Елена ХАЕЦКАЯ

      ОБРЕТЕНИЕ ЭНКИДУ

      Я ненавижу рабство. Когда в Вавилоне были выборы, я
голосовал за мэра-аболициониста. Он, конечно, еще худший вор,
чем тот, кого все-таки избрали, но зато он обещал отменить
рабство.
      И рабов я тоже ненавижу...
      ...А вам бы хотелось, чтобы по вашему малогабаритному жилью
слонялось чужое существо, бестолковое и нерадивое?
      Я - рабовладелец. Разумеется, не своей волей. Раба мне
всучили любящие родители.
      Родители много хорошего сделали для меня. Во-первых,
конечно, они меня зачали и потрудились выносить и выродить. За
это я им сердечно благодарен. Особенно матушке.
      Потом они дали мне хорошее образование. Его как раз хватает
для того, чтобы работать там, где я сейчас работаю, но о работе
после.
      Затем они не позволили мне жениться на девушке, в которую я
было влюбился в семнадцать лет. Поэтому я свободен и счастлив.
      Был. Пока они не озаботились повесить мне на шею раба.

      * * *

      Наутро после тридцать первого дня моего рождения я лежал,
насмерть разбитый похмельем.
      В дверь позвонили. Решил не открывать. На опохмелку денег
не было, а остальное меня не занимало.
      У двери звонили долго, настырно. И скреблись, и копошились.
Я, недвижный, злобился. Одна особо злокозненная пружина
впивалась мне в ребра, но я даже не шевелился. Знал: стоит
повернуться, и диван подо мной завопит на разные голоса.
      Стоящий под дверью начал стучать.
      Я был уверен, что явились из жилконторы. По поводу неуплаты
за квартиру. Я злостный неплательщик, меня дважды пытались
выселить.
      У двери потоптались. Чем-то пошуршали, звякнули. Потом,
после паузы, еще раз аккуратно постучали.
      Да ну их совсем.
      - Кто там? - гаркнул я, не поднимая головы с подушки.
      - Господин Даян дома? - спросил незнакомый мужской голос.
      - Я дома, - сипло сказал я. - Пшел вон.
      - Господин Даян! - крикнули из-за двери. Вежливо, даже
жалобно как будто. - Откройте! Меня прислала ваша высокочтимая
матушка... То есть, по ее поручению...
      Я сел на диване. Мне было невыносимо.
      - У тебя деньги есть, ты?
      - Немного. Мне выдали, когда к вам направляли...
      Я пал с дивана на четвереньки. Покачал головой, попытался
встать, но не смог. Если бы я встал, то все равно бы упал.
      Уподобившись четвероногому скоту и отчаянно стуча мослами,
я двинулся к двери.
      Там ждали.
      Я выпрямился, стоя на коленях и цепляясь руками за стену.
      - Сичас, - сказал я.
      За дверью понимающе сопели и топтались. Я откинул крючок,
отодвинул засов и выпал из квартиры вместе с дверью,
распахнувшейся под моей тяжестью.
      Выпав, я оказался в объятиях широкоплечего детины. Он
подхватил меня сильными руками и прижал к груди. Потом сжал за
плечи и осторожно утвердил меня в вертикальном положении.
      Я рыгнул ему в лицо - не нарочно. Он стерпел.
      Посланец матушки был приблизительно моих лет. Верхняя губа
пухлого рта оперена черной щетинкой, темные глаза глядят из-под
широких бровей.
      - Господин Даян... - в третий или четвертый раз повторил он.
      Меня зовут Даян. Это древнее и славное вавилонское имя.
Нужно ли говорить, что уже в детском дошкольном учреждении мое
имя переделали в "Баяна", да так и повелось. Я и не сопротивлялся.
      - Слушай, ты, - сказал я детине. - Сколько у тебя денег, а?
      У него оказалось три сикля. На противопохмельные колеса
хватит. Если брать не самые дорогие.
      - Брат, - сказал я проникновенно и взял его за руку. - Дуй в
аптеку...
      И объяснил, зачем.
      Он внес меня в квартиру, помог улечься на диван, подал воды
и ушел в аптеку. Я бессильно смотрел на дверь, которую он забыл
за собой закрыть, и терзался от сквозняка.
      Детина вернулся через час. Объяснил, что искал аптеку.
      Вместе с ним притащилась вечно беременная серая кошка,
жившая в нашем подвале.
      Предки кошки были породистыми голубыми тварями из храма
Исет, а эта была плодом любви священной храмовой кошки с
каким-то безродным полосатым сердцеедом.
      Каждые два месяца Плод Любви исправно наводняла двор
маленькими плодами своей любви. Любила она много и
разнообразно. Что, естественно, отражалось на плодах.
      Детина выпихнул кошку, незлобиво поддев ее ногой под брюхо,
и захлопнул дверь.
      - Давай, - сказал я, слабо барахтаясь на диване.
      Он подал мне таблетку, растворив ее в воде. Таблетка шипела
и плясала. У нее был мрачный, средневековый вид. Именно так
травили королей в одном историко-приключенческом сериале.
      Я выпил, отдал стакан и лег, закрыв глаза, - ждать, пока
полегчает. Детина громоздился надо мной.
      Я открыл глаза.
      - Слушай, - сказал я детине, - а кто ты такой? А?..
      Вот тут и открылась страшная правда.
      - Ваш раб, господин, - сказал детина.
      - У меня нет рабов, - сказал я. - У меня принципиально не
может быть рабов. Я аболиционист.
      - Ваша высокочтимая матушка так и говорила - ну, этому, на
бирже... Как их? Агенту, - поведал детина. - Мол, мой сын против
рабства, но хочу сделать ему подарок... От материнского подарка,
мол, не откажется... У него, мол, - ну, у вас то есть, - в квартире
не хватает хозяйской руки...
      Так. У меня в квартире не хватает хозяйской руки. Поэтому
мне не позволили жениться, а вместо того подсунули чужого
человека, чтобы он сделался этой самой хозяйской рукой в моем
доме... Подсунули, пользуясь моей сегодняшней слабостью. В
другой день я просто спустил бы его с лестницы. А сегодня я мог
только одно: расслабленно стонать.
      Естественно, я сразу же возненавидел своего раба.
      Все в нем было противное. И брови эти его широкие,
блестящие, будто маслом намазанные. И щетина над губой. И ямка
в пухлом подбородке.
      - Уйди, - сказал я.
      Он растерялся.
      - Куда я пойду, господин?
      - Куда-нибудь, - пояснил я. - Чтобы я тебя не видел.
      И заснул.


