чут.
     - Он сказал: идите по избам.
     - А крест твой где?
     Соловей не понял вопроса, но глаз не опустил.
     - Хитрецов много уже объявилось,  -  по-прежнему  спокойно  продолжал
дружинник. - Нам говорят, что окрестились, а сами еще и со дворов своих не
выходили. Ты-то вот мокрый весь, а те в сухоньких сорочках стоят  и  лгут.
Потому и повелел митрополит всем новокрещеным на шеи кресты надевать, а  у
кого нет, гнать снова к Почайне...
     - Чего ты разговорился?! - рассердился  другой  дружинник.  -  Видишь
ведь, что нет на нем креста, поднимай плеть да гони к взвозу!
     - Нет, у этого по глазам видно, что  крестился.  Да  и  мокрый  весь.
Видно, из самых первых, еще до пояснения.
     - Нас много таких, - подхватил не своим голосом  Всеслав.  -  Я  один
этого дорогой, многие туда пошли, - махнул он рукой, мы все без крестов...
     - Ладно, шагай уж, но за крестом немедля сходи. Мы вот добрые, другие
без слов плеть опустят.
     Вои поскакали  по  дороге,  подъезжая  то  поодиночке,  то  парами  к
обезлюдевшим избам. Всеслав же все не мог сдвинуться  с  места;  он  долго
смотрел вслед дружинникам и трясся все телом.
     Дальше он шел  крадучись  и  наконец  вышел  из  Киева;  озираясь  по
сторонам, он побежал к лесу, возле первых деревьев остановился  и,  тяжело
дыша,  прислонился  к  липкому  сосновому  стволу.  Позади  него   остался
совершенно бесшумный, будто опустевший огромный город.



                                    4

     Великий Род и добрый Спех [дух, споспешествующий человеческим  делам,
их успеху] уберегли Всеслава в тот день. Он понемногу успокоился,  замерев
среди деревьев, затем двинулся вперед. Но  вдруг  он  отчетливо  расслышал
негромкие голоса  и,  решив,  что  это  засада,  устроенная  по  повелению
хитроумных византийцев, метнулся в кусты и притаился там.
     Изредка мимо него быстро  проходили  прибегающие  из  города  русичи.
Шагали поспешно,  поодиночке  и  толпами,  однако  через  несколько  шагов
замедляли ход и в двух-трех перестрелах от  края  леса  рассаживались  под
деревьями. Всеслав понимал, что это бегущие от крещения русичи,  но  никак
не мог сознать, чего они ждут: прятаться тут  было  нелепо  -  напасть  не
пришла в город  на  один  день,  она  утверждалась  в  Киеве  накрепко,  и
пережидать ее чащобах было бессмысленно.
     Всеслав выбрался из кустов, быстро зашагал  по  лесу.  Сперва  беглые
горожане попадались ему часто - мужики и бабы, дети сидели  под  деревьями
или решительно брели куда-то, ведя с собой коров, коз, лошадей.
     Свет разгоревшегося дня пробивался сюда  сквозь  вершины  деревьев  и
пятнами освещал траву и желто-коричневую хрупкую хвою, усыпавшую землю.
     Соловей шагал легко и ходко; все опасное быстро отдалялось  от  него,
оставаясь в Киеве. Впереди же, хотя и в конце очень  долгого  пути,  ждали
родная земля, покой и свои боги.


