ладьи, но теперь что-то неясное остановило его.
     Забава догадалась о его испуге.
     - Помоги умереть, память гложет, тяжело... - прошептала она.
     Всеслав процедил отвар, опустил в него  палец  -  отрава  была  очень
горячей, и он воткнул дно кружки в воду в ушате.
     Потом свои шаги от стола к старухе он будто считал,  так  медленно  и
напряженно он их делал. Склонившись на коленях  к  Забаве,  он  поднял  ее
легкую голову, поднес ко рту кружку.  Единственным  зубом  она  прижала  к
нижней губе ее край - и яд вытек в старуху. С каждый глотком она  оживала,
разглаживалось и светлело лицо, из глаз уходил туман.
     - Роду о тебе доброе слово замолвлю, - опрокинулась  опять  на  шкуры
Оладья.  Она  долго   молчала,   но   вдруг,   словно   вспомнив   что-то,
пошевельнулась и заговорила:
     - Умирать легко, запомни, память  только  страшна,  я  ведь  ребенком
была, дитем светлым, а теперь все... ушло все... а один  денечек  помню...
как хорошо было, хорошо... Нет, ты мне помоги, совсем помо...
     Внезапно рука старухи поднялась, и она  твердыми  холодными  пальцами
сильно сжала ладонь волхва; губы ее мелко задрожали, задергались  веки  на
высохших глазах, потом затрепетало  все  тело,  будто  полоснула  по  нему
жестокая судорога, и ее рука, громко стукнув, упала на пол.
     Тишина ворвалась в избу. Лишь потом Всеслав стал различать  гул  мух,
носившихся над мертвецами, и треск горящих в печи  дров.  Он  накрыл  лицо
умершей Оладьи мокрым  от  яда  полотенцем,  выплеснул  на  огонь  остатки
болиголова, шагнул к двери.
     На пороге он остановился и обернулся: мертвая  изба  потемнела,  лишь
напротив печки по темной стене еще бегали блики от догорающего  священного
огня.


     Выйдя на крыльцо, он увидел бредущих по улице,  среди  дыма  и  пыли,
оставшихся живыми в веси смердов. Мрачные мужики, бабы в чистых поневах, с
детьми на руках, притихшие подростки безмолвно шагали  вслед  за  Опенком,
несшим за связанные лапы большого  белого  петуха.  Переемщик  был  сильно
пьян.
     Услыхав стук двери, смерды приостановились,  глядя  на  волхва;  один
Опенок, ни на что не обращая внимания и неловка переступая  подгибающимися
ногами уходил дальше.
     Соловей сошел с крыльца и вместе со смердами  зашагал  из  веси.  Шли
медленно, долго. Всеслав думал и никак не мог понять, как  же  получилось,
что он послушался старуху и дал ей отраву. Его  будто  околдовали:  вместо
того, чтобы исцелять, он убил, убил своими руками, спокойно,  уверенно;  и
ведь шевельнулась же в нем  тайная  радость,  когда  Оладья  сказала,  что
донесет о нем, волхве-изгое, Роду и великий бог не забудет эту весть. Нет,
нет, оборвал себя Соловей. Ничего, кроме сострадания к умирающей, в нем не
было, и не для выгоды перед богом протягивал он яд Забаве.


     От наступившего зная  вода  в  Клязьме  будто  остановилась.  Опенок,
первым вышедший на берег, осоловелыми глазами долго  смотрел  на  замершую
реку, потом поднял петуха. Птица, первой на земле  приветствующая  солнце,
забила крыльями,  пытаясь  вырваться  из  рук  пьяного  Переемщика.  А  он
дождался, пока вокруг столпятся смерды, и, далеко занеся за голову петуха,
швырнул его в Клязьму.
