стала  молча  расходиться.  Изредка  кто-нибудь
начинал говорить, но тут же  умолкал  -  сейчас  каждому  было  ясно,  что
прежней жизни пришел конец.
     Весь обратный путь к землянке Всеслав и Пепела шли молча. Только  что
увиденное на взвозе все сильнее наполняло тревогой душу Соловья. Ему  было
страшно, что сегодня-завтра придут к нему  вооруженные  люди  и  жестокими
угрозами потребуют отречься от богов и  впредь  поклоняться  разрисованной
доске, установленного внутри христианского храма.  А  ирье?!  Туда  каждую
осень улетают птицы и каждой  весной  приносят  людям  тепло  и  оживление
всему. Ведь там душа его отца, всех людей, от которых потом  появился  он,
Всеслав; они жили, пахали свои рольи, развешивали в лесах перевесы, ловили
зверей, рыбу, умирали - и навьями переселялись в ирье, на небо. Что станет
с ними, если он отречется от кумиров?!  Куда  впредь  полетят  души,  куда
отбудет он сам?!
     Спасенье от всего надвигающегося было одно -  нужно  было  немедленно
бежать из города. Решиться на это тяжело - ведь он совсем  недавно  пришел
сюда, и уходить оставалось лишь обратно, в свои вятичские земли, туда, где
снова ждала его жизнь безродного изгоя.
     Измученные тяжелыми раздумьями, Всеслав, сходя  вслед  за  Пепелой  в
землянку, услышал громкие взволнованные голоса,  однако  когда  вступил  в
жилище, разговор смолк.
     Волхв, взяв что-то  из  своей  сумы,  тут  же  ушел;  Соловей  устало
растянулся на лежанке, закрыл глаза и попытался не думать  ни  о  чем,  но
помимо воли утверждалась в  его  голове  мысль,  что  немедля,  уже  утром
следует отсюда уходить, спасаться.
     - Слышь, вятич, - вдруг обратились к нему, - волхвов  царьградских  с
их богами видел?
     - Видел, - тихо ответил Всеслав.
     - И что решил? Пропой нам снова соловьем!
     Всеслав долго молчал, колебался  -  говорить  или  промолчать.  Потом
все-таки произнес:
     - Я уйду отсюда!
     - Хе, все не уйдут, как жили тут, так  и  будут  жить.  Ольга-княгиня
старухой была, когда окрестилась, - и ничего. Ведь князья  и  бояре  богов
переменили, а уж себе-то они худа не сделают! Так и мы проживем!
     - Нашел ловкий выверт! - рассердился Лушата. - Да они, если  захотят,
тебя  головней  завтра  покатят,  блоха  рубашная!  Ум-то,  видно,  совсем
коростой зарос!
     Спорщики смолкли, сделалось  тихо,  потом  кто-то  прошел  к  светцу,
загасил лучину, но  во  тьме  долго  еще  шевелились  и  вздыхали.  Однако
разговаривать никто больше не стал.
     Всеслав почти спал,  когда  возвратился  Пепела.  Старик  в  потемках
прошел к своему месту, лег и затих. Ремесленники насторожились, ожидая  от
волхва  новостей.  Долго  молчал  Пепела,  а  когда   заговорил,   Соловью
показалось, что от гнева и муки у старика дрожит голос.
     Волхв рассказал, что князья и дружина действительно  крестились,  что
имя свое Владимир поменял, и так будет в  Киеве  с  каждым.  Черные  люди,
взошедшие  в  город  по  взвозу,  византийский  митрополит  Михаил  и  его
приближенные. Этот Михаил, доказывая дружине  Владимира  истинность  новой
веры, положил свою святую книгу на костер, но она не загорелась.
     Крещены уже все двенадцать сыновей князя, и велено завтра  [т.е.,  по
преданию,  1  августа  988   года]   приступать   к   горожанам.   В   том
Владимир-Василий дал царьградским императорам клятву.
     Всеслав слушал слова волхва спокойно - к его приходу  он  уже  твердо
решил, что вернется в спаленную свою Липовую Гриву, построит избу и станет
там доживать оставшийся ему век. Будет ходить на Ярилину плешь,  кланяться
родному кумиру, а после смерти уйдет его душа в родное ирье к пращурам.


     Утром молча поели, пошли работать. Лушата, как обычно, принес воду, и
Всеслав принялся месить глину.
     Солнце поднималось все выше и выше, когда ремесленники насторожились:
привычный перестук в кузнецах сбился,  нарушился  и  скоро  стих.  Соловей
вышел из корыта, обтер ноги холстиной и стал надевать лапти; за это  время
Лушата  успел  выбежать  на  улицу,  мигом  воротился  и  хриплым  голосом
проговорил:
     - Кумиров разбивают!
