слав, достав из печурки  несколько  лучин,
зажег одну от светца, подошел к корыту. Маленькое пламя блеснуло на  воде,
и щучья спина сразу потемнела. Мальчик робко притронулся к ней  пальцем  -
рыба оказалась твердой и холодной, будто была сделана из железа.  Осмелев,
он ткнул в нее лучиной, щука рванулась вперед, ударилась о стенку корыта и
стала злобно бить по воде хвостом. Во  все  стороны  полетели  брызги,  но
вдруг рыба снова замерла, сердито раздувая жабры.
     Неслышно  вошла  мать,  позади  нее,  за  распахнутой  дверью,   было
удивительно светло от солнечных лучей.
     - Чего вы тут  натворили?!  Вот  сейчас  хлестану  веником  одного  и
другого, одумаетесь! Лезь быстро на печку! На вот! - тише добавила  она  и
протянула Всеславу ковшик киселя и пирог, не съеденный на рыбалке.
     Потом мать отодвинула на окнах ставни,  и  изба  осветилась.  Золотой
солнечный поток вмиг растворился в тепле.
     - Потом нащипай лучины! - услышал мальчик, но лишь  устало  шевельнул
веками, засыпая.


     ...Жизнь, почти вся жизнь прошла с того дня, однако  седой  волхв  до
мелочей помнил его. Далекие ночь, утро и вечер  негасимой  горячей  искрой
навечно жили в памяти.
     Старый Всеслав открыл глаза; все то  же  солнце,  как  и  в  детстве,
разливало мягкое тепло по земле и  лесу.  Прогревшаяся  Клязьма  сверкала,
уплывая вдаль.
     А память снова понесла волхва в прошлое...


     ...Он увидел себя сидящим на  нижней  ступеньке  крыльца.  Колотушкой
Всеслав вбивал в сухую чурку большой  нож,  и,  хрустнув,  отскакивала  от
дерева тонкая лучина. Стучал секирой [секира - рабочий инструмент (топор -
боевое  оружие)]  работавший  в  овине  отец,  а  вдалеке,  за   огородом,
поднималась над лесом Ярилина плешь, и белая прядь дыма тянулась оттуда  к
синему небу. По берегу реки бродили  смерды  из  веси,  их  белые  сорочки
отчетливо виднелись среди зеленой весенней травы.
     Вечером, после еды, мальчик задремал за столом,  но  мать  растолкала
его, отправила вместе с отцом в баню. Они занесли  туда  дров,  и  Всеслав
пошел в избу за огнем. Прикрыв ладонью горящую лучину, мальчик  шагнул  на
крыльцо и поразился: совсем недолго пробыл он в избе, а тут, на дворе, уже
стемнело. Солнце закатилось за лес, и там  теперь  полыхала  лишь  широкая
красная окраина неба.
     Осторожно и медленно ступая вдоль плетня, Всеслав понес огонь к бане.
Вокруг трещали кузнечики, из  веси  доносилось  пение  петухов  и  мычание
коров.
     Отец и мать ждали его, сидя в потемках  на  лавке.  Чан  был  доверху
наполнен водой, и еще два ушата с витыми  из  лозы  ручками  стояли  возле
каменки. Сухие дрова быстро  прогорели,  печь  раскалилась,  и  дым  густо
заполнил баню. Мальчик приоткрыл дверь,  над  которой  снаружи  до  самого
наката чернела на стене копоть.
     Потом он разделся, а мать в  это  время,  присев  на  корточки  перед
полыхавшими в печи углями, громко заговорила.
     - Батюшка ты, огонь, будь ты кроток, будь ты милостив. Как ты жарок и
пылок, как жгешь и палишь в чистом поле травы и муравы, чащи и трущобы,  у
сырого дуба подземельные коренья, так же я молюся и корюся  тебе,  батюшка
огонь, жги и спали с меня, Парани, и с  Ростислава  и  со  Всеслава  всяки
скорби и болезни, страхи и переполохи!