     Неловко дергая спутанными лапами, тот  замахал,  забил  крыльями,  но
полет птицы был недолгим, и она звучно упала на воду. Петух  быстро  устал
и, разметав в стороны  намокшие  крылья,  все  вскидывал  вверх  голову  с
обвислым красным гребнем, уплывая по невидимому течению за поворот.
     Совсем уже далеко  он  опять  заколотил  по  воде  крыльями,  взбивая
брызги, в которых ненадолго вспыхнула радуга.
     Когда петух пропал из глаз, Опенок выбрался на берег и опять  впереди
остальных смердов двинулся к Ярилиной  плеши.  Коротким  был  тот  путь  к
кумиру, но за это время из-за леса поднялась черная туча, сырой ветер стал
разгонять неподвижную дымную теплынь.
     Сложили в костер дары и замерли перед огнем. Расталкивая  смердов,  к
кумиру подошел Переемщик. Лицо его будто одеревенело, красными немигающими
глазами Опенок ожесточенно смотрел на бога. Вытянув над  пламенем  руки  с
зажатыми в  них  сотами  и  мешочком  с  зерном,  Переемщик  вдруг  замер,
отшвырнул дары в сторону, шагнул дальше вперед, почти в костер,  и  плюнул
на кумира.
     Всеслав услышал, как вокруг охнули люди, но сам не  отводил  глаз  от
лица Рода. Ждал он напрасно - бог все так же бесстрастно глядел вдаль,  на
бесконечную Русскую землю.
     Чего-то страшного ожидал, видимо, и Опенок. Но время шло,  ничего  не
происходило; тогда он обернулся  к  оставшемуся  живым  в  веси  народу  и
выкрикнул:
     - Выпучились?! А вот еще плюну!  Пусть  терпит!  Сколько  мы  к  нему
ходим, сколько добра отдали! Пусть скажет, за  что  дочь  мою  убил,  жену
убил! И всех твои, и твоих, и твоих! - тыкал Переемщик пальцем в толпу.  -
А мы все тащим ему! Полвеси трупами лежит... Ну?! Зачем ему кланяемся?! Ты
ему зло сделал? Ты? Ты? Ты? А помощь от  него  хоть  раз  получили,  добро
видели?! И все ждем! Запомните: знать его больше не хочу!
     Опенок отошел от кумира, но, увидев волхва, остановился.
     - Ты ведь холоп его, толковать обязан, изреки слово веси, ну!
     Всеслав безмолвно глядел в разъяренные глаза Переемщика. Тот же  стал
раскачиваться, будто хотел напасть на  волхва,  потом  вдруг  плюнул  и  в
Соловья. Волхв успел уклониться, и плевок попал на  ухо.  Всеслав  утерся,
той же рукой ударил обидчика. Кулак попал в скулу, но и Опенок кинулся  на
волхва.
     Их сразу же разняли; Соловей отплевывался кровью, все  поворачивался,
отыскивая Опенка, однако тот, растолкав мужиков, убежал из кумирни.
     Потом кто-то проговорил Всеславу: "Уймись ты! Ему что, Опенку, пойдет
в другую веру, к христианам - и все! А ты поучать его взялся!"


     Кровь долго сочилась из разбитой  губы,  волхв  вытирал  ее  рукавом,
торопливо возвращаясь в свою избу.
     Туча повисла над лесом, сделалось темно, и по веткам застучали  капли
дождя.
     Когда  тропинка  свернула  к  избе,  Всеслав  испуганно  остановился,
увидев, что из волокового окна идет густой дым; только сейчас он вспомнил,
что там остался пришедший ночью мальчик.  Радость  подхватила  волхва,  он
вбежал на ступени, распахнул дверь. Ность стоял возле печи; от  внезапного
стука он резко повернулся, но, увидев хозяина, успокоился. Оказалось,  что
мальчик уже испек хлеба, сварил кашу и давно ждет Всеслава.
     Когда поели, Соловей долго безмолвно сидел за  столом.  Мальчик  тоже
притих, не беспокоя задумавшегося волхва.