     Когда примчались к капищу, там уже толпился народ. Гул разносился над
сжимавшейся вокруг кумиров толпой горожан,  а  из  улиц  все  прибывали  и
прибывали новые тысячи людей.
     На  капище,  перед  богами,  стояли  угрюмые,   понурые   дружинники,
вооруженные боевыми топорами. Они сердито посматривали на высокого боярина
и на попина, через толмача что-то ему объяснявшего.
     Перед золотоусым Перуном горел  вечным  огонь,  дым  костра  медленно
поднимался над капищем, но сразу отплывал в сторону и опускался на толпу.
     Все чего-то напряженно ждали. Однако  когда  боярин  вдруг  взвизгнул
"Бей!", люди от неожиданности вздрогнули.
     Дружинники  нехотя  зашевелились,  затоптались,  поглядывая  друг  на
друга, но не сдвинулись с мест. Подождав немного, попин  тяжелым  взглядом
уставился на боярина, круто повернулся и решительно подошел  к  священному
костру, выхватил из него  полыхающее  полено  и  понес  к  вырезанному  из
елового пня Переплуту. Положив у подножья божества огонь, он  набросал  на
него дров, взял от Макоши несколько  размякших  на  солнце  сот,  кинул  в
пламя.
     Стояла такая тишина, что все  услышали  потрескивание  разгорающегося
костра. Густой белый дым клубами потянулся над капищем. Попин  возвратился
к боярину, снова толкнул толмача и, выдернув из ножен  ледяно  сверкнувший
меч, подошел к ближнему дружиннику. Ткнув стальным острием в  его  тигиляй
[стеганая куртка], опять выкрикнул: "Бей!"
     Воин  медленно  подошел  к  Дажьбогу  и  замер.  Оглянувшись  на   не
опускавшего меч боярина, он коротко размахнулся и ударил топором каменного
кумира. Сталь звякнула, оставив на боге белую выщербинку-шрам.
     Подошел еще один дружинник и тоже осторожно рубанул по Дажьбогу.
     Тогда попин громко закричал толмачу, указывая  на  княжеский  дворец.
Переводчик поспешно ушел, а византиец забрал у  одного  и  воев  топор  и,
приблизившись к  кумиру,  ударил  по  каменному  лицу  бога.  Брызнули  по
сторонам крошки, лицо кумира исказилось, будто от страдания, а  попин  все
рубил и рубил его, выбивая глаза, нос, рот. Засуетился и боярин, начал зло
погонять дружинников.
     Стук и лязг наполнили капище; безмолвие в  толпе  стало  разрываться,
загудели голоса, кто-то рядом с Всеславом всхлипнул.
     И  тогда   из   рядов   горожан   вперед   вышел   Пепела.   На   миг
приостановившись, он решительно двинулся  к  попину.  Дружинники  один  за
другим повернулись к внезапно появившемуся маленькому старику.
     Подойдя  к  растерявшемуся  иноземцу,  волхв  вырвал  у  него  топор,
отбросил его, затем стал  ногами  разбрасывать  горящие  вокруг  Пепеплута
поленья. Дымящиеся головни  откатывались  к  толпе,  и  она  отстранялась,
расширяя круг. А Пепела стянул с себя рубаху и начал ею  гасить  ползающие
по деревянному кумиру язычки пламени.
     Старик казался теперь еще меньше, его щуплое, костлявое тело на спине
было когда-то располосовано шрамам, и раскрасневшаяся полоса изгибалась на
бескровной коже волхва.
     Попин скоро  опомнился,  подбежал  к  нему,  сильно  толкнул.  Пепела
ударился грудью о горящего Переплута, отпрянул и  повернулся  к  иноверцу;
рубаха в руке его дымилась, и он выронил ее на землю.
     Всеслав увидел страшный взгляд  разноцветных  глаз  волхва.  Обмер  и
пораженный грек. Он развел в стороны руки, потряс ими, потом начал  быстро
креститься. А Пепела неумолимо и грозно приближался к врагу.
     Раздался приближающийся топот копыт, и, прошибая в  толпе  проход,  в
кумирню ворвались всадники - еще один боярин и  подмога  дружинникам.  Они
закружили по кругу, оттесняя подальше от богов киевлян.
