в мире не сотворили, но сами сделаны руками человеческими и  потому
просто бесы. Мы же в того веруем, кого же пророки предвозвестили, что богу
родиться от девы, а другие, что ему быть  распятым  и  погребенным,  но  в
третий день воскреснет и на небеса взойдет. Люди  тех  пророков  побивали,
других мучили, и, когда сбылось проречение пророков, сошел бог на землю и,
распятие приняв, воскрес и на небеса вознесся. И он судит всех  приходящих
к нему, и праведные веселятся, а грешные приимут мучительство!
     Остановившись и снова выслушав попина, толмач выкрикнул:
     - Кто хочет стоять с праведными, тот пусть крестится!  Нет  на  земле
лучшего исповедания, и Христос лучше всех других богов! Если бы этот закон
был порочен, то не приняла бы его бабка вашего князя,  мудрейшая  из  всех
человеков Ольга. Потому надлежит вам сегодня креститься в реке и  сказать:
"Верую во единого бога отца вседержителя, творца небу и земли!"
     Попин в это время пытливо всматривался в лица стоящих вокруг киевлян.
Люди выдерживали его взгляд, хмурились; вчерашняя казнь кумиров ожесточила
всех. Русичи с ненавистью слушали прорицателя новой  веры,  слуги  которой
начали свои деяния в Киеве с избиения богов и волхва.
     Дослушав выкрики толмача, горожане решительно разошлись;  уже  отойдя
на конец улицы, Всеслав обернулся и увидел  одиноко  стоящего  у  изгороди
черного византийца.
     На их пути встретились еще несколько поучающих народ попов;  киевляне
то обступали их, то разбредались по избам  и  возбужденно  спорили.  Стало
известно,  что  по  городу   вместе   с   иноверцами   ходит   сам   князь
Владимир-Василий и главный попин - митрополит Михаил.  Узнали  также,  что
один из горожан по-старому назвал князя Владимиром  и  был  жестоко  избит
дружинниками.
     Насторожившиеся  Ставр  и  Соловей  стали  впредь  обходить  толпы  и
окольным путем добрались  наконец  до  кладбища.  В  безлюдной  тишине  на
зеленой долине поднимались рядами небольшие холмики серой высохшей  земли,
на них грозно сидели черные вороны.
     Пока рыли могилу, Таймень молчал;  Всеслав  же,  отковыривая  плотные
комья земли с торчащими из нее красноватыми  червями,  стал  представлять,
как возвернется к своим давно покинутым пепелищам  и  там  придет  к  нему
покой тихий и безопасный, словно вода в Клязьме. При мысли об этом в  душе
Соловья  расходилось,  плавилось  напряжение  и  будущая  жизнь   виделась
ласковой и счастливой. Теперь оставалось лишь до нее  добрести  по  долгим
лесным тропам Руси.
     Врылись в землю по плечи, когда вдали появились несущие на руках гроб
ремесленники. Возле ямы они опустили Пепелу, устало сели вокруг могилы.
     - Попин по дороге пристал! - заговорил, обращаясь к Всеславу, Лушата.
- Вцепился в гроб и пошел кричать! Из трех  слов  два  темны,  одна  злоба
видна!
     - Чего тебе темно?! - рассердился Отроча. -  Ругал  нас,  что  не  по
закону человека несем!
     - Потому и изверг! Сами убили, и сами же муками  загробными  стращать
стали!
     - Пепеле теперь ничего не страшно; душа его в ирье, раньше  всех  нас
туда успел улететь. - Ставр смолк, но тут же заговорил снова:  -  Нам  вот
хуже будет - слыхали, князь с дружиной по городу ходит, и уж не как  попы,
без уговоров, приставляет нож к горлу и переводит из веры в веру!
     - Ничего, по твоему слову отовраться можно...
     Начали хоронить волхва. Положили к нему в гроб нож, кресало,  кружку,
вставили в затвердевшие губы рубль [рубль, т.е. небольшой кусок металла, в
некоторых случаях вкладывали в рот покойнику; если рубль  влагали  в  уста
живому, то  этим  давали  понять,  что  он  приговорен  к  смерти].  Затем
осторожно, будто боясь пробудить,  накрыли  старика  крышкой,  опустили  в
могилу. Земля застучала по домовине, постепенно удары сделались  глуше,  и
скоро над травой поднялся такой же, как  и  повсюду  здесь,  холм.  Лушата
полил его из корчаги хмельным медом, положил несколько яиц и блинов.