     - Знаешь, - решился Всеслав. -  Ты  оставайся  тут  навсегда.  Вместе
будем. Как люди говорят, своя избушка  -  свой  простор.  Я  тоже  ведь  с
детства сирота, только старый уже, на санех ["сидя на санех"  -  выражение
того времени, означающее "накануне смерти"]. Жизнь дальше вместе  коротать
будем, ладно?
     Поспешно выговорив эти слова, Соловей робко взглянул на мальчика. Тот
сидел  неподвижно,  опустив  голову,  и  волхв  видел,  что  он  с  трудом
сдерживает слезы от непривычной ласки.
     Тогда  Всеслав  быстро  поднялся,  стал  собирать  со  стола  посуду;
засуетился  облегченно  и  сирота.  Они  вместе  споро  прибрали  в  избе,
осмотрели репища и капустники на огороде, потом сходили в  лес,  проверили
ближние перевесы-ловушки и борья, а когда в потемках шагали к избе,  волхв
вдруг подумал, что до сих пор не  знает  имени  мальчика.  Он  спросил,  и
сирота поспешно ответил: Всеслав, Слава!
     Соловей даже остановился - это было не просто чудо;  до  конца  стало
ему ясно, что маленький сирота прислан  богами.  Но  в  тайне  этой  скрыт
какой-то огромный смысл, непонятный пока волхву.
     Взбудораженный Всеслав долго не мог уснуть. Он ворочался на  полатях,
прислушивался к ровному дыханию мальчика,  шуршанию  мышей  в  подполе,  и
постепенно в нем все уверенней укреплялась мысль, что  Род  привел  к  его
избе мальчика, чтобы заменить волхва на земле. Еще раньше он понял, что из
Чижей надвигается неостановимая смертельная опасность и со дня на день она
обрушится на его избу. Попы не остановятся;  помнил  же  он,  как  жестоко
громили они кумиров в Киеве и потом плетьми и копьями загоняли  русичей  в
Почайну. Суровый выбор встал перед людьми - либо плюй в своего бога,  либо
умри!
     Так же будет и тут, в Липовой Гриве. Но уйти уже некуда!  Навьи  всех
его предков прилетали сюда, их пепел испокон  веков  хранился  в  глиняных
урнах-избушках, расставленных на кладбище. Куда, зачем сбежит он отсюда?
     Волхв хорошо помнил христиан, живших в Киеве;  они  ходили  к  своему
Илье, молились там раскрашенным  доскам  и  до  времени  не  приставали  с
поучениями к русичам. Но все почти иноверцы  были  пришельцами  из  других
земель, и Всеслав каждый раз  недоумевал,  если  ему  говорили  о  величии
Иисуса. Он знал, что мир, окружавший его с детства,  населен  богами;  вот
даже сейчас в избе сторожит покой  домовой,  наполняет  ярой  силой  землю
Велес, льет днем с небес горячие лучи солнце-Дажьбог.
     Бог же христиан жил где-то далеко, и нужно было обязательно  умереть,
чтобы его увидеть. Это было непонятно.
     Задремал Всеслав лишь под утро, когда в  избу  стал  проникать  через
окно прохладный, сырой рассвет.


     Соловей разделся и шагнул в  реку.  Остывшая  за  ночь  вода  Клязьмы
обожгла его; волхв остановился, привыкая к речной прохладе.
     Впереди, посредине потока лежал небольшой островок, поросший кустами.
Через него проходил пеший брод из Липовой Гривы в Чижи. В  самом  глубоком
месте вода поднималась до шеи, и Соловей двигался тут осторожно,  ощупывая
ногами илистое дно.
     По небу проносились клочки разорванных ветром ночных туч,  солнце  то
скрывалось, то выглядывало, быстро прогревая неподвижный воздух.
     На мягком чистом песке острова  лежали  гнезда  чаек;  рядом  с  ними
валялась скорлупа птичьих яиц и бегали испуганные серые птенцы.