     Вои еще хлестали плетьми передних горожан, когда  боярин  подъехал  к
Перуну, вынул нож,  отодрал  им  золотые  усы  и  серебряные  волосы-шапку
кумира. Оголенная голова бога с мольбой  взирала  деревянными  глазами  на
народ. Но люди будто сами одеревенели. Первым очнулся от ужаса Пепела,  он
медленно развернулся и двинулся на боярина. Соловей  понимал,  что  сейчас
волхв идет к своей смерти. Обойдя  всадника,  Пепела,  не  замедляя  шага,
взошел на костер и замер среди пламени. Скатилось несколько поленьев,  дым
сперва осел, но тут же окружил старика.
     Конный боярин рявкнул на ближнего дружинника, тот подлетел к  костру,
отвернулся от огня и, ухватив Пепелу за шею, вышвырнул из пламени.
     Волхв упал, поднялся и вновь пошел к кумиру. Когда он проходил  возле
боярина, Всеслав увидел, как рука того быстро опустилась к седлу, нашарила
там булаву с медными шипами, и потом, почти не замахиваясь, боярин  ударил
Пепелу. Старика бросило вперед, он рухнул головой в костер, и у него сразу
же загорелись волосы.
     На миг Всеслава охватила мелкая холодная дрожь, онемели руки и  ноги,
но он все-таки шагнул вперед.  Резанул  по  сердцу  страх,  Соловей  видел
теперь вокруг тысячи глаз, и они будто останавливали его. Однако он, как в
беспамятстве, обхватил поперек туловища  поверженного  волхва  и  понес  к
толпе. Люди расступались, пропуская  его,  но  Всеслав  все  натыкался  на
стоящих, словно ослеп.
     В пустой землянке, куда он принес  Пепелу,  тяжело  гудели  мухи.  На
столе, рядом с тускло горевшей плошкой, лежал кусок хлеба и была рассыпана
пшенная каша.
     Всеслав  уложил  бесчувственного   легонького   волхва   на   полати;
обожженное  лицо  старика  покрылось  пятнами,  из  носа   растекалась   и
запекалась на щеках черная кровь. Соловей положил на грудь Пепеле ладонь -
сердце не билось. Всеслав, однако, зажег лучину, поднес ко рту старика - и
пламя не шевельнулось, только в  одинаково  черных  теперь  глазах  волхва
блеснуло его отражение.
     Потерянно присел Всеслав рядом с трупом. Он сидел  так  до  тех  пор,
пока в руке у него не сгорела лучина,  затем  на  ощупь  закрыл  покойнику
глаза, встал и, тяжело передвигая ноги, пошел к выходу.
     Свет и тепло окатили его. Соловей остановился, зажмурился; постепенно
он приходил в себя и все явственней различал многоголосый шум, доносящийся
со стороны капища.
     Подходя  туда  снова,  Всеслав  увидел   возвышавшихся   над   толпой
всадников. Ему показалось, что кони волокут за собой что-то  тяжелое,  еще
невидимое за спинами людей. Но скоро толпа раздвинулась  и,  пропустив  на
середину дороги конных  дружинников,  потекла  следом  по  обеим  сторонам
улицы.
     На длинных ременных веревках  княжьи  слуги,  возглавляемые  попином,
волокли повергнутого Перуна. Окружившие кумира  дружинники  хлестали  его,
кто плетью, кто гулко ударял булавой. Острые шипы разрывали дерево, темные
щепки отлетали на дорогу, и их тут же поднимали идущие следом люди.
     В толпе горожан  громко  рыдали;  впереди  Всеслава  все  оказывалась
молода баба с мальчиком на руках. Взглянув  на  него,  Соловей  поразился,
увидев слезы и на глазах ребенка.
     По Боричеву взвозу кони потянули Перуна быстрее; со вчерашнего дня на
дороге остались глубокие  борозды,  проделанные  деревянным  помостом,  на
котором втаскивали в Киев медных жеребцов.
     Здесь дорога  сужалась,  и  народ  все  ближе  и  ближе  подступал  к
избивавшим Перуна дружинникам; когда люди  вплотную  подошли  к  воям,  те
ожесточенно стали хлестать и горожан, обрушивая удары плетей то на кумира,
то на плачущих провожатых.
     В  нескольких  шагах  от  Днепра  попин  свернул  в  сторону,  выводя
дружинников вбок от пристани. У воды вои  остановились,  но  всадники  еще
продолжали захлестнутыми на шее Перуна веревками тянуть кумира в реку.
     Потом они выехали на берег.
     Медленно развернувшись в воде, кумир поплыл вниз по Днепру к порогам.
Мокрый деревянный лик Перуна то исчезал в волнах,  то  вновь  заявлялся  -
бог, будто гневно отвернувшись от предавших его киевлян, упорно глядел  на
чистое небо и медленно удалялся от города.