     Едкий дым все сильнее щипал глаза, и  мальчик  пригнулся  с  лавки  к
полу.
     Потом, когда печь протопилась, они с отцом быстро помылись и, чистые,
свежие, вышли на жерди, уложенные полом перед дверью бани.
     Прозрачная ночь опустилась  на  Липовую  Гриву.  Бесчисленные  звезды
сверкали на небе, вокруг было тихо и спокойно.  Лишь  иногда  что-то  едва
слышно шуршало на крыше бани или кто-то осторожно крался в кустах  малины.
Вдали грозно стоял черный лес, и  река  сворачивала  в  него,  отражая  на
повороте блестящий наверху Перунов Млечный Путь.
     Из приоткрытой в баню двери доносился плеск воды, остатки поредевшего
мокрого дыма нехотя выплывали оттуда и исчезали во тьме.
     Мальчик с отцом  всегда  сидели  тут  молча,  будто  боялись  кого-то
спугнуть. Время шло медленно; потом скрипела дверь  и  выходила,  держа  в
руке масляную плошку, мать. От ее белой рубахи приятно пахло мятой.
     - Не уснули еще? -  всегда  одинаково  спрашивала  она,  присаживаясь
рядом. - Ступайте, навьям баню готовьте!
     Мальчик  не  боялся  предстоящих  действий,  но  все-таки  не  только
любопытство овладевало им. Сейчас они должны  были  приготовить  баню  для
навий - душ всех людей их рода, для тех, кого Всеслав никогда не видел,  -
всех, кто жил в веси и от кого пошли все люди. Теперь они были в ирье,  но
в  такие  дни  прилетали  в  баню.  Мальчик  знал,  что  навьи  похожи  на
необыкновенных птиц с  человеческими  лицами  и  хрупкими  лапками,  следы
которых иногда остаются на нарочно рассыпанной им или отцом по полу  золе.
Каждый раз Всеслав тайно желал увидеть чудо-птиц, расспросить их об  ирье,
о Роде, о Ладе и Леле [Лада - великая богиня весенне-летнего плодородия  и
покровительница свадеб,  брачной  жизни,  ее  дочь  Леля  (Леля,  Ляля)  -
олицетворяла весну, весеннюю зелень, расцвет обновленной природы], горячем
огне - Сварожиче [бог земного огня, пламени].
     Однако навьи никогда не прилетали в баню, пока мальчик не  уходил  из
нее.
     В мыльне отец поставил  плошку  на  лавку,  куда  мать  уже  положила
небольшой кусок вареной рыбы, масло на блюдце и в двух чашках  варенный  с
малиной мед и пиво.
     - Побудь тут, я за водой... - тихо произнес отец, вышел,  но  тут  же
вернулся, подложил в печь дров, долил в чан  воды  и  выжидательно  замер.
Крохотный огонек плошки едва освещал черные бревна стен, и в этих  сумраке
и тишине Всеслав притаился - сейчас навьи  уже  летели  сюда  из  ирья  по
звездному небу.
     Быстро разгорался огонь, и горячий  дым  снова  наполнял  баню.  Отец
вдруг  поспешно  взял  гаснущую  плошку,  громко  проговорил:  "Мойтесь!",
плеснул на каменку воды и вместе с сыном  ушел,  плотно  закрыв  за  собой
дверь.
     - Все сделали? - спросила мать.
     Она поднялась со скамьи, первой двинулась к избе.


     ...Сколько шагов он тогда сделал? Сколько прошел  вслед  за  матерью,
державшей в отведенной в сторону руке маленький огонек плошки,  отчего  ее
тень бесшумно ползла по светлой песчаной тропинке?
     Совсем коротким был их общий путь, и припомнил волхв теперь,  что  на
ступенях избы он обернулся и глянул на крышу бани, все  еще  надеясь,  что
навьи прилетели и он наконец-то увидит их.