      Я проснулся, когда уже стемнело. Во рту было гадко, но
голова не болела и острая невыносимость оставила плоть.
      Я осторожно сел. Очень хотелось пить. И еще глодало
ощущение какого-то несчастья, которое постигло меня в те часы,
пока я спал. Что-то в моей жизни изменилось к худшему.
      Вот в углу что-то зашевелилось... Сполз с кресла старый
вытертый плед. Из-под пледа протянулась и коснулась пола босая
нога. Нога была толстая, как фонарный столб, белая, густо
поросшая волосом.
      Раб!
      - Пить хочу, - сказал я грубо.
      Он поморгал сонно, завернулся в плед и пошлепал на кухню.
Его пятки приклеивались к недавно отлакированному паркету.
      Пока я пил, он скромно стоял в сторонке. Я отдал ему стакан
и сказал:
      - Я буду звать тебя Барсик.
      - Барсик? - переспросил он, озадаченный.
      - Не нравится "Барсик"? - сказал я. - Тогда Мурзик. Будешь
откликаться на Мурзика?
      Мурзик сказал, что будет.

      * * *

      Вы, конечно, скажете, что я засранец. Что нельзя так с
людьми обращаться. А я и не говорю, что можно. Конечно, нельзя.
Поэтому я и голосовал за мэра-аболициониста. Пусть он вор, но он
тоже против рабства.
      Если кто-то отдан тебе в полное владение, ты обязательно
будешь над ним измываться. И не захочешь, а будешь. Само собой
как-то получится. Закон природы.
      Конечно, я над Мурзиком измывался. Конечно, он меня,
пьяного, раздевал и умывал. Конечно, он вскакивал по ночам, когда
я сонно требовал молока, портвейна или бабу. И бежал искать для
меня молоко, портвейн или бабу.
      Матушке я сказал, что очень доволен Мурзиком. Матушка была
довольна.
      Мой раб наводит в доме порядок. То есть, он наводит
беспорядок - только не мой, а свой собственный. Это и называется
- "хозяйская рука".
      А я должен его кормить и терпеть.

