теплый, соответствующего размера. Валька
с удовольствием в него забрался. Он хотел было спросить у Верочки, чья это
одежка, но вовремя вспомнил про пятнадцатилетнего братика.
     Верочка сервировала на откидном столике. Валька согрелся, к  тому  же
на сей раз он  не  был  голоден,  и  стало  ему  бездумно-хорошо.  Верочка
толковала о театральных новостях. Вальку озадачила мысль  -  а  о  чем  бы
толковала в такой ситуации Татьяна? С подругами и родителями она  говорила
о косметике, колготках и детских болезнях. Как-то так вышло, что с другими
мужчинами Татьяна при нем почитай что и не разговаривала. Но ведь  есть  у
нее какой-то аварийный словесный запас для таких случаев?
     Валька отвлекся. Верочка почувствовала это и стала искать кассету.
     - Поставь Михайловского, - попросил Валька.
     - Хорошо. Он тебе нравится?
     - Еще бы.
     - Жаль, что ты не слышал, как он по-настоящему поет.  Кассета  -  это
так...
     Верочка задумалась.
     - Знаешь, я ведь и влюбилась в него, когда он играл на гитаре и  пел,
- призналась она. - Мы встретились в одной компании. Там все  ребята  были
такие высокие, спортивные, и Чесс - как кузнечик,  нет,  действительно,  у
него локти торчали, как у кузнечика. Все такие крупные, с плечищами,  -  и
Чесс. Ну, поддали ребята, закурили, я на него даже не смотрела, и  тут  он
сел в середине комнаты и ему дали гитару. Когда он запел, я стояла к  нему
спиной, и мне вдруг стало очень неприятно, даже неловко за него -  как  он
может петь перед людьми таким голосом?..
     Верочка помолчала.
     - Если тебе неинтересно, скажи, - попросила она. - Может быть, это на
самом деле интересно только мне одной.
     - Мне тоже, - сказал Валька. - Я вот песни его слушаю, а какой  он  -
даже не представляю.
     - Его нетрудно представить хотя бы потому, что у него высокий  голос.
Если бы такой голос был у здорового дяди, это было бы просто  смешно...  а
Чесс никогда не был смешным. В  нем  была  гармония.  Понимаешь?  И  такой
голос,  и  эти  локти  в  стороны,  и  это   лицо,   тонкое   и   открытое
одновременно... не понимаешь?
     Валька чуть улыбнулся ей - мол, продолжай.
     - Он так пел, что  хотелось  стать  перед  ним  на  колени,  стать  и
смотреть снизу вверх. Когда я поняла это, мне стало страшно. И  я  уже  не
могла сдерживать себя. Он так пел, что все подобрались к  нему  поближе  и
смотрели  на  него  одинаковыми  глазами,  сумасшедшими   и   покорными...
понимаешь?
     - Ага...
     - Я больше не могла, я подошла сзади... на табуретке  за  его  спиной
был краешек... вот я и села, и слушала, как  он  поет,  прижавшись  к  его
спине, прямо ухом - к спине... и ничего не  понимала,  только  чувствовала
эту спину, и каждое движение рук, но мне даже не пришло в  голову,  что  я
могу его обнять.
     - А он? - спросил Валька.
     - А он пел. Конечно, он почувствовал, что сзади кто-то  сидит,  но  я
ему не мешала, и он пел дальше. А потом уже, когда он начинал петь, я даже
выходила в другую комнату или коридор, я просто боялась потерять сознание.
Я не думала, что можно так полюбить человека.
     - А он тебя? Это ведь было  бы  страшно  несправедливо,  если  бы  он
ничего не понял, - со вздохом сказал Валька.
     - Он понял... Это было осенью, - Верочка тоже  вздохнула.  -  Я  сама
пришла к нему. Я весь день чувствовала,  что  ему  плохо  и  он  зовет  на
помощь. А у нас был вечером коллоквиум перед зачетом, и я была тогда такая
дура, что осталась на этот коллоквиум, представляешь?  Но  я  чувствовала,
что должна бежать к нему... С тобой бывало такое - чувствуешь, что  сейчас
должно случиться?