     Черная баня стояла тихо; сбоку, из окна, к звездному небу  поднимался
густой дым...


     Проснувшись  на  следующее  утро,  мальчик  точно  знал,  что   видел
интересный сон; он долго лежал с закрытыми глазами, но припомнить  его  не
смог.  Огорчившись,   Всеслав   повернулся   и   осмотрелся.   За   окнами
раскачивались просвечиваемые солнцем листья яблонь, а  в  светце  догорала
лучина. В красном углу висели белые  с  красной  вышивкой  полотенца,  под
которыми  стоял  перевязанный  лентами  сноп  пшеницы   прошлого   урожая.
Подземный  бог  Велес  [бог  подземелья,  удачной  охоты,  охранитель  душ
умерших, покровитель торговли, а  также  песен,  сказаний,  поэзии  вообще
("вещий Бояне, Велесов внук...")] дал тогда небывалый урожай, и на  каждой
ролье-пашне до снега стояли купы несжатых колосьев, завитых  "на  бородку"
духу нивы, похожему, как  говорил  Всеславу  пастух  Кукун,  на  огромного
медведя.
     Припомнив об этом страшном звере, мальчик повернул  голову  к  печке,
где обычно стояла священная рогатина. Она хранилась в избе с  незапамятных
времен, и, хотя разглядеть на ней уже ничего было  нельзя,  Всеслав  знал,
что рогатина обагрена медвежьей кровью. Сегодня,  в  день  первого  выгона
скота в поле, этой рогатиной нужно было  колдовать,  и  мальчик,  поспешно
одевшись, выбежал во двор.
     Ночь давно  ушла,  и  здесь  все  переменилось.  Таинственные  чудеса
исчезли вместе с темнотой; у стены бани росли простая крапива и лебеда,  а
на огороде рядками зеленели всходы репы и капусты.
     Ворота в хлев были широко  распахнуты,  перед  ними,  держа  в  руках
священную рогатину, стоял  отец.  Справа  от  крыльца,  на  котором  замер
Всеслав, за плетнем медленно брели  на  луг  к  реке  коровы.  Пыль  густо
поднималась и тяжело повисала  над  улицей  и  стадом.  Потом  к  изгороди
подошел пастух Кукун, постучал кнутом по верее.
     - Ростислав! - крикнул он. -  Кончай  волховать,  отпирай  ворота!  -
Увидев мальчика, добавил вопросительно: - Бегаешь уже?
     Всеслав кивнул.  Прошлой  осенью  он  сильно  занозил  ногу,  вздулся
страшный нарыв, но пастух чуть ли не за день вылечил  его,  накладывая  на
разрез пчелиную восковую мазь и отвары из трав.
     В Липовой Гриве Кукуна уважали все - и стар, и млад. В  молодости  он
долго бродил по дальним землям, многое видел, слышал  и  познал  и  всегда
душевно и легко приходил на помощь всякому смерду.
     Сейчас он спокойно стоял у ворот и глядел на Всеславова отца, который
положил в ряд перед выходом из хлева несколько вареных яиц, потом,  ударяя
рогатиной, погнал  через  них  корову.  Вышедшая  следом  мать  заговорила
вдогонку:
     - Тебя прошу, красное солнце, и тебя прошу, ясный месяц, и вас прошу,
зори-зориницы, и тебя прошу, галочка, и отвергните злых  зверей  от  моего
скота, все станьте мне в помощь! И ты, великий  Род,  не  покидай  нас!  -
повернулась она в сторону Ярилиной плеши.
     Отец распахнул ворота, отдал Кукуну собранные с земли  яйца.  Проходя
мимо пастуха, корова замычала, здороваясь после зимы с ним и со стадом, но
в ответ ей лишь проблеяла белая коза, бредущая одиноко по обочине дороги.
     Всеслав спустился с крыльца, подошел к отцу и Кукуну.  Тот  держал  в
руке трещотку-верещагу, на плече висел лук, но гуслей,  которые  он  часто
таскал с собой, на этот раз не было.