      * * *

      - Мурзик, - молвил я обессиленно. - Мурзик...
      Шли вторые сутки пребывания меня в статусе рабовладельца.
      Я замолчал. Как объяснить рабу, что...
      ...Когда мне было пять лет, меня отдали в детское дошкольное
учреждение. В детском дошкольном учреждении меня кормили
сарделькой с макаронами. Сарделька была толстая, как гусеница.
От сытости у нее лопалась жесткая шкура.
      Потом я томился в закрытом учебном заведении, ужасно
дорогом и престижном. Родители выложили немалые деньги за
право заточить меня туда. Считалось, что там, за четырьмя
стенами, я получаю бесценное образование и рациональное
питание. Насчет образования - возможно. Что до питания, то нас
кормили все той же сиротской сарделькой с макаронами.
      Обретя свободу в двадцать с небольшим лет, я думал, что с
сарделькой покончено навсегда.
      Не поймите так, что я какой-нибудь растленный гурман. Но
ведь не для того же я терплю дома это нелепое животное
(Мурзика), чтобы вернуться - пусть только гастрономически - в те
безотрадные годы!..
      Мурзик растерянно смотрел, как я бушую над тарелкой.
Бушевал я бессловесно - мыча, будто умалишенный.
      Мой раб вздохнул (сволочь!), уселся за стол против меня и
уставился с сочувствием.
      - Мурзик, - проговорил я наконец, - ты знаешь ли, я ненавижу
сардельки с макаронами... - И вдруг заорал, срываясь на визг: -
Ненавижу, ненавижу, НЕНАВИЖУ, НЕНАВИИИЖУУУ...
      - Да? - искренне поразился Мурзик. Его маслянисто-черные
брови поползли вверх, по мясистому лбу зазмеились морщинки.
      - Да, - повторил я. - Твоим рабским умишком этого не
охватить, Мурзик, но, представь себе, свободный человек,
гражданин Вавилона, избиратель и налогоплательщик, может не
любить сардельку с макаронами... Кстати, эти сардельки делают из
туалетной бумаги, а мясной запах фальсифицируют, поливая
туалетную бумагу кровью. А кровь берут со скотобойни... И там,
между прочим, повсюду ходят крысы. У моей матушки одна
знакомая нашла в сардельках крысиный хвост.
      - Я не знал... - растерянно проговорил Мурзик. Совсем по-
человечески. - Ну, то есть, я не знал, что можно не любить
сардельки... Меня никогда не кормили сардельками...
      - Ну так жри!.. - рявкнул я, отпихивая от себя тарелку. -
Подавись!..
      - Можно?
      - Да!!! - заорал я страшным голосом.
      Мурзик потрясенно взял с моей тарелки сардельку, повертел
ее в пальцах и, трепещущую, сунул в рот. Пососал.
      Я отвернулся. Мурзик с сочным чавканьем прожевал
сардельку. Когда я снова повернулся, мой раб уже наматывал на
свой толстый палец макароны, вытягивая их из моей тарелки.
      Я взял кетчуп и полил его палец.
      - Спасибо, господин, - пробормотал Мурзик с набитым ртом. И
сунул палец в рот. Макароны повисли по углам его широких губ.
      - Милосердный Мардук... - простонал я.
      Раб шумно проглотил макароны. Я ждал - что еще отмочит
Мурзик.
      Мурзик взял мою тарелку и слизал масло, прилипшее к краю.
Нос у него залоснился.
      - Я голоден, - напомнил я, нервно постукивая пальцами по
столу.
      Мурзик подавился. Он покраснел, глаза у него выпучились. Я
испугался - не блеванул бы.
      - Может, пиццу? - прошептал Мурзик между приступами
кашля.
      - Да ты готовить-то умеешь, смерд? - заревел я. Я так ревел,
что люстра из фальшивого хрусталя тихонько задребезжала у меня
над головой. - Тебя, между прочим, как квалифицированную
домашнюю прислугу продали! С сертификатом! Для чего к тебе
сертификат приложен? Любоваться на него?
      Мурзик стал бледен, как молоко. Даже синевой пошел.
Залепетал:
      - В супермар...кете... От фирмы "Истарванни"... Пицца... По
восемь сиклей...
      Вот тут-то первое подозрение относительно Мурзика
превратилось в железную уверенность. В стальную. В такую, что и
в космос слетать не стыдно - вот какую.
      - А теперь, - объявил я, доставая кофеварку, - ты расскажешь
мне правду.
      - Ка...кую правду?
      Он действительно испугался. Я был доволен.
      - Кто ты такой?
      - Ваш раб, господин.
      Мурзик чуть не плакал.
      Я был очень доволен.
      - Я могу подвергнуть тебя пыткам, - сообщил я и включил
кофеварку. Она зашипела, исходя паром.
      - Можете, господин, - с надеждой сказал Мурзик.
      - Но я не стану этого делать, - продолжил я.
      - Спасибо, господин.
      Мурзик снова запустил палец в тарелку. Макароны уже
остыли.
      - Сними рубашку, - велел я.
      - Что?
      - Рубашку сними! - заорал я.
      Люстра опять дрогнула. Кофеварка зашипела и начала
плеваться в хрустальный бокал в виде отрубленной головы
сарацина. Сарацин постепенно чернел.
      Мурзик встал. Медленно расстегнул верхнюю пуговицу.
Посмотрел на меня. Я ждал. У меня было каменное лицо. Мурзик
расстегнул вторую пуговицу. Третью. Снял рубашку. Под рубашкой