     Стоны и рыдания взметнулись над толпами, и  кумир  остановился  -  он
внезапно свернул со стрежня и ткнулся головой в песчаный берег.  Все  вмиг
стихли и, как завороженные, стали приближаться к реке.
     Тишина так удивила  Всеслава,  что  он  огляделся:  повсюду  медленно
продвигались вперед люди, спускаясь из города сюда, к месту гибели Перуна.
А бесшумная волна все дальше и дальше выталкивала его на берег.
     Опомнившийся боярин налетел на дружинников, те побрели в воду и стали
копьями отталкивать бога к середине реки. Кумир снова завертелся в  волнах
и поплыл прочь от города. Замершая на берегу толпа стояла до тех пор, пока
отгонявшие Перуна дружинники не скрылись вдалеке, за пенящимися порогами.


     - Давай, вятич, ногату, Пепелу и кумиров поминать будем! - зло сказал
Лушата, увидев спускавшегося в землянку Всеслава.
     На стене в светце горели три лучины, освещавшие белое  лицо  мертвого
волхва,  положенного  на  стол.  Рядом  с  ним  стоял  Ставр  [ставрос   -
по-гречески значит  крест],  пожилой  ремесленник,  обычно  державшийся  в
стороне от других работников. Этот  Ставр  был  новгородцем,  в  молодости
побывал в рабстве в Византии, откуда и принес свое имя, научился золочению
и, как рассказал однажды Всеславу Пепела, был  лучшим  в  этом  ремесле  в
Киеве. Однако год назад один боярин обвинил его  в  утайке  золота;  Ставр
целовал землю, но все же был избит до полусмерти и, отлежавшись, пришел  в
землянку к гончарам.
     Он свирепел, когда его называли Ставром,  и  все  понемногу  привыкли
звать его Таймень.
     Получив ногату, Лушата взял корчагу и  ушел,  а  изнемогший  за  день
Всеслав, которому очень хотелось прилечь, пересилил себя, подошел к столу,
остановился возле новгородца, глядя на  переливающиеся  по  мертвому  лицу
Пепелы огненные блики.
     - Вот так, Соловей, - проговорил Таймень, - люди правду говорят,  что
от кончины не посторонишься!
     - А он и не сторонился, сам к ней пошел!
     - Видел! Видел и как ты его с  костра  снял...  Ахнул  тогда,  думал,
боярин и тебя пришибет!
     Всеслав промолчал. Былой страх больше не возвращался, и  теперь  лишь
одно было у него в голове - желание скорее отдохнуть  и  навечно  уйти  из
обреченного города.
     - Чего мыслишь-то? - снова обратился к нему новгородец.
     - Ничего. Уйду завтра отсюда - вот и вся мысль.
     - На свою землю вернешься?
     - Да.
     - Едва пришел, уже уходишь?!
     - Не отрекаться же тут от богов!
     - Спрятаться хочешь?
     - Уйду - и все!
     Опять стало тихо. Ставр поменял в светце лучины, вернулся к столу.
     - Видишь, твой домовой так и не приходил сюда, - показал он на полное
меду блюдце, стоящее в подпечье.
     - Он Пепелу боялся! - уверенно сказал Всеслав.
     - Может, и так, - согласился  Таймень.  Потом  добавил:  -  Пойдем-ка
домовину ему делать, пока никто не мешает.
     Он принес из угла землянки небольшую секиру, молоток, горсть гвоздей.
Здесь, в Киеве, Соловей уже  видел,  что  покойников  не  сжигают,  как  в
вятичской и родимичской землях, а зарывают в землю.
     Ставр секирой измерил Пепелу, пробормотал:  "Маленький  какой!"  -  и
зашагал к выходу. Всеслав двинулся следом.
     Работали они долго. Уже стемнело, когда вернулись  из  корчмы  шумные
ремесленники. Ввалившись в ворота, они  смолкли  и  неловко  закопошились,
помогая Всеславу и Тайменю  доделывать  гроб.  Когда  вколотили  последний
гвоздь,  все  молча  уселись  на  землю  и  долго  не  шевелились,   будто
вслушивались в городской шум.
     На  улице  глухо  стучали  копыта  лошадей,  доносился  говор  людей,
бродивших между избами. Быстро стемнело, и небо  усыпало  такое  множество
ярких летних звезд, что стали видны тени от сидящих вокруг  пустого  гроба
ремесленников. Из-за Днепра поднялась желтая луна,  и  отовсюду  затрещали
кузнечики. Напугав всех, низко пролетели летучие мыши, и тогда люди  стали
подниматься, но в землянку не пошли - остановил Лушата.