     - Бывало, - ответил Валька, потому что в последние  недели  с  ним  в
основном это и бывало.
     - Чесс сказал, что он как раз думал обо мне. И я поняла, что  никогда
не уйду оттуда, что там теперь мой дом. Я была готова, чтобы  уже  никогда
не вернуться сюда, к своим, понимаешь? Конечно, сейчас это звучит глупо...
Мы провели вместе остаток вечера, а потом  встали  у  окна.  Чесс  жил  на
шестом этаже в старом доме. Это было французское окно, знаешь,  от  самого
пола, оно открывалось в комнату и там еще  был  маленький  парапет,  вроде
балкона. Мне сразу стало холодно, я прижалась к нему, он обнял меня и стал
рассказывать про звезды, про Кастора и Поллукса, это  звезды-близнецы.  Он
очень интересно рассказывал, но я ничего не понимала, так мне было холодно
и так я чувствовала его руку... Потом мы вернулись в комнату и я  села  на
кровать с ногами.  У  него  была  такая  смешная,  скрипучая,  проваленная
кровать...
     Она улыбнулась, улыбнулся и Валька.
     - Он сел рядом. Я стала целовать его руки. Я лежала  головой  на  его
коленях, целовала руки и чувствовала, что схожу с ума. Мне казалось, что я
так и умру сейчас с этими руками у губ. А он молчал и позволял мне  делать
все, что я хотела. Потом он так же молча  лег  рядом  со  мной.  Теперь  я
понимаю, что просто сама не оставила ему другого выхода - был  третий  час
ночи, не выгонять же меня! А больше лечь ему было некуда.
     И дальше Верочка заговорила, глядя прямо в глаза Вальке,  с  болью  и
отчаянием.
     - Я слишком любила в тот вечер, чтобы еще и думать! Я приподнялась на
локте и увидела, что он закрыл глаза и закинул  голову,  но  он  не  спал.
Наверно, он воображал, что рядом с ним не я, а совсем  другая  женщина,  и
что это она его целует. Я знала, кто эта женщина, просто мне тогда было не
до правды. Я так любила, что мне было не до правды! И мне было все  равно,
молчит он или говорит, смотрит на меня или не смотрит.  Я  слишком  любила
его, я непростительно слишком любила...
     Она помолчала - возможно, ждала, чтобы Валька что-то ответил.
     Но он был занят - пытался вспомнить, как у них было с  Татьяной  пять
лет назад. И обнаружил, что вспомнить толком не может, что ту первую ночь,
когда все было нелепо и впопыхах, заслонили другие ночи, с их уверенностью
и раскованностью. А главное - Татьяна никогда не целовала ему  рук,  и  он
даже не мог бы этого представить.
     Когда он усилием воли отвлекся от этих воспоминаний, Верочка наливала
себе остывший чай. Вся она сникла. Как будто выговорилась - и ни слов,  ни
дыхания не осталось.
     Она попыталась втиснуть заварочник между тарелками. Валька забрал его
и поместил на подоконник, к кактусам.
     - Ему не за что было любить меня, - глядя в чашку, сказала Верочка. -
Ну, кто я такая? Студенточка, дурочка, бегала за ним по улицам и караулила
возле мастерской Изабо - нет, правда, провожала его туда и ждала, пока  он
там сидел с Изабо, чтобы потом проводить к трамваю и ехать в другом  конце
вагона, да, все это я проделывала, и  Изабо  видела  меня  в  окно...  Он,
скорее всего, просто терпел меня.  Ведь  вокруг  него  всегда  было  много
девчонок, вечно он поил кого-то кофе и таскал кому-то  цветы,  даже  когда
начал ездить к Изабо...
     Верочка задумалась. Валька осторожно протиснулся мимо нее и вышел  на
кухню - зажечь газ под чайником.
     - Спички на подоконнике, - сказала ему вслед Верочка.
     Вернувшись, он встретил ее вопрошающий взгляд и кивнул. Это  означало
что-то вроде "рассказывай, я слушаю".