     Гончары молча глядели на Лушату. Покончив с могилой, тот налил меду в
кружку, протянул  старшему  ремесленнику.  Выплеснув  немного  напитка  на
надгробный холм, гончар оглядел всех, поднял над  головой  кружку,  четко,
привычно заговорил:
     - Уж ты солнце, солнце ясное! Ты всходи с полуночи, ты освети  светом
радостным все могилушки; чтобы нашим покойничкам не крушить во тьме своего
сердца ретивого, не скорбеть во тьме по свету белому, не проливать во тьме
горючих слез.
     Пили молча, и Всеславу казалось, что страх уже пригнул всех к  земле,
ибо ясно им было, что хождения иноверцев  закончились  и  скоро  во  дворы
явятся дружинники и погонят народ на крещение. Разве могло тут  оставаться
так, чтобы князь, бояре, дружина, все  огнищане  [общее  название  старших
княжьих слуг] перешли в новую веру, а народ молился прежним кумирам.


     Всеобщее предчувствие сбылось в тот же вечер; едва возвратились после
погребения и недолгой работы в землянку и  стали  готовить  еду,  на  лице
раздался шум, выкрики. Когда выбежали наружу, увидели въезжавших в  ворота
дружинников и сопровождавших их горожан.
     Остановившись посреди двора,  передний  воин  замахал  рукой,  и  все
постепенно утихли. Тогда дружинник прокричал:
     - Князь Влади... Василий повелел. Завтра всякому надлежит  прийти  на
Почайну креститься. Если кто из некрещеных завтра на реку не  явится,  тот
за противника княжьему повелению причтется,  имения  будет  лишен,  а  сам
приимет казнь! Готовьтесь к крещению все! Иначе зло вам будет!
     Всадники развернулись и уехали; молчаливые горожане потянулись  вслед
за ними, будто не разобрали до конца княжьего повеления.
     Гончары долго угрюмо молчали; случилось  то,  чего  все  ожидали,  но
все-таки слова дружинники ошеломили.
     - Чего опустели?! - встрепенулся Ставр-Таймень. Он пошел  к  воротам,
затворил их, вернулся к товарищам и поднял подол сорочки.
     - Бросайте-ка какие у кого деньги есть - меду-пива накупим,  загуляем
в последний раз по-нашему, по некрещеному. А утром чади князя скажем,  что
окрестились уже и будет свою работу работать.
     Нарочитую разухабистость Тайменя не поддержали.
     - Такие будто они  все  дураки,  чтобы  твои  ставровские  утайки  не
раскусить?! Рано ты себя вознес, проговорил Лушата.
     - Не хочешь - не гуляй,  иди  сядь  в  крапиву  и  рыдай!  -  отрезал
Таймень.
     И потом, когда  допоздна  пьянствовали  в  землянке,  новгородец  все
покрикивал:
     - Обведем греков вокруг пальца, пупы им развяжем и завяжем, а кумиров
не отдадим!
     Уверенность повидавшего жизнь Ставра и выпитый мед вроде бы успокоили
гончаров. К ночи на предстоящую угрозу стали смотреть без опаски  и  спать
разошлись уж совсем в душевном веселии.
     Всеслав пил меньше других; он не верил в хитрости новгородца  -  ведь
действительно, не дураки же византийцы и бояре. Смерть  или  отречение  от
кумиров ждали завтра всех, и только бегство могло избавить от беды.
     Поэтому Соловей уложил свою котомку, налил под насмешки ремесленников
нового меду домовому и затих на лежанке, рядом с опустевшим местом Пепелы.
     Пьяные гончары скоро уснули, однако Всеслав все не мог успокоиться  и
хотя бы задремать, отдохнуть перед завтрашней дорогой.  Едва  он  закрывал
глаза,  вставали  из  тьмы  то  мертвое  лицо  волхва,  то  Перун,  тяжело
ворочавшийся в волнах Днепра. Однако позднее  Соловей  все  же  забылся  и
увидел во сне целую еще, не выжженную свою родную весь  и  себя,  в  толпе
ребят идущего по белой дороге к Ярилиной плеши. Вокруг  него  лежал  синий
снег, и сверкало красное зимнее солнце.  В  такие  дни  вместе  с  другими
мальчишками он вырезал из твердого  наста  людей,  коней,  разных  зверей,
осторожно ставил их, подперев поленьями. Потом, забрав  в  избах  ледянки,
дружно шли к холму. Оттуда на обитой водой и обледеневшей с одной  стороны
доске-ледянке  можно  было  соскользнуть  почти  до  самой  Клязьмы.  Снег
забивался в рукава кожуха и щекотливо таял там, стекая на горячие ладони в
меховых варежках.