     - Попы христианские уже по дворам ходят, - заговорил он.  -  О  новой
вере толкуют. Хотят добром сманить, но и грозят карами...  А  тот  злодей,
что кумиров сегодня крушил, при князе состоит, из всех пришедших  христиан
самый ярый. Зовут Анастас, он Владимиру  помог  Корсунь  захватить.  Народ
говорит - прятаться надо!
     - Правильно, - хмыкнул Ставр-Таймень. - Вятич вон  совсем  из  города
сбежать решил... А ко мне подступят, скажу, что уже крестился. Во! И  жить
буду по-старому!
     - Но  Перуна  ведь  утопили,  Макошь  иссекли!  Как  же  будешь  жить
по-прежнему? - спросил Всеслав.
     - Ну и что? Вырежу себе из дерева  своих  кумиров,  ставровских!  Без
капища обойдусь... Вон ведь  они  -  солнце  как  всходило,  так  и  будет
всходить, земля  никуда  не  денется,  вода  вся  не  утечет!  Какие  попы
византийские их переменят?
     Слова Тайменя потом долго не давали Соловью спать. Может  быть,  прав
мудрый, битый  новгородец,  и  стоит  лишь  сказать  нагрянувшим  попам  и
дружинникам, что согласен он с их верой, а жить по старине?! Только тайно;
говорить одно, но думать иное, днем ходить  к  чужим  богам,  а  по  ночам
доставать из тайных мест своих кумиров и поклоняться им? Все будет удобно;
один Пепела тогда окажется человеком, нелепо погибшим из-за  своих  богов.
Но разве старый волхв ошибся и умер  без  толку,  зазря?!  Нет  ведь!  Все
тверже понимал это Соловей. Старик не выбирал свой путь, он не мог  решить
- пойду так или эдак! Для него оставалась  лишь  смерть.  Однако  вот  он,
Всеслав, так поступить не сможет, убоится гибели, но и предавать кумиров и
ирье тоже не посмеет. Значит, он решил верно - надо бежать!
     Ранним утром Соловей очнулся оттого, что  его  осторожно  расталкивал
Таймень.  Открыв  глаза,  Всеслав  увидел  сперва  горящую  лучину,  потом
строгое, изменившееся лицо новгородца.
     - Вставай, пора уже!
     Он медленно оделся, обулся. В землянке все еще спали - кто-то  громко
храпел, другой жалобно постанывал.
     Ставр стоял возле домовины, в которой лежал Пепела,  и  ждал,  угрюмо
глядя перед собой. Серое утро висело над Киевом, и в рассветном  безмолвии
изредка свистели ранние птицы.
     ...Удивительно, что и сегодня, много лет спустя, волхв  Соловей  ясно
помнил чувство горького одиночества, охватившее его в то  утро.  Глядя  на
серое, повернутое к пасмурному небу  лицо  старика  Пепелы,  Всеслав,  как
никогда, ясно сознавал, что  напрасно  пришел  в  великий  город,  жестоко
ошибся, думая, что, смешавшись с толпой бесчисленных русских изгоев, будет
тут жить увереннее, чем прежде, на своей отчей земле...


     Таймень поднял на Соловья глаза, молча  вскинул  на  плечо  окованные
железом деревянные лопаты и пошел к воротам.  Когда  выбрались  на  улицу,
Всеслав удивился глубокой тишине. Ни в одной кузнице не  стучали  молотки,
ни в одной избе не топилась печь, и во дворах не копошились возле птицы  и
скотины бабы.
     Пройдя несколько непривычно пустынных улиц, Ставр и Соловей увидели у
изгороди, возле одной из изб, столпившихся вокруг кого-то людей. Среди них
стоял незнакомый ремесленникам попин, который,  выкрикнув  несколько  слов
по-гречески, смолкал и ждал, пока пожилой толмач переложит его речь.
     - Чада  божия,  послушайте  учения  истинного,  -  равнодушно  бубнил
толмач. - Вы во тьме суеверия утоплены, веруете в волхвов, будто те  через
дьявола могут все творить; окаменело в вас сердце ваше; только  молитвами,
верой в единого бога Христа сохраните себя от  сетей  неприязненных.  Один
бог на небе, так было и будет, пока  солнце  сияет  и  весь  мир  стоит...
Нечестивые же дела далеки от разума. Идолы, которым  вы  поклоняетесь,  не
боги, но дерево, сделанное руками человеческими; ныне вы их  почитаете,  а
они уже сгинули и иссечены и сожжены. Бог есть один, ему служат  христиане
и поклоняются, ибо он сотворил небо и землю, солнце,  луну,  и  звезды,  и
человека, и дал ему жить на земле; ему вы и должны  верить.  А  ваши  боги
ничего