оказалась голубенькая застиранная майка, из-под которой во все
стороны торчали буйные кудри темных волос.
      - Майку... тоже? - шепнул Мурзик.
      - Не надо, - позволил я. Меня тошнило от его волосатости.
      Все левое плечо Мурзика было в синих клеймах. И на правом
тоже обнаружилось две штуки. Мурзик представлял собою живой
монумент государственному строительству в нашем
богамиспасаемом отечестве. Чего только не отпечаталось на его
шкуре! Гербы строек эпохи Восстановления, нефтяных вышек
Андаррана, портового комплекса на границе с Ашшуром, медных
рудников, хуррумских угольных шахт и даже железной дороги
"Ниневия-Евфрат, Трансмеждуречье".
      Под всем этим великолепием моргала подслеповатым глазом
полустершаяся русалка похабного вида, а на правом предплечье
имелось изображение скованных наручниками кайла и лопаты с
надписью "Не забуду восьмой забой!"
      - Все, - сказал я. - Можешь одеваться.
      Трясущимися лапами Мурзик натянул на себя рубаху. Забыв
заправить ее в штаны, сел. Машинально доел макароны. Вид у него
был убитый.
      - Мурзик, - сказал я. - Сукин ты сын. Где тебя добыла моя
матушка, а?
      - На бирже, - сказал Мурзик и рыгнул. - Простите.
      Я растерялся. То есть, я по-настоящему растерялся. Матушка
всегда покупала товары с гарантией. Даже из комиссионных
магазинов неизменно выцеживала какую-нибудь филькину грамоту,
по которой потом имела право на бесплатный или льготный ремонт.
По части филькиных грамот моя матушка - великая искусница. Как
же ее угораздило вместо добропорядочной и квалифицированной
домашней прислуги приобрести беглого каторжника?..
      У Мурзика подрагивали толстые губы.
      - Ну, ну, - сказал я наконец. - Рассказывай уж все, без
утайки. Как ты надул их?
      - Не надувал я никого, - пробубнил скисший Мурзик. - Знаете
такую лавочку - "Набу энд Син работорговая компани лимитед"?
Слыхали?
      - Ну, - буркнул я. Я не знал такой компании. Я противник
рабства.
      - Они скупили у нас, на железке - ну, "Трансмеждуречье",
шпалоукладка - большую партию отбракованных рабов, -
продолжал Мурзик.
      - Так ты еще и отбракованный?
      Мурзик кивнул.
      - Так вышло, - пояснил он. - Да я-то уж точно ничего не делал,
ну - ничего такого... Он случайно упал.
      - Кто?
      - Прораб. Он в котел упал. - Добавил тише: - Ну, со смолой -
котел, то есть. А спичку уронил вообще не я... Ну, нас и
отбраковали. Всю смену...
      Я налил себе кофе в чашку из широко раздутых ноздрей
хрустального сарацина. Сел с чашкой.
      Мой раб уныло и многословно бубнил, что не ронял он спички
и что прораб упал в котел случайно, а всю смену отбраковали и
хотели общественно-показательно повесить, но тут как раз кстати
нагрянули ушлые ребята из этой "энд Син работорговой" и вошли в
сложные переговоры с руководством строительной компании.
Вернее, с подрядчиком. Вернее, с одним мудаком, который всей
этой богадельней заведовал.
      Вследствие чего всю отбракованную смену "энд Син
работорговая" скупила по баснословной дешевке. А на биржу
сдала, понятное дело, уже втридорога, снабдив каждого
сертификатом квалифицированной домашней прислуги и липовой
справкой об отличном состоянии здоровья.
      - У нас двое чахоточных были, - сообщил Мурзик. - Я с ними
еще с рудника. Один так вообще кровью харкал...
      - Как же ему справку?.. - спросил я и тут же осознал свою
наивность и слабую подготовленность к жизни. У работорговой
компании этих справок как грязи.
      Желая сделать мне подарок на день рождения, матушка
направила на биржу запрос. Оттуда прислали личное дело моего
Мурзика - с фотографией располагающего к себе киноактера, с
липовыми данными, с липовой квалификацией, с липовой
характеристикой с места последнего служения - вообще, сплошную
липу. И стоила эта липа очень-очень дорого. И уж конечно на липу
полагалась гарантия. Естественно, настоящая.
      Пока я все это соображал, Мурзик в тоске глядел в стену и
ждал.
      ...А что я должен теперь со всем этим дерьмом делать?
Отослать Мурзика обратно на биржу? Чтобы его благополучно
перепродали какому-нибудь другому честному налогоплательщику?
Разбить сердце матушки, которая до сих пор свято верит справкам,
личным делам - вообще всему, что выбито на глиняных таблицах?
      - Ну, - уронил я наконец, - так что делать будем?
      Он повернулся ко мне и разом просветлел лицом. Я еще
ничего не решил, а он уж почуял, подлец, что обратно на биржу
его не отправлю. Пробормотал что-то вроде "до последней капли
крови" и "ноги мыть и воду пить".
      Я сдался. Я дал ему восемь сиклей. Я велел принести пиццу
фирмы "Истарджонни" или как там. Я допил кофе.
      Съел пиццу - холодной, ибо разогреть ее в духовке мой раб не
догадался. Сварил себе еще кофе. На душе у меня было погано.