     Ночью  в  жизни  изгоя  Всеслава  произошло  самое  великое  событие.
Приближалось оно грозно; тихий вечер вдруг оборвался, и  быстро  наступила
тьма. Черные тяжелые тучи скапливались над лесом, воздух остановился - все
приготовилось к грозе. Соловей сперва решил  сделать  шалаш,  но  побоялся
шуметь и только прибавил шагу. Изредка ему казалось, что совсем рядом,  за
ближними кустами, кто-то шевелится, он останавливался и долго  вслушивался
в сумрак; однако лес молчал. Лишь порой шелестела наверху листва деревьев,
мелькали  поспешно   укрывающиеся   перед   непогодой   птицы   -   вокруг
устанавливалась  предгрозовая  неподвижная   духота.   Внезапно,   напугав
беглеца, по  дереву  пронеслась  белка,  на  середине  пути  она  замерла,
разглядывая  человека,  но  в  этот  миг  над  лесом   тяжело   пророкотал
Перун-гром; все испуганно притихло, однако тут  же,  разбуженное  грозными
шагами бога, ожило; громко заговорили деревья, унесся прочь душный  теплый
воздух, и с неба начал стекать густой влажный поток. Следующий удар  грома
раздался над головой Всеслава, потом, глухо  ворча,  он  долго  пробирался
сквозь лес к городу и там стих. Первые капли дождя  упали  на  землю,  они
оказались очень теплыми, будто нагревались на листьях и ветвях деревьев.
     Соловей все еще шагал вперед, но, очутившись перед небольшой поляной,
остановился. Небо над лесом быстро передвигалось,  и  оттого  беспрерывные
струи то отвесно падали на землю, то изгибались и влетали в лес, туда, где
стоял Всеслав.
     Молния сверкнула так ярко, что стала видна каждая травинка на поляне;
небесный свет  Перуна  посеребрил  капли  дождя,  и  они  на  миг  замерли
волшебной пеленой.
     Когда опять наступила тьма, обрушился  гром.  Он  разрывал  и  комкал
небо, отшвыривал тучи, они страшно грозили кому-то, ударяясь друг о друга.
Соловей метнулся под ближнюю сосну,  присел  там  на  еще  сухую,  горячую
землю.
     Молнии теперь вспыхивали чаще, они  стремительно  прорывались  сквозь
тучи, ударялись о мокрую поляну и взлетали обратно к небу.  Синий  ледяной
свет расплющивался на вымытой траве и исчезал в уплотнившемся мраке. Перун
бушевал; Всеславу было ясно, что грозны  кумир  сокрушительно  движется  к
оскорбившему его городу.
     Дождь то усиливался, то стихал, и тогда Соловей  слышал,  как  громко
падают в  лесу  с  ветвей  тяжелые  капли  воды.  Показалось,  что  ливень
прекратился; Всеслав пошевельнулся, устраиваясь поудобнее под деревом, - и
тут полыхнул необыкновенно яркий огонь. Соловей вскрикнул и замер.
     В этот миг к изгою спустился Сварожич. Маленькое, с кулак  величиной,
солнце, ярко светясь, бесшумно проплыло над  поляной.  Разбрасывая  искры,
голубоватый шар прошел сквозь ветви, не обжегши  их,  и  остановился  пере
Всеславом. Соловей напрягся, вслушиваясь в  жужжание  пламени,  но  ничего
внятного не различал. Сварожич стал медленно подниматься, потом  опустился
на толстую ветку, протянувшуюся сюда из тьмы, прокатился по ней, взлетел и
с затухающим шуршанием возвратился на середину  поляны.  Он  наткнулся  на
черный мокрый кус, снова остановился и там с громким треском раскололся  и
исчез. Грохот умчался во все стороны, а на поляне остался  гореть  красным
удивительным пламенем куст. Лоскутки  огня  рвались  вверх,  будто  хотели
отделиться от  веток  и  взлететь  к  черному  небу.  Что-то,  однако,  не
отпускало огонь, он торопливо стал уничтожать куст,  чтобы  избавиться  от
него. Пламя растекалось по дереву, ветви зашевелились, корежась и  исчезая
в огне.
     Куст  еще  полыхал,  когда  опять  хлынул   дождь.   Удивленный   его
внезапностью, Всеслав глянул вверх. Черно-серые тучи остановились над  ним
и стали опускаться. Несколько холодных капель  упало  на  лицо  изгоя,  он
вытер глаза ладонью, снова повернулся к поляне. Но  там  все  подходило  к
концу;  мрак  сделался  гуще,  небольшие  обрывки  пламени  лишь   изредка
выскакивали из тьмы в том месте, где недавно полыхал куст.
     Соловей упорно смотрел туда, но Сварожич больше не появлялся.  Сперва
едва ощутимо,  затем,  все  усиливаясь,  вокруг  заметался  мокрый  ветер.
Тоскливо скрипнуло дерево,  затем  другое,  тревожно  зашелестела  тяжелая
листва.
     Вятичский изгой, как никогда  прежде,  ощущал  сейчас  в  себе  душу.
Радостное и грустное тепло упруго-ласково волновалось в груди, и  делалось
до слез ясно, что отсюда начинается новое существование, а все  предбывшее
оторвалось уже от него и уходит в сырую тьму чащи. Соловей чувствовал, что
он понимает нечто очень важное, что Сварожич слетел к нему, чтобы сообщить
главную Весть о жизни. Всеслав пока не знал  смысла  этой  Вести,  но  был
уверен, что отныне и до смертного костра он ясно и радостно будет  ощущать
в себе ее и горе никогда не придет к нему, ибо горе - это когда нет  души,
а сейчас она горячо трепетала в нем.
     Дождевые капли стекали по лицу Всеслава; он не отирал их и все глядел
и глядел на  поляну.  Лес  рядом  с  ним  наполнял  таинственный  гул,  то
стихавший  до  шепота,  то  грозно  нараставший.  Вдруг  в  один  миг  все
преобразилось -  тучи  на  небе  разорвались,  расступились,  и  на  землю
серебряным светом выплеснулась луна.
     Всю ночь Всеслав неподвижно просидел на краю поляны, не засыпая, но и
не бодрствуя: он то закрывал глаза - и перед  ним  тогда  плыл  сверкающий
Сварожич,  то  пробуждался  от  шума  в  лесу,  озирался,  но  видел  лишь
неподвижную тишину.
     Потом начало светать; черный воздух медленно раздвигался,  и  на  его
месте оказывался серый  полумрак.  Соловей  кутался  в  корзно,  но  сырая
прохлада все  плотнее  прижималась  к  нему.  Постепенно  в  тишине  стали
раздаваться хлопанье крыльев, возня птиц,  сбивавших  с  веток  и  листьев
задержавшиеся там капли. Всеслав выбрался из-под дерева наружу и, замер от
волнения, приблизился к  сгоревшему  посреди  поляны  кусту.  Тут,  как  и
повсюду, зеленела отяжелевшая от сырости трава; лишь вглядевшись,  Соловей
увидел несколько черных угольков,  прилипших  к  земле.  Он  собрал  их  и
спрятал на груди, завернув в холстинку.