     - ...конь тебе нужен, бродишь вечно пеший, оттого и  ноги  стонут,  -
договорил Ростислав.
     - Конь две гривны стоит! Две ногаты [гривна равна 20 ногатам  или  50
резанам; ногата - цена поросенка или барана, резана  -  цена  миски  каши]
скопить и то приналечь надо, а ты в миг определил...
     Увидев приблизившегося мальчика, он протянул ему глиняную  свистульку
- головку коня, засмеялся, но сразу переменил лицо и шутливо затараторил:
     - Была у меня клячонка, восковые плечонки, плеточка  гороховая.  Овин
загорелся, и клячонка растаяла, плеточку вороны расклевали. С тех пор  вот
люди меня все на ум наводят, да ведь я-то уж совсем  при  старости,  помру
скоро, в гниль пойду, и голова облезет. Уж и  глазами  я  совсем  обнищал,
надо черемухового цвета попить.
     - Воском на ночь залей, - посоветовал отец.
     - Учи меня, учи, - улыбнулся, отходя от ворот, Кукун.
     Отец с сыном  долго  глядели  ему  вслед,  потом  из  избы  появилась
нарядная, по сегодняшнему обычаю, мать. На шее у нее висела науз-коробочка
с кольцом и сверкающим ножом; с шерстяной вятичской шапочки свисали,  чуть
позвякивая, начищенные кольца, на руках блестели серебряные браслеты.
     Она тоже остановилась у плетня, густо пахнув мятой.
     Когда отошло от веси неторопливое стадо, на улице показался козел. Он
строго шел вперед, наклонив к земле бородатую голову,  и  изредка  сверкал
глазами, будто проверял, верно ли все было сделано в этот важный день.
     Вдалеке, почти у самой реки, заиграл на своей длинной - почти  в  два
локтя - свирели Кукун. Козел приостановился, вслушиваясь в призывный звук.
     - Иди, дай ему, - протянула мать Всеславу ломоть хлеба.
     Мальчик выбежал из ворот и помчался к козлу. Тот сразу же повернул  к
нему грозные рога и подозрительно уставился на протянутую еду.  Недовольно
принюхавшись, он мотнул бородой, сердито зашагал дальше.
     Всеславу стало обидно, что козел не принял его  хлеб.  Мальчик  знал,
что посредине зимы, в просинец [просинец - январь, связано с "сиять", т.е.
первоначально:  "время  прибавления  солнечного  света"],   когда   начнут
удлиняться дни, козла отведут на Ярилину плешь и  убьют  для  Рода,  чтобы
великий бон и в новом году уберег весь от напастей.


     Прошлой зимой в просинец на капизе собралась вся весь.  Падал  густой
пушистый снег, и ничего вокруг не было видно;  деревья  в  лесу  накрылись
белыми шапками, черные стены  изб  едва  виднелись  сквозь  белую  пелену.
Всеслав  тогда  все  запрокидывал  голову,  пытался  разглядеть,  где   же
рождаются снежинки, но  до  самого  неба  перед  глазами  шевелился  белый
неразделимый поток.
     Снег делался все гуще, однако смерды недвижимо стояли перед кумиром и
безмолвно ждали. Костер у подножья Рода разгорался, снег вокруг него таял,
и проступала черная промерзшая земля.
     Кукун торжественно  подвел  к  огню  священного  козла,  остановился.
Немного погодя к костру под руки подвели дряхлого Милонега,  старейшего  в
веси старика. Он был одет в кожух, изношенные лыковые лапти. Седая и такая
же редкая, как у  козла,  борода,  сразу  взмокла  от  тепла  и  спуталась
сосулькой.  Перед  козлом  старик  опустился  на  колени,  стал  маленькой
узенькой ладошкой гладить его по морде, почесал за ушами. Потом  он  начал
бормотать что-то невнятное, но тут из белой снежной пелены  вдруг  вылетел
огромный ворон, стукнул над головами людей крыльями и опустился  на  Рода,
столкнув вниз налипший на кумире снег.