      Ну вот, теперь вы вс„ знаете о том, как я живу, какие у меня
родители и какой у меня замечательный раб Мурзик.

      * * *

      Нашу фирму основал мой одноклассник и сосед по двору
Ицхак-иддин. Он наполовину семит. Ицхак является полноценным
избирателем и налогоплательщиком и вообще ничем не отличается
от таких, как я - представителей древних родов. Ничем, кроме ума.
Ума у него больше. Так он говорит. Я с ним не спорю. Он
организовал фирму и регулярно выплачивает мне зарплату - самую
большую, после своей, конечно.
      Фирма наша называется "Энкиду прорицейшн корпорэйтед.
Долгосрочные и кратковременные прогнозы: бизнес, политика,
тенденции мирового развития".
      Вы скажете, что в повседневном быту потребителя мало
интересуют тенденции мирового развития. Что рядовой потребитель
и слов-то таких не знает, а если знает, то выговаривает
спотыкаясь, через два клина на третий.
      Во-первых, при помощи хорошо поставленной рекламной
кампании мы научили потребителя произносить эти слова. И
внушили ему, что прогнозы необходимы.
      А во-вторых, они и в самом деле необходимы...
      Кое в чем наша небольшая лавочка успешно конкурирует даже
с Государственным Оракулом. Оракул слишком полагается на
искусственный интеллект, считает Ицхак. Пренебрегает мудростью
предков и на том периодически горит. Предки - они ведь тоже не
пальцем были деланные. А компьютеров у предков не было. Предки
совершали предсказания иначе. И память об этом сохранилась в
нашем богатом, выразительном языке.
      Ицхак заканчивал кафедру темпоральной лингвистики
Гелиопольского университета - за границей учился, подлец, в
Египте. Гордясь семитскими корнями, Ицхак неизменно именовал
Египет "страной изгнания" и "державой Миср". Наш бухгалтер не
любит, когда Ицхак называет Египет "Мисром". Говорит, что это
неприлично.
      Бухгалтер у нас женщина, Истар-аннини. Аннини училась с
нами в одном классе. Была отличницей. Даже, кажется, золотой
медалисткой.
      Изучая темпоральную лингвистику, Ицхак набрел на простую,
дешевую и практически безошибочную методику прогнозирования.
      Запатентовался, взял лицензию и начал собирать сотрудников.


      Ицхак позвонил мне грустным летним днем. Я лежал на диване
и плевал в потолок. Потолки у нас в доме высокие, поэтому я
ухитрился заплевать и стены, и самого себя, и диванную подушку,
набитую скрипучими опилками.
      - Баян? - произнес в телефоне