С  сокрушенным,
плаксивым лицом зашептала в тревожной тишине:
   - Ах, я же тебе говорила, сегодня не надо было, сегодня нипочем не надо
было тебе приходить! Ему теперь доверять нельзя, уж я-то знаю!
   - Но ведь не слыхать было ни лошади, ни телеги,  -  недоверчиво,  хмуря
брови, пробурчал трубач, - он же  всего  несколько  часов  назад  уехал  в
Юденбург.
   Ханна махнула рукой, словно  ей  это  было  известно  лучше.  Поскольку
тишину больше ничто не нарушало, они осмелились, пригасив свет, подойти  к
самому дальнему от двери окну и через щель в занавесе глянуть во двор.
   Он был залит лунным светом. На площадке лестницы они с  ужасом  увидели
человека, потом с облегчением узнали в  нем  графа  Мануэля,  выглядевшего
странно - без  шляпы  и  шпаги,  в  расстегнутом  мундире,  неподвижный  и
бледный, с закрытыми глазами, он походил на привидение, и Ханна  в  испуге
перекрестилась.
   Но, обведя глазами двор, она  вдруг  отпрянула  от  окна  и  указала  в
сторону ворот. Там, за углом каретного сарая, словно выросла из земли  еще
одна человеческая фигура - то был Пауль Брандтер.  Должно  быть,  он  тоже
слышал скрип двери, ибо стоял слегка пригнувшись и прислушивался.  Граф  с
площадки лестницы видеть Брандтера, конечно, не мог. А вот из  этого  окна
видно было их обоих, потому что жилой дом был шире, чем стоявший  напротив
него каретный сарай.
   В следующий миг произошло нечто неожиданное. Граф  стал  спускаться  по
лестнице, нимало не заботясь о том, чтобы ступать неслышно, словно его это
больше не занимало. Медленно, волоча ноги - так ходят  обычно  лунатики  -
брел он по двору к тому углу, где стоял Брандтер.  Тот  же,  услыхав  шаги
человека, с легким позвякиваньем шпор спускавшегося по каменным  ступеням,
пригнулся еще ниже, скользнул за угол сарая и правую руку сунул за пазуху.
В свете луны что-то блеснуло - нож,  длинный,  сверкающе-острый,  из  тех,
которыми режут кожу.
   Несомненно, трубач у окна смекнул, к чему идет  дело,  какая  опасность
грозит его ротмистру. Но ему не удалось и рта раскрыть, чтобы  хоть  тихим
окликом предупредить графа. Какой бес вселился в несчастную Ханну, это уже
навсегда останется тайной. Так или эдак, но  она  вдруг  схватила  платок,
лежавший подле нее на стуле, и во  мгновение  ока  обвила  им  сзади  лицо
трубача, зажав ему таким образом глаза и рот, в то же время она  изо  всех
сил вцепилась в него и не отпускала. Великан  был  словно  парализован  ее
нападением - этого минутного замешательства было довольно,  чтобы  события
во дворе беспрепятственно  пошли  своим  ходом.  Ханна  смотрела  в  щелку
занавеса с какой-то безумной жадностью, да, борясь с трубачом, который уже
оправился от ее внезапного наскока, она ухитрялась  подглядывать  в  окно,
словно боялась пропустить хоть самую малость из того,  что  сейчас  должно
было свершиться во дворе.
   Когда граф Мануэль был уже возле сарая - оставалось каких-нибудь десять
шагов, - из-за угла выскочил Брандтер  и  бросился  на  человека  в  белом
мундире. Граф, ошеломленный нападением, схватился было за левый  бок,  как
будто при нем была шпага и он хотел  ее  обнажить.  В  этот  миг  Брандтер
всадил в него нож. Мануэль упал почти бесшумно и  сразу  затих  -  видимо,
удар пришелся прямо в сердце. Брандтер наклонился над умирающим, приподнял
его за плечи и взглянул в лицо. По тому, как небрежно  отшвырнул  он  тело
убитого, было ясно, что он понял свою ошибку. Несколько секунд  он  стоял,
широко расставив ноги, и переводил  дух.  На  освещенном  луною  дворе  он
выглядел исполином. Но вот он  подобрал  нож,  несколькими  прыжками,  как
тигр, пересек двор и взлетел по каменным ступенькам. Когда оказалось,  что
дверь взята на цепочку, он ринулся на нее с такой бешеной  силой,  что  от
первого же броска цепочка с треском выломилась из  старого  дерева,  дверь
отлетела, ударясь о стену. И тотчас в сенях загромыхали его шаги.