     Скатившись вниз, снова взбирался на плешь, и там на них глядел добрый
Род, возле которого горел неугасимый огонь.
     Отсюда хорошо видны были черневшие не снегу избы, из  волоковых  окон
которых нехотя выбирался горячий дым и белым облаком плыл к небу.
     Совсем вдалеке, посреди накрытой льдом реки проходила санная  дорога,
по которой со дня на день должны были приехать злобные и крикливые  княжьи
люди за данью. Они долго бушевали в веси,  собирая  и  складывая  на  возы
меха, мед, зерно, воск, вязанки лучины. Потом обоз уезжал, но  еще  долго,
до нового  снегопада,  у  реки  оставалось  утоптанное  место,  и  к  нему
слетались красные снегири, собирая оброненные из даней зерна ржи и проса.


     ...Старый Всеслав улыбнулся. Вот тут и вон там проходил  тот  далекий
счастливый день. За тем лесочком возвышается вечная Ярилина плешь и  стоит
и поныне великий Род; другие только люди приносят сейчас к его костру свою
рыбу и соты.
     Отчизна восстановилась для волхва на родимой земле, но  недолгий  век
оставался тут для Всеслава - он чуял, как неумолимо подходил его последний
день и, по обычаю, как велели русские боги, запылал бы  и  его  посмертный
костер и уже бессмертную душу унес в ирье. Однако и в  отчизне  оказались,
как некогда в  Киеве,  византийские  попы,  будущее  помутилось,  и  почти
забытый страх, пережитый в пору крещения, вспыхнул вновь. Но  теперь  было
намного хуже, чем в тогдашнее лето. От  обрушившейся  в  Киеве  угрозы  он
все-таки смог уйти, хотя и получилось все иначе, чем он  надумал  ночью  в
землянке...


     Той ночью Соловей бесшумно спустился  с  лежанки,  обулся,  надел  на
плечи котомку и в темноте, вытянув вперед руки,  двинулся  к  выходу.  Его
никто не окликнул, хотя показалось, что многие гончары уже не спят.
     Еще не рассвело, но тьма на небе уже помутнела, и далеко за лесом,  у
самой земли, в черных тучах вспыхивали молнии. В городе же было еще  тихо,
лишь поспешно пролетавшие над  головой  напуганные  кем-то  вороны  шумели
крыльями.
     Всеслав решил уходить  из  Киева  тем  же  путем,  что  и  пришел,  -
спуститься к Днепру и двигаться по берегу наверх, к Смоленску, а  там,  на
земле родимичей, повернуть к Клязьме.
     Однако несчастье уже стерегло его: пройдя пустынную первую улицу,  он
повернул к реке  и  наткнулся  на  толпу  горожан.  В  суровой  и  мрачном
безмолвии люди брели по дороге, подгоняемые дружинниками.
     К растерянно остановившемуся Всеславу подошел княжий воин,  беззлобно
и равнодушно ткнул тупым концом копья в бок, сказал:
     - Иди! Куда собрался, аспид?!
     Соловей побрел по краю дороги, кляня себя за то,  что  не  ушел,  как
собирался, вчера.  Иногда  он  оборачивался  и  тогда  видел,  как  быстро
разрастается толпа киевлян, подгоняемых  пешими  и  конными  дружинниками.
Следом за Всеславом плелся древний старик, тяжело опиравшийся на  истертую
ладонями до  блеска  клюку.  Пожелтевшие  от  дряхлости  волосы  его  были
перевязаны красной  выцветшей  лентой.  Позади  старика  светлыми  пятнами
покачивались  бесчисленные  лица  -  растерянные  и  обреченные,  злые   и
устало-равнодушные, старые и молодые.
     Безропотно прошагали несколько улиц, и вдруг впереди зашумели голоса;
слова не расслышивались, да  и  они  быстро  смолкли,  только  толпа,  все
уплотняясь, подтягивалась к перекрестку.
     Вдоль  плетня  Всеслав  протиснулся  вперед.  Четыре  дружинных  коня
волокли по  дороге  четверых  мужиков.  Их  шеи  были  стиснуты  ременными
петлями,  привязанными  к  седлам;  крайняя  лошадь,  напуганная  внезапно
хлынувшими из-за угла людьми, рывком отскочила в сторону, смерд рухнул  на
дорогу и мучительно захрипел. Руки  его  были  связаны  за  спиной,  и  он
изгибался, забрасывая вперед ноги, пытаясь быстрее встать и догнать  коня,
чтобы ослабить удавку. Наконец смерд изловчился и на короткий миг поднялся
на ноги, однако петля снова рванула его вперед, мужик  ударился  о  дорогу
лицом, но все же успел вцепиться в ремень  удавки  зубами  и  вскочить  на
ноги.