     Пять седьмиц-недель провел Всеслав в пути, немногие его деньги  скоро
кончились, и корм себе он добывал охотой. В один из дней  стало  казаться,
что места, по которым он идет, знакомы ему. Где-то тут некогда лежала  его
весь, он был уже уверен в этом, однако, сколько  он  ни  бродил  по  лесу,
никаких следов пожара разыскать не смог.
     В долгой дороге он представлял почему-то, что по  возвращении  увидит
именно то, что оставил тут сорок лет назад,  -  черную,  расколовшуюся  от
жара печь со сгоревшим в блюдце молоком и ворота, не доставшиеся огню.
     Он несколько дней метался по родным местам,  но  ничего  из  прошлого
здесь не находил, хотя все и казалось знакомым. Сперва Всеслав растерялся,
стало обидно, что новая жизнь начинается не так, как ожидалось: потом,  на
четвертый или пятый день, его будто  осенило.  Соловей  кинулся  к  берегу
Клязьмы и, к вечеру добравшись туда, повернулся к Ярилиной плеши.
     Над вершиной священного холма медленно  поднимался  дым.  Потрясенный
Соловей долго глядел на него, затем начал  нетерпеливо  озираться.  Но  ни
людей, ни изб не виднелось. Тогда Всеслав поспешно зашагал к кумиру.


     Великий Род не изменился. Как и  прежде,  он  смотрел  поверх  головы
давно выросшего Всеслава на покрывавшие землю леса,  и  Соловей  заплакал,
стоя перед своим богом, потом  понемногу  успокоился,  достал  из  котомки
рыбу, добавил в костер несколько поленьев и  положил  на  них  приношение.
Огонь быстро разгорелся, тепло упруго поплыло на Всеслава, и  он  блаженно
зажмурился. Все здесь, на его земле, осталось прежним, он,  изгой,  прошел
через тяжкое испытание, сумел возвратиться в отчизну и отныне  будет  жить
тут до того дня, когда дым унесет его душу в ирье.
     Неслышно  наступили  сумерки,  и  Соловей  забеспокоился.  Он   долго
рассматривало отсюда, с вершины холма, бесконечный лес, сомкнувшийся  там,
где была его весь, и, приметив  одну  изогнутую  березу,  зашагал  к  ней.
Теперь он искал увереннее и скоро обнаружил небольшой  зеленый  бугорок  с
торчащей из него молодой березой. Выломав палку, Всеслав ткнул ею в  кочку
и скоро докопался до заросших травой и затянутых землей черных, совершенно
раскроившихся углей.
     Еще в пути он решил, что свою избу поставит точно на том  месте,  где
прожил с отцом и матерью младенчество. Правда, он все почему-то  надеялся,
что за годы его скитаний весь возродилась, хотя точно знал,  что  из  всех
смердов тогда выжили лишь он да Милонег.
     Отыскав укрытое землей пепелище, Всеслав  стал  медленно  бродить  по
окрестному лесу и теперь обнаруживал в нем то кусты разросшейся  малины  и
смородины, то корявую бесплодную уже яблоню, пригнутую к  земле  соседними
деревьями.
     Людского же жилья нигде не было, хотя он совсем недавно видел костер,
сложенный и зажженный перед кумиром. Тогда он опять вернулся к реке, долго
шагал по берегу и, вдруг, так, что  дрогнуло  сердце,  увидел  впереди,  в
вечерней дымке, неведомую ему прежде весь. Сердце Всеслава колотилось  все
сильнее, когда он  подходил  к  первой  избе.  Там  было  тихо,  но  скоро
раздались голоса, сперва детские, потом женский,  из  ворот  вышел  рослый
мужик с луком в руках и строго глянул на пришельца.
     Дойдя до середины  веси,  Соловей  остановился.  Скоро  его  окружили
мужики, бабы, ребятишки. Он переводил взгляд с одного смерда  на  другого,
однако знакомых среди обступивших его людей не было.
     Новая  весь  построилась  тут  дано;  напуганные   кровавым   набегом
перебрались  сюда  издалека,  из-за  Клязьмы,  тамошние   смерды.   Сперва
попытались восстановить сожженные избы, но скоро  обнаружили,  что  в  том
месте  нет  ни  одной  кукушки,  испугались  приметы  [отсутствие  кукушек
предвещало несчастья для обитателей такой местности] и начали строиться  в
отдалении.
     Веси  дали  прежнее  название  -  Липовая  Грива,  постепенно   стали
родниться со смердами из Чижей и уже много лет жили спокойно. Никто  здесь
никогда не слыхал о вернувшихся на родину из вражеского полона людях.
     Всеслава приютили в одной избе. Много вечеров подряд в ней  собирался
народ и слушал рассказы о Киеве, новой вере, привезенной князем  из  чужих
земель, жестоком крещении киевлян.
     Соловей обычно сидел  у  стены,  рядом  с  вбитым  в  нее  светцом  с
потрескивающими лучинами, а  вокруг,  на  печи,  на  полатях,  размещались
мужики и бабы и напряженно внимали удивительным словам пришельца.  Страхи,
пережитые им в Киеве, бегство из города и братание в  лесу  со  Сварожичем
потрясли смердов.
     Однажды Всеслав упомянул, что его в Киеве прозывали Соловьем,  и  это
имя и тут пристало к нему.