     Редким был год, когда они выживали; обычно вода смывала весной гнезда
и уносила на дно пятнистые  яйца.  Во  время  половодья  река  забрасывала
островок сучьями, мусором, они наполовину тонули в сыром  песке,  но  едва
остров просыхал, тут снова селились  упрямые  чайки  и  наново  складывали
неуклюжие свои гнезда.
     Вспугнутые птицы заметались над человеком, потом накинулись на  него.
Взлетая вверх, каждая чайка затем стремительно нападала на волхва и только
перед самым его лицом сворачивала, мелькнув красными  лапками.  Взмывая  к
небу, птицы тоскливо вскрикивали, будто умоляли человека  быстрее  уйти  с
клочка их земли.
     И волхв поспешно пересек остров, сошел снова в реку и скоро  поднялся
на противоположный берег. Здесь он оделся, двинулся вдоль  Клязьмы,  потом
свернул в сторону Чижей. Пройдя версты четыре, Всеслав почувствовал  запах
гари; он сперва испугался, но потом успокоился, сообразив, что до веси еще
далеко, и, если бы там горели избы, дым не достиг бы  этих  мест.  Видимо,
неподалеку работали  смерды,  выжигая  лес  для  новой  рольи.  Но  и  это
показалось странным, ибо поп и  вирник  не  могли  освободить  мужиков  от
постройки храма. Однако дым, оседающий  между  деревьями,  становился  все
гуще, волхв двигался в нем иногда как в тумане и скоро вышел на скрытую  в
лесу большую поляну. С одного края она была недавно вспахана, и по  черной
земле, тяжело подпрыгивая, ходили галки. В дальнем же  конце  новой  рольи
догорал поваленный лес. Обратившиеся в уголь  деревья  густо  чадили;  над
ямами топорщились белыми корнями-жилами пни. Над  палом  неподвижно  стоял
раскаленный, налитый дымом воздух.
     Шагая по краю  поляны,  Всеслав  думал,  что  увидит  кого-нибудь  из
смердов, однако людей тут не было. Теперь  должно  было  пройти  несколько
дней, пока на эту опаленную и усыпанную углями и пеплом  землю  разбросают
зерна будущего урожая, хлеба.
     То, что на  пале  не  оказалось  народа,  встревожило  волхва,  и  он
поспешил в Чижи. Однако в веси все  выглядело  спокойным,  хотя  несколько
смердов бесшумно толпилось сейчас возле своей кумирни, позади Рода.
     На околице Чижей Всеслав остановился, стал раздумывать - идти к людям
или нет. Уже в первые свои приходы сюда он, как  мог,  остерегался  попина
Кулика и княжьих слуг; после увиденного в Киеве волхв знал, что  они  свое
дело начинали с разгрома русских кумиров. Опале и избиению подвергались  и
охранители богов - волхвы [здесь следует указать, что постепенно волхвы на
Руси превратились в скоморохов, которые в  своих  песнопениях  прославляли
"золотой век"].
     Так что нынешняя тишина в Чижах была временной: придет день, попин, и
отроки и здесь иссекут кумиров, а смердов погонят  в  Клязьму  или  Вохну,
заставят сменить веру и имена.
     Соловей присел на сруб заброшенного колодца, из которого несло гнилым
тяжелым воздухом; как никогда  до  сих  пор,  ясно  он  понимал,  что  его
поединок с попином случится непременно. Он, волхв, будет следующей жертвой
после Рода. Всеслав догадывался,  что  и  встреча  его  со  Сварожичем,  и
маленький Всеслав-сирота, подошедший в ночной  тьме  к  его  избе,  -  все
связано с предстоящими событиями, все есть подготовка к тому  страшному  и
неизбежному, что не сегодня-завтра начнется тут.