     Когда конники и связанные смерды  пропали  за  поворотом,  дружинники
заспешили,  стали  нехотя  бить  сулицами  [сулица  -  метательное  копье]
остановившихся людей  и  погнали  их  дальше.  Теперь  рядом  с  Всеславом
оказался  громко  всхлипывающий  мальчик,  который  все  время   одергивал
спадающую с плеч разорванную синюю рубаху, а на спине его страшной полосой
краснел след от удара плетью.
     Ближе к Боричеву взвозу княжьих людей становилось все  больше;  кроме
дружинников, на краях дороги стали появляться и бояре, зло  разглядывавшие
бесконечную толпу. Едва путь стал клониться к реке, оттуда, снизу, донесся
гул; вслушавшись, Соловей различил громкий плач, стенания и выкрики  тысяч
людей. Горестный стон  мгновенно  взлетал  наверх,  и  теперь  все  вокруг
Всеслава будто подхватили всхлипывания мальчика в  разодранной  рубахе.  У
Соловья сжалось горло и разом онемели ноги.
     Ожесточившиеся при появлении бояр дружинники накинулись  на  горожан,
глухо застучали о тела гонимых удары  копий,  засвистели  плети,  в  толпе
громче заголосили женщины, запричитали перепуганные дети.
     Медленно стали спускаться вниз, и уже через несколько  шагов  Всеслав
увидел, что происходит на речке. В воде, кто  по  шею,  кто  подле  самого
берега, стояли тысячи людей. Многие держали на руках детей, но не  звучало
над Почайной ни единого стона, ни единого всхлипа, будто загнанный в  реку
народ окаменел от страдания. Лишь  серая  вода  Почайны  равнодушно  текла
среди неподвижных русичей.
     Совсем далеко - за лесами, за краем земли разгорелось солнце.  Черные
предутренние тучи с беззвучными молниями куда-то исчезли,  и  теперь  лишь
над Киевом испуганно  проносились  маленькие,  освещенные  с  одного  бока
облака.
     Рыдания вокруг Всеслава сделались тише - все  спускающиеся  к  ручью,
как и Соловей, не отрывая  глаз,  глядели  туда,  где  проходило  страшное
крещение.
     По берегу, возле воды, ходили попы и что-то резко выкрикивали. На них
были надеты красивые одежды из мутно  блестевших  золотом  тканей.  Каждый
византиец держал в воздетой к небу руке крест, а позади  попина  дружинник
носил доску-икону с заморскими, греческими богами.
     Попин внезапно обрывал свой крик, что-то пояснял толмачу,  тот  ругал
княжьих воев, стоящих с обнаженными  мечами  вдоль  берега,  а  те,  будто
упрашивая,  поясняли  что-то  стоящим  в  ручье   киевлянам.   Их   угрюмо
выслушивали, потом обреченно расходились в воде в стороны,  разделяясь  на
мужские и женские толпы.
     Дождавшись,  когда  новообращенные  остановятся  и  притихнут,  попин
подходил к нем, показывал крестом и  восклицал:  "Гюрги"  [Гюрги  -  Юрий,
Георгий] - мужчинам, "Анна" - женщинам. Затем византиец удалялся,  садился
в стороне на лавку и устало ждал.
     Русичи же продолжали стоять в воде. Они  удивленно  осматривали  друг
друга, ища неведомой перемены, но все остались прежними, ни в  ком  ничего
не изменилось, и теперь люди недоумевали,  но  и  успокаивались.  Страшный
путь по городу, побои дружинников, ожесточение и ожидания последних дней -
все смылось мутной водой Почайны. Опасность разом пропала,  осталось  лишь
одно - в речку входили  Добрыни,  Путяты,  Святославы,  Будимиры,  Торопы,
Даньславы, Сытыни и Предславы, Забавы, Милуши, Истомы, поднимались  же  на
берег только Гюрги и Анны.
     Сумрачные новообращенные христиане  теснили  друг  друга,  выходя  из
реки. А на берег по дороге сходили все новые и новые толпы русичей.