     Милонег от испуга пригнулся к земле, осторожно огляделся  и  взмахнул
на птицу руками. Ворон лишь тяжело пошевелился на великом  боге  и  громко
каркнул.
     Страх охватил смердов, они стали плотнее прижиматься  друг  к  другу.
Старик заторопился, он с трудом поднялся с колен, зашел, будто хотел сесть
верхом на козла и достал из-за пазухи большой нож. Затем потянул  животное
за рог, но сил у Милонега было мало, и голова  козла  не  запрокидывалась.
Тогда старик опустил правую руку  под  горло  жертвы,  и  тут  же  Всеслав
увидел, как выплеснулась на снег алая кровь и от нее пошел густой пар.
     Козел дернул головой, кровь хлестнула  обильней;  подскочил  Кукун  и
подставил небольшое корыто.  Невидимая  тяжесть  будто  давила  сверху  на
козла, он пытался не поддаться ей, но ноги его задрожали, и зверь упал  на
колени,  уткнувшись  мордой  в   наполненное   кровью   корыто.   Всеславу
почудилось, что он тоскливо прошипел, прежде чем рухнуть перед костром  на
залитый кровью снег.
     -  Вот  и  отлетел,  -  тихо  сказали  рядом  с   мальчиком;   вокруг
зашевелились, затоптались мужики и бабы.
     Милонег подозвал рукой пастуха, вдвоем они подняли  корыто  и  стали,
отворачивая лица от жара, выливать кровь на горящие поленья. Потом  старик
обтер дно корыта снегом и швырнул  красный  снежок  в  огонь.  Тот  громко
зашипел, дрова же все дымились и трещали. Вспугнутый ворон слетел с  Рода,
опять угрожающе проскрипел-прокаркал и исчез в  снегопаде.  Все  понимали,
что птица  предрекла  Липовой  Гриве  несчастье,  и  потому  спускались  с
Ярилиной плеши угрюмые и безмолвные. Наверху, перед кумиром лежал  в  огне
труп козла, и теперь над капищем вздымался черный дым.
     Однако ни весной, ни летом ничего страшного не произошло, урожай боги
дали богатый, про ворона забыли, и  вот  теперь  определили  к  смерти  на
зимних колядках очередного козла. Он жил в хлеву у Кукуна и толстел.


     Обиженный Всеслав возвратился к себе. Поднимаясь по ступеням в  избу,
он обернулся. Коровы разбрелись по берегу Клязьмы, а за рекой,  освещенный
солнцем, зеленел лес. И никто в Липовой Гриве не мог знать в то утро,  что
вечером  на  весь  обрушится  горе,  счастливая  жизнь  Всеслава  навсегда
закончится и потянутся долгие годы изгойских [гоить - значит жить; изгой -
человек  "изжитый",  выбитый  из  жизни,  вырванный  из   обычной   среды]
страданий.
     Когда стемнело, Всеслав лег на полати, потом передумал  и,  поскольку
печь не топилась, перебрался на нее, стал оттуда смотреть вниз.
     У стены на лавке сидела мать. Сбоку от нее в  кованом  светце  горело
несколько лучин. Тихо шуршало веретено - Всеслав знал, что это длиннорукая
невидимая богиня Макошь  [(Ма-кошь)  -  мать  счастливого  жребия,  богиня
удачи, судьбы] помогает матери прясть. В веси  недавно  был  даже  случай,
когда Макошь в отсутствие хозяйки одна намотала два клубка пряжи.
     Сидевший за столом отец делал стрелы.  Во  время  недавней  охоты  он
нашел  в  лесу  странную,  нездешнюю  стрелу   с   удивительным   железным
наконечником и теперь вырезал такие же.  Его  находка  сперва  насторожила
весь, немедля послали двух смердов  к  соседям  -  в  Чижи,  но  там  было
спокойно, и в округе ничего подозрительного больше не появилось.