     Подступала осень, и мужики взялись строить  Соловью  избу.  Ему,  как
хозяину, позволили установить краеугольные камни и положить на них  нижний
венец клети, а остальное дружно подняли за несколько дней.  Жилье  возвели
рядом с бывшим отчим домом, и Всеслав стал одиноко жить в лесу. Он  хорошо
знал травы, готовил зелья, снял недуг у нескольких баб и мужиков, так  что
уважение к нему выросло еще больше.
     Как человека, побратавшегося со Сварожичем, его часто просили умолить
Рода о всяких нуждах, и Всеслав почти ежедневно ходил  на  Ярилину  плешь,
поддерживал там огонь и складывал на костер  дары  смердов.  Сам  себя  он
волхвом не считал, однако ясно сознавал, что после той грозовой ночи ближе
всех знакомых ему русичей поднялся к кумирам. Но  понимал  Соловей  также,
что  близость  его  к  богам  совсем  иная,  чем  была  у  Пепелы,  других
встреченных им в жизни волхвов.
     Так прошли годы; и вдруг в Чижах  объявился  попин,  начал  скверными
словами  хулить  кумиров,  проповедовал  о  Христе.  Его  несколько   дней
молчаливо терпели, промолчали смерды и тогда, когда он  швырнул  несколько
камней в Рода, но уже на следующее утро княжьи люди  не  смогли  разыскать
прыткого византийца. С небывалой быстротой в Чижи прискакали княжий вирник
с отроками и новый попин -  Кулик,  хорошо  говоривший  по-русски.  Он  не
ругался, не оскорблял русских кумиров, но его боялись сильнее исчезнувшего
попина. Весь с каждым днем ожесточалась, наверняка не выжил бы и Кулик, но
вирник с отроками следили за смердами зорко.


     Туда-то, в Чижи, и ходил сегодня волхв-изгой Соловей. Недавний покой,
который он наконец сыскал в отчизне, разом  оборвался;  отныне  и  тут,  в
глуши вятичских земель, наступили  страшные  времена.  Конечно,  и  прежде
слышал он от прохожих людей, что после крещения Киева новую веру  огнем  и
слой вбивали в разных городах и весях Руси, и вот прошло пятнадцать лет, и
христианские попы вторглись сюда. Ночью Всеслава охватывало отчаяние, днем
же он бродил по веси  или  возле  нее,  приглядывался  и  прислушивался  к
приближающейся беде, не зная, как теперь избежать напасти.