   Только теперь трубачу удалось стряхнуть с себя Ханну. Он дико  озирался
и вдруг схватил свой терцоль, лежавший на столе. Когда  дверь  в  горницу,
тоже запертая на задвижку, под напором Брандтера  распахнулась,  навстречу
ему прогремели один за другим два выстрела.  Но  бывший  капрал,  даже  не
задетый ими, прыгнул сквозь облако порохового дыма на своего противника  и
ударил ножом. С диким грохотом, увлекая за собой стол,  скамейку,  кресло,
трубач повалился на пол. Он тоже почти сразу затих.  Только  одну  ногу  в
ботфорте медленно, судорожно подтянул к животу.
   Наступила мертвая тишина. Ханна, оцепеневшая, неподвижная,  схватившись
за голову, широко раскрытыми глазами глядела перед  собой.  Волосы  у  нее
были распущены и растрепаны, сорочка - единственное, что на  ней  было,  -
разорвана и спущена с плеч.  Брандтер  с  необычайным  спокойствием  шарил
глазами  по  комнате.  Подняв  тяжелую  саблю  трубача,  валявшуюся  возле
опрокинутого стула, он сперва задумчиво ее разглядывал, потом выхватил  из
ножен. Ханна закричала - это был непрерывный заливистый крик,  как  долгая
высокая трель. Она отчаянно топала и дрыгала босыми ногами. При первой  же
попытке к бегству Брандтер пресек ей дорогу. Тяжелый клинок  просвистел  в
воздухе, словно то было простое кнутовище, Ханна упала без единого звука и
больше не шевелилась. Брандтер лишь искоса взглянул на нее  (и  на  быстро
расплывавшуюся вокруг ее  трупа  лужу  крови).  Потом  поднял  опрокинутое
кресло и сел.
   Он мог бы бежать, но предпочел остаться здесь, возле  мертвых,  которые
лежали там, где застигла их смерть (точно  как  на  войне),  так  же,  как
внизу, во дворе, лежал тот благородный господин.  Несомненно,  он  мог  бы
бежать. Золото, некогда подаренное  Ханне  графом  Куэндиасом,  находилось
здесь, в шкафу, а вместе с ним и немалые собственные сбережения. С  такими
деньгами можно было далеко пойти.
   И все-таки он остался. Здесь его и нашли, когда давно уже взошло  утро,
нашли к тому же спящим. В тот же  день  Брандтера  в  цепях,  под  конвоем
драгун отправили в Вену. Когда  телега  с  узником,  лежавшим  на  соломе,
выезжала из деревни, на дорогу вышли два его старых  товарища.  Несказанно
потрясенные, они какое-то время шли с ним рядом. Брандтер  крикнул  им  на
прощанье:
   - Видите, вот я к вам и вернулся!
   Но они не поняли, что хотел он этим сказать.
   В Вене ему быстро  вынесли  приговор.  Чудовищность  его  преступления,
убийство именно того человека, который некогда спас ему  жизнь,  требовала
самого тяжкого наказания.  Брандтера  приговорили  к  колесованию.  Однако
император из милосердия заменил ему колесо веревкой.


   Когда Брандтера выводили из тюрьмы, ему вовсе не  было  так  худо,  как
можно предполагать. Блеклое знойное небо над ним, залитые слепящим солнцем
и какие-то бесконечные улицы; солнечная зыбь крыш там, вдалеке, - вся  эта
картина на сей раз была как нельзя более подходящей для последнего взгляда
человека, который хотел и должен был расстаться с жизнью, ибо  жить  далее
было ему решительно незачем. В сердце такого человека, несомненно, пусто и
одиноко, но в нем и светло,  подобно  тому,  как  пустые  комнаты,  откуда
вывезена вся мебель  и  утварь,  кажутся  всегда  более  светлыми,  нежели
занятое и обставленное всем необходимым  человеческое  жилище.  Когда  он,
миновав надвратную башню, увидел вскоре  и  виселицу  -  опять-таки  косую
черточку в небе цвета свежеоструганного дерева, - он был далек от  паники,
в которую впал однажды, оказавшись в таком же положении, да,  он  едва  ли
мог оживить в себе то смятение и отчаяние, что охватили его в тот раз.
   И вот Брандтер стоял на одинокой  смертельной  высоте  виселицы.  Народ
внизу виделся ему огромной толпой утопающих, отчаянно стремящихся вверх  с
запрокинутыми лицами и открытыми ртами. На башне церкви св.Теобальда,  что
на Лаймгрубене, звонко пробили часы. В тот миг, когда палач надевал ему на
шею  петлю,  последние  пять  лет  его  жизни  снова  засияли   пред   ним
ослепительной вспышкой. Но вот они померкли, их начало и конец  слились  в
непроглядной мгле, и были они теперь не чем иным,  как  смутным  и  быстро
промелькнувшим сном между двумя смертными часами.