     Громко затрещал сверчок, и Всеслав вспомнил, что забыл налить  молока
домовому. Он слез на пол, плеснул в блюдце еду для лизуна, снова взобрался
на печь. От его  хождения  сверчок  смолк,  в  тишине  раздавались  теперь
урчание веретена да осторожный стук об окна ветвей яблони.
     Долго Всеслав глядел на огонь, потом повернулся к матери.
     - Расскажи сказку, - попросил он.
     - Спи, поздно уже.
     - Не хочу, расскажи.
     - Погоди-погоди, лизун придет, он тебе ночью уши-то оторвет!
     - Чего это?! Он свой, добрый, ничего вредить не станет!
     Они умолкли, но тут протопал по полу отец, достал новую лучину и стал
вставлять в светец.
     - Ладно уж, вот слушайте, - негромко заговорил мать,  -  еще  бабушка
мне рассказывала. Чего-то вспомнила я... Говорят, жили дед и баба и была у
них избушка.  Как-то  посадили  они  под  стол  -  дед  бобинку,  а  бабка
горошинку. И вот эту горошинку курица поклевала, а бобинка  скоро  выросла
под самый стол. Вот. Ну, приняли стол, она еще выше выросла, сняли  накат,
крышу - все растет. И выросла под самое небо. Дед и полез туда. Лез, лез и
очутился на небе. Смотрит: стоит изба, стены из блинов, лавки из  калачей,
печка из творогу, вымазана маслом. Дед что, принялся есть, наелся и лег на
печку отдыхать.
     Приходят двенадцать сестер-коз, у одной один глаз, у  другой  два,  у
третьей три, и так дальше; у последней  двенадцать.  Увидели,  что  кто-то
попробовал их избу, выправили ее и, уходя, оставили стеречь одноглазую. На
другой  день  дед  опять  полез  туда  же,  увидел   одноглазую   и   стал
приговаривать: "Спи, очко, спи!"  Коза  заснула,  он  наелся  и  ушел.  На
следующий день сторожила двуглазая, потом трехглазая, и  так  дальше.  Дед
все приговаривал: "Спи, очко, спи, другое, спи, третье!" - и  так  дальше.
Но на двенадцатой козе сбился, заговорил  только  одиннадцать  глаз,  коза
увидела его двенадцатым и поймала!
     Мать умолкла, а Всеслав, немного подождав, спросил:
     - Съела она его, коза?
     - Зачем это?! Козы людей не едят,  сказка  такая.  Про  совесть,  так
бабушка поясняла. Ее, говорила, не обманешь, не заговоришь...
     Внезапно за стенами избы что-то произошло. Сперва вдалеке возник едва
различимый вихрь, будто упал на землю плотный порыв  ветра  и  помчался  к
веси, наполняясь страшным визгом и конским топотом.
     Отец застыл у стола, потом испуганно -  Всеслав  ясно  увидел  это  -
оглянулся на мать, медленно  подошел  к  двери  и  вышел.  Мать,  неудобно
повернув голову, смотрела вслед, а в руке ее все урчало веретено.
     Топот, вой, крики ворвались в отпертые двери, скоро оказались  совсем
рядом, и тогда  из  сеней  донесся  громкий  страшный  стон,  и  в  дверях
показался отец. Он, шатаясь, пятился от чего-то жуткого, надвигающегося на
него. Рубаха на спине его странно  оттопырилась,  а  внизу,  вдоль  пояса,
быстро расплывалось черное  пятно.  Отец  попытался  ухватиться  за  косяк
двери, но пальцы бессильно проползли по дереву, он зашатался на  пороге  и
опрокинулся на спину. В груди его торчала стрела; после падения  отца  она
выдвинулась вперед, и кровь быстро стала окрашивать рубаху. Отец  медленно
согнул руку, тянясь к стреле, но вдруг лицо его побелело, он  вытянулся  и
замер.