     Всеслав уже видел, что немедленной  опасности  в  крещении  нет,  что
мужики и бабы,  растерянно  выходящие  из  воды,  постепенно  отходили  от
недавнего страха; но чем ближе он  оказывался  у  Почайны,  тем  тоскливее
делалось у него на душе. Конечно, он может недолгий час постоять  в  серой
речной воде под крики иноверцев, но ведь знает же он,  что  над  ним,  над
этой землей летают сейчас невидимые навьи -  его  отец,  Пепела,  Милонег,
Кукун. Всего один шаг сделает он, Соловей, и навечно останется  без  души,
не будет отныне  его  навьи  и  ничто  не  поднимется  к  небу  после  его
посмертного костра. Эти пришлые христиане прочат ему чужое ирье,  но  ведь
там он никогда не встретится с  отцом,  с  матерью,  со  всеми  пращурами,
жившими в его родной веси. В христианском  же  загробном  мире  от  так  и
останется одиноким изгоем, как и жил тут, не земле.
     Крещеные же русичи все никак не  понимали,  что  им  надлежит  делать
дальше. Они виновато поглядывали  на  вновь  прибывших,  но  с  берега  не
сходили. С их одежд стекала вода и сбегала обратно в ручей.
     Отдыхавший попин нахмурился,  зашагал  к  толпе.  Но  тут  на  дороге
застучали копыта, Всеслав  обернулся,  увидел  князя  и  главного  попина,
толстого старика,  который,  робко  притрагиваясь  к  столпившимся  людям,
продвигался между ними к Почайне. Князь сидел на коне и невидящими, как  и
в день приезда, глазами скользил по выжидательно притихшим подданным.
     Главный попин подошел к  первым  новообращенным,  произнес  несколько
слов.  К  нему  подлетел  толмач,  перегнувшись,   стал   вслушиваться   в
размеренную речь. У византийца, хотя он и был стар, голос оказался зычным.
Прерываясь, попин каждый раз ласково притрагивался к  переводчику,  и  тот
торжественно говорил:
     - Боже великий, сотворивший небо и землю,  посмотри  на  новых  людей
своих и дай им познать совершенно тебя, истинного бога, как познали страны
христианские, и утверди в них веру правую и несовратимую. Помоги, господи,
на сопротивного врага, да, надеясь на тебя и на твою державу,  сокрушаться
козни его под знамением силы креста твоего и прославится имя твое во  всей
Руси. Но неверующие пусть постыдятся и примут наказание от тебя, творца.
     Толмач замолчал. Главный попин перекрестил русичей, пошел к князю, но
тут же вернулся.
     - Теперь идите в избы свои! - прокричал его слова переводчик.
     Люди зашевелились и медленно, натыкаясь  на  передних,  потянулись  к
подъему. Шли устало, безмолвно, обреченно,  будто  лишь  теперь  до  конца
осознав все происшедшее с ними. Получилось так, что  Всеслав  оказался  на
пути новых христиан, и, когда все вокруг  стали  расступаться,  освобождая
путь, его вдруг осенило, он круто развернулся и вместе  с  новообращенными
побрел в город.
     А навстречу им все сходили и сходили к Почайне русичи. Увидев  мокрых
людей, они испытующе вглядывались в  их  лица,  ища  какие-то  перемен,  и
безостановочно шагали дальше, подгоняемые княжьими людьми.
     Встречаясь взглядом с дружинниками, Всеслав каждый раз холодел -  все
получилось у него легко  и  просто,  и  не  верилось,  что  опасность  так
неожиданно  осталась  позади.  Сейчас  Соловей   боялся   одного   -   что
какой-нибудь воин, заметив его сухую одежду, выхватит его из толпы и снова
погонит к Почайне. Тогда он сбросил с плеч корзно [корзно (корзень) - плащ
с меховой опушкой], свернул его и понес под мышкой, будто намокшую одежду.
     Наверху, в городе, Всеслав свернул в первую же безлюдную  улицу.  Тут
он оказался в одиночестве, но страх от этого лишь усилился в -  любой  миг
могли появиться шнырявшие по Киеву дружинники,  избить  и,  как  увиденных
недавно смердов, ременными удавками потащить креститься.
     Надо было побыстрее облиться водой, и  Соловей  стал  озираться,  ища
колодец. Увидев неподалеку журавель, он поспешил  туда,  дрожащими  руками
вытащил ведро и окатился.
     И вот тут из двора прямо на него выехало несколько воев.
     - Куда? - устало спросил один из них.
     - Работать, черепицу, изразцы для княжьего двора делаем, гончар я.
     Всеслав  запнулся,  но  сразу  же  понял,  что  молчать   опасно,   и
заторопился:
     - Крестился я уже; там сейчас князь и главный попин отпустили  нас...
крещеных...
     - Не попин, а митрополит он, Михайлом кли