     ...Всеслав раскрыл глаза; будто долгие видения  тяжелого  сна  только
что прошли перед ним. Он недвижимо сидел, остывая от пережитой вновь своей
жизни, а перед ним сверкала под летним солнцем вода в Клязьме, вокруг было
тихо и спокойно, перелетали через реку  птицы,  осторожно  потрескивали  в
лесу ветки, и шлепали по воде рыбы. Все пока оставалось прежним.


     Петлявшая  до  сих  пор  среди  деревьев  тропинка   в   этом   месте
распрямилась, и дальше пролегла по лесу  ровной  узкой  полосой.  Над  ней
мутными облачками висела мошкара да гудели строгие пчелы.
     Всеслав насторожился - ему показалось, что впереди, сбоку от дорожки,
что-то шевельнулось, укрываясь в  лесной  чаще.  Подняв  лук  с  вложенной
стрелой, Соловей напряженно ожидал  опасность,  но  там  долго  ничего  не
менялось. Всеслав уже  решил  двинуться  дальше,  когда  вдалеке  появился
человек, тянувший за собой санки. Соловей узнал Опенка, смерда из  Липовой
Гривы.
     В той веси Всеслав не был  много  дней.  Перебирая  у  себя  в  сенях
высушенный болиголов, он не вытер опыленные этой травой губы, выпил  квасу
и  вечером  сильно  заболел.  На  него  напали  мучительные  судороги,  он
несколько раз падал с полатей, в голове полыхал  жар,  и  показалось,  что
подошла нежданная смерть. Страха перед ней не появилось, было лишь обидно,
что приходится погибать нелепо, по глупости. Однако дни  и  ночи  шли,  по
телу разлилась истома, потом и она начала отступать, и  Соловей  понемногу
ожил.
     Опенка Всеслав не любил - тот был человеком злым, угрюмым и коварным.
В Липовой Гриве Соловью  рассказали,  что  Опенок  однажды  зимой  обманом
изловив в холодном лесу беглого холопа и  за  переем  получил  от  хозяина
гривну денег. В избах тогда его долго ругали и прилепили  новую  кличку  -
Переемщик, так что теперь одна только жена помнила его истинное имя.
     Увидев на тропинке волхва, Опенок приостановился,  но  тут  же  снова
побрел навстречу. Приближаясь к нему,  Соловей  разглядел,  что  Переемщик
идет более мрачный и ожесточенный, чем обычно. На  шее  Опенка  висел  его
науз - кабаний клык.
     Еще издали, увидев санки, Всеслав понял,  что  произошло,  и  теперь,
когда они поравнялись, с тоской глядел на обряженный труп маленькой дочери
Переемщика. Он хорошо помнил  ее  живой,  особенно  твердо  остался  перед
глазами вечер, когда он шагал по веси от Ярилиной плеши, а девочка одиноко
стояла перед черными воротами и смотрела на него.
     Теперь лицо ее  сделалось  незнакомым:  глаза  запали,  челюсть  была
подвязана белым чистым полотенцем. На задке  санок,  возле  тоненьких  ног
покойницы стояла наспех сделанная из глину урна-избушка.
     Санки прошуршали по тропинке,  Опенок  прошагал  мимо  Всеслава.  Тот
долго глядел ему вслед, потом выкрикнул:
     - Погоди, помогу тебе! - и быстро  нагнал  Переемщика,  пошел  рядом,
взявшись за веревку, привязанную к санкам. Когда  свернули  с  тропинки  к
кладбищу-кургану, Соловей тихо спросил:
     - Один почему? Люди, жена где?
     Опенок остановился, будто споткнулся, зло проговорил:
     - Нету их! Мор уносит! Ты вот куда  пропал,  весь  помирает,  а  тебя
нету! Раз волхв и травы знаешь, спасай людей! А то пришла беда, а  Соловей
упорхнул!
     - Я сам чуть не умер! - прошептал Всеслав.
     Переемщик оглядел его.
     - Не видать по тебе, идешь здоровей прежнего!
     Всеслав промолчал, дернул  веревку  и  двинулся  дальше.  По  пути  к
кладбищу прошли по берегу реки, потом обогнули Ярилину плешь и позади нее,
в самом глухом месте леса, подошли к  огороженному  бревенчатой  изгородью
холму-кургану,  в  который  издревле  еще  жители  прежней  Липовой  Гривы
складывали урны с пеплом покойников.
     Всеслав больше не препирался с Опенком;  он  волок  за  собой  легкие
санки и размышлял о том, почему боги именно  сейчас  обрушились  на  весь.
Одно горе и так уже стояло на пороге каждой избы, зачем же  новое?!  Никто
из смердов не оскорблял кумиров, все молятся только своим богам. Ладно  бы
мор приступил к Чижам - там убили попина, теперь строят