     И колодец, будто нарочно, особенно сильно выдыхал на него  затхлость,
словно подземный  Велес  предупреждал  волхва.  Столько  времени  когда-то
промучились в Чижах с этим срубом,  но  едва  его  построили,  вода  ушла,
просочившись глубже в землю.
     После долго раздумья, Всеслав все-таки поднялся, двинулся в весь.  Со
стороны нескольких изб на улицы плыла мелкая  серая  пыль;  приглядевшись,
волхв понял, что там разломали печи [уничтожение в избах печей было  одним
из наказаний того времени]. Значит,  схватка  византийца  с  русичами  уже
началась, на смердов обрушились первые наказания.


     В середине толпы угрюмо стоящих мужиков у сложенных в кучу плотницких
секир чертил что-то щепкой на земле черный  попин.  У  него  были  длинные
волосы и длинная же борода [до  христианства  на  Руси  длинных  бород  не
носили] с сединой вокруг рта. Учуяв шевеление, он поднял голову, и  они  -
волхв и попин - уперлись друг в друга взглядами. Глаза у  византийца  были
умные, внимательные; оглядев незнакомого человека, он опять  наклонился  к
земле, продолжая царапать по ней.
     - Вот, братья, как надо сделать, - распрямился попин. -  Вирник,  что
повелел в один стук храм поднимать, во гневе был, печки зря порушил. Мы же
с вами просто поспешим, но и отдыхать будем, как бог велел.
     Волхв  удивленно  вслушивался  -  привезенные   Владимиром   в   Киев
царьградские и корсуньские священники по-русски не знали ни слова;  сейчас
же,  через  десять  лет,  иноверный  попин  уже  запросто  разговаривал  с
вятичами.
     - Всем понятно?! -  вдруг  рявкнул  сидевший  в  стороне  на  бревнах
вирник, не замеченный Всеславом. - Или еще несколько печек разломать?!
     - Послушай! И ты послушай! - заговорил передний мужик в  новой  синей
рубахе. - Как он говорит, - качнулся он в сторону попина, - мы  не  сможем
делать, не наша работа!
     - Сделаешь, - промычал вирник.
     - Погоди! Он ведь начертил, что ему надо; теперь пусть отойдет,  сами
мы лучше сделаем! Он, попин, человек не здешний, дела не знает.
     - А ты, раз знаешь, сам и делай! - угрожающе прошептали  в  толпе,  и
вирник впился взглядом в смердов.
     - Не понял меня человек, - спокойно ответил плотник. - Я говорю:  все
равно делать придется, а  то  печи  разнесут  либо  избы  раскатают.  Ясно
ведь...
     - Кому надо, и черепа пораскалываем! - перебил вирник.
     - Ясно ведь, раз не ушли мы  из  веси,  надо  поднимать  их  кумирню.
Заморский же человек секиры сам не держал, рассказывает и скребет по песку
с чужих слов. Сделаем сами быстро - разойдемся по избам и рольям.
     Толпа молчала; тогда мужик подошел к попину, осторожно взял у того из
руки щепку и, затерев лаптем нарисованное византийцем, начертил по-новому.
     - Вот как надо... Нижний венец не тут ставить, а тут и так.  Подпорок
совсем не надо, матицами укрепим. Поняли?
     Смерды придвинулись к плотнику, но  волхва  сзади  кто-то  остановил,
потянув за рубаху. Он обернулся и увидел двух стариков - Ора и Ратая [Ор -
гудец, скрипач; Ратай - пахарь]. Они чаще других  из  Чижей  похаживали  к
нему за травами, и каждый раз, встречаясь, Ор весело говорил:
     - Вишь, земля по нас стонет, а мы все бродим! Видно, бессмертный я  -
жить буду еще сорок сороков зим и лет!
     Сейчас лица стариков были строгими.
     - Пойдем-ка, нужен ты нам, - попросил Ратай.
