свойство, то в конце концов сыскались  люди,
которые в должный момент и в должном месте  -  когда  кто-нибудь  из  ныне
здравствующих Манрике ухитрялся, начав  с  охоты  на  серну  и  перейдя  к
старому  императору  Максу,  ловким  маневром  прорваться  к   означенному
Штирийскому Карлу, - роняли тихое замечаньице, из  коего  следовало,  что,
видимо, тому серебряному кубку выпало на долю засиять ослепительным светом
над не столь уж пышным родословным  древом  и  тем  почти  скрыть  его  от
людских  глаз.  Что  в  этом  утверждении  нет  ни  слова  правды,   знал,
разумеется, каждый, кому доводилось лазать по родословным древам, а  в  те
времена кто ж этого не делал! Тем не менее колкое  замечаньице  с  великой
охотой передавали дальше. Да и для семейства Ойосов их вестготский  предок
был, в сущности, важнее, чем  почитаемое  их  заслугой  выпрямление  русла
Дуная на протяжении от Нусдорфа  до  Вены,  а  вдохновители  этого  деяния
Людвиг Гомес и Фердинанд Альбрехт, принадлежавшие к той же фамилии, стояли
в ее истории на  значительно  низшей  ступени,  нежели,  скажем,  их  дед,
который, кстати, тоже звался доном Хуаном  и  отличился  во  время  первой
осады Вены турками. Однако касалось ли дело  далекого  прошлого,  то  есть
истории семьи, затрагивало ли оно недавние события - так или  иначе,  было
совершенно немыслимо, чтобы какой-нибудь важный случай  или  происшествие,
ежели  его  считали  достойным  внимания,  не  стало  бы  известно   всему
испанскому кружку, ибо на верхушке каждого родословного  древа  непременно
сидели люди, наблюдавшие за тем, что делают птицы  на  соседней  верхушке.
Память о скандальных происшествиях хранилась всегда, будь они древними или
новыми. Не канула в забвение даже история любви дона Педро Ласо к фрейлине
императрицы донье Исабели де ла Куэва, хоть и  произошла  она  во  времена
Карла Пятого, который  сослал  молодого  дворянина  на  уединенный  остров
посреди Дуная. Однако, живя на лоне пустынных, печально  дремлющих  лугов,
омываемых водами реки, он  доказал,  что  недаром  приходится  племянником
поэту Гарсиласо де ла Вега: его томительные песни охотно слушали и  поныне
и даже брали за образец, да и не одни только испанцы, ибо сочинение стихов
на их языке повсеместно стало признаком хорошего тона. Свежо в памяти было
и недавнее происшествие - то, что,  по  всей  видимости,  произошло  между
Мануэлем Куэндиасом и пресловутой Ханной, или невестой  висельника,  да  и
тот поистине удачный способ, к которому прибегнул граф, чтобы выдать замуж
сию распущенную девицу. Но хотя последняя  история  выглядела  не  слишком
красиво,   находились   люди,   например   графиня    Парч,    старавшиеся
распространить ее и за пределами испанского  круга,  а  буде  понадобится,
через некоторое время слегка подновить, дабы она не была забыта.
   Надо сказать, что темноволосые чужеземцы, прибывшие в эту страну вместе
с Фердинандом Первым, с самого начала  не  замыкались  в  своей  среде:  с
течением времени у них установились кое-какие связи с местным дворянством,
с той его частью, что была приближена ко двору, - одни  только  штирийские
землевладельцы в большинстве своем упрямо отсиживались у  себя  в  замках,
оставаясь к тому же лютеранами. Уже то,  что  испанцы  поселились  в  этой
местности, возле  Шнееберга,  и  приобрели  тамошние  поместья  -  в  руки
чужестранцев перешли древние гнезда вроде Штюхзенштайна  и  Гутенштайна  с
присвоенным им  баронством,  -  естественным  образом  повлекло  за  собой
подобные сношения, да и следует  заметить,  что  здешние  сельские  обычаи
благотворно подействовали на испанцев, в суетности придворной жизни  давно
от всего подобного отрешившихся, и сообщили некоторую мягкость  их  сурово
застылому облику, строгим линиям  их  одежды,  порою  казавшейся  странной
здесь,  среди  этой  природы,  на  фоне  лесистых  туманных  гор,  которые
растворялись вдали, в маняще благостном небе, или ветрами и тучами  словно
бы подталкивали его еще выше над обрывистой крутизной известковых скал.
   Мануэль был приглашен на охоту.
   Он ехал из города той же дорогой, что и  в  достопамятный  день,  когда
привелось ему догонять императорский поезд, только  на  сей  раз  двигаясь
неспешно, мелкой рысью. Как солдат, он пренебрег громоздким экипажем  даже
для столь дальнего путешествия, а трусил верхом в сопровождении денщика  и
двух конюхов, которые вели в поводу  мула,  навьюченного  всеми  дорожными
припасами.
   В эти дни поздней осени на