     - Наверно, был уже четвертый час, когда он  заговорил,  -  продолжала
Верочка. - Уже после всего. Он ни слова  не  сказал,  но  это  была  такая
нежность, слов и не нужно было вообще, они бы только все  испортили...  Он
встал и, как был, вышел на балкончик. Я закуталась в одеяло и  ждала  его,
даже позвать боялась. Он вернулся, сел, и я втащила  его  под  одеяло.  Он
замерз на ветру, я прижалась к нему, чтобы отогреть. И  тогда  он  сказал:
"Наверно, я когда-нибудь сделаю  этот  третий  шаг".  Окно  открывалось  в
комнату, чтобы встать у парапета, нужно было сделать как раз два шага.  Он
сказал про них, когда мы еще смотрели на звезды. "Третий  шаг",  -  сказал
Чесс. Я посмотрела ему в лицо и не поняла, шутит он так, или нет. Тогда  с
него уже сошел крымский загар и он больше не был похож на сиамского  кота.
Но его волосы показались мне седыми. Такие они в темноте были  светлые.  Я
попросила его, чтобы он больше так не  говорил.  Он  спросил  -  а  думать
можно? Я поняла, что каждый раз у окна эта глупость приходит ему в голову.
Я спросила, не случилась ли с ним неприятность. Он ответил, что он  сам  -
одна большая неприятность. И среди людей без неприятностей ему, похоже, не
место. Потом оказалось, что все это  были  мелочи,  главные  проблемы  его
ждали зимой. Он встал, оделся и сел за стол - писать. Он писал при свече и
проработал так три часа, не обращая  на  меня  внимания.  Может  быть,  он
думал, что я уснула. Но  я  не  могла  уснуть.  Потом  я  услышала  первый
троллейбус и стала одеваться. Он не обернулся. Я совсем оделась, он встал,
провел меня по коридору и выпустил Ни слова о том, что мы еще когда-нибудь
встретимся, он не сказал. И я побежала на остановку.
     - И он не проводил? - недоуменно спросил Валька.
     - Он остался работать. А я  вдруг  забеспокоилась  насчет  тетради  с
конспектами, я как раз успевала заехать за ней домой и  -  на  лекции,  на
первую пару. Глупо, да?
     - Вы после этого встречались? - пытаясь хоть что-то  понять,  спросил
Валька.
     - Несколько раз. У меня, потом у него.
     - И что, тоже молчали?
     - Да, молчали... Чессу было тогда очень плохо, и он знал,  что  будет
еще хуже.  Ведь  он  был  Первый,  понимаешь?  Всякие  там  сорок  седьмые
публиковались, и ничего, а у него рогатка за рогаткой. Он был лишним.  Они
с Лешкой писали правду, только Лешка уже тогда  за  границу  собирался,  а
Чесс - нет. Помнишь его песни? Вся его надежда была  на  эти  кассеты.  Из
первого сборника половину стихов выкинули. Повесть он даже в  издательство
не понес - так прямо, неоконченную, пустил по рукам.  Он  понял,  что  его
проза и стихи иначе не дойдут до людей, а больше он ничего делать не  умел
и не хотел. И если бы  случилось  еще  что-то  скверное...  ну,  вот  оно,
наверно, и случилось...
     - А Второй? Они же были вместе в тот вечер!
     - Я сама тогда видеть не могла Второго. Как он не  понял,  что  Чесса
нельзя оставлять одного! Ведь он вышел в коридор -  и  тогда  Чесс  сделал
этот самый третий шаг!  Наверно,  Изабо  и  Толик  напрасно  его  во  всем
обвиняют. Он не удержал Чесса - вот  и  вся  его  вина.  Но  они  меня  не
слушают. Они все это понимают как-то иначе. А если бы они слышали, как  он
сказал про этот третий шаг... может, они бы поняли?
     - А если Изабо знает больше тебя? Он  же  в  последние  месяцы  часто
бывал в мастерской.
     - Она слишком сильная, чтобы понять... И Широков тоже -  он  хороший,
он добрый, он так к Чеське был привязан, но они не видели, что  Чеська  из
другого теста, что он весь издерганный, что у него нервы  -  как  волоски.
Они думают, все такие же толстокожие, как они сами!
     - Здрасьте! - возмутился Валька. - Ты же сама говорила,  какая  Изабо
чуткая