     Они отошли на несколько шагов, но в толпе смердов  забушевали,  разом
заговорили, и снова раскатисто зарычал вирник.
     Старики и Всеслав поспешно вернулись, протиснулись вперед.
     - Ляльник [ляльлник - праздник  богинь  Лады  и  Лели,  отмечался  22
апреля] же сегодня, какая работа?!
     - Ваших праздников больше нет, - нахмурился попин.  -  Бесовские  эти
пляски! Ну, вы...
     - Не запряг, а нукаешь... - перебили из толпы.
     - Остановитесь! - поднял руку плотник в синей рубахе. Когда притихли,
он обратился к попину: - Мы тебе  сказали  -  завтра  делать  начнем  твою
кумирню! И сделаем ее лучше, чем ты на песке наскреб, но сейчас уходим...
     - Печки все расшибу, - рявкнул вирник.
     - Сейчас начнем завтра, и по-своему! Понял, попин? Зав-тра!
     - Ладно, - вдруг согласился византиец. - Но Рода сбейте сегодня,  это
недолго!
     Шум мигом оборвался, даже вирник замер с ехидной улыбкой  на  красном
испитом лице. Безмолвие тянулось долго, но ощущалось в нем все нарастающее
напряжение,  и  волхву  показалось,  что  вот-вот  кто-нибудь  из  смердов
повернется, все разойдутся по избам и тогда уже никакие кары  не  заставят
их слушать иноверца. Это, видно, понял и попин.
     - Пусть, - провел он рукой по воздуху, - пусть. Идите в  свои  дворы!
Секиры же пусть здесь останутся, до утра!
     Смерды стали расходиться; все они  здоровались  с  волхвом,  и  попин
снова зорко уставился на незнакомца.
     - Идем, - толкнул Всеслава Ратай, и они двинулись к маленькой  ветхой
избушке Ора, давно уже жившего одиноко. Во дворе сели в тени, у  изгороди,
хозяин принес меду, хлеба, яиц. Двигались  оба  старика  легко,  шустро  -
значит, не были хворыми, и волхв все не мог догадаться, какая нужда  свела
их тут.
     Когда выпили, к Соловью повернулся Ор, но Ратай остановил друга.
     - Я знаю, постой!.. Слышь-ка, изгой,  добрый  человек,  ты  давно  уж
рассказывал, что был в Киеве  при  крещении,  видел,  чего  эти  вороги  с
народом делают...
     - Да, я видел все, - твердо ответил Всеслав.
     - И ладно; на, выпей  еще  и  расскажи  о  том  еще  раз;  нам  двоим
расскажи! Тогда мы слушали - да все далеким казалось, а теперь  вон  Кулик
при секирах сидит...
     Соловей  начал  свою  весть  с  гибели   Пепелы,   великого   волхва,
оживлявшего восковых человечков; затем рассказал,  как  громили  капище  и
избивали кумиров, как хлестали плетьми Перуна и  рубили  Макошь.  Подробно
поведал он о самом крещении,  о  свирепствовании  дружинников,  страданиях
людей, загнанных в Почайну.
     Когда он умолк,  старики  долго  сидели  притихшие,  изредка  коротко
поглядывали один на другого, потом оживились, стали снова угощать гостя.
     Всеслав видел,  что  Ор  и  Ратай  затеяли  что-то,  изредка  коротко
поглядывали один на другого, потом оживились, стали снова угощать гостя.
     Всеслав видел, что Ор и Ратай затеяли что-то, намерение их важное, и,
думая о нем, они просветляются даже внешне, в лицах. Тайны  своей  старики
не выдавали до конца застолья, но, когда волхв поднялся и стал  прощаться,
посерьезневший Ратай тихо попросил:
     - Ты вот что, изгой, дай-ка отравы нам!
     Соловей вздрогнул - его потрясло то, что вот таким же  голосом  вчера
просила у него яду умирающая Оладья. Теперь же перед  ним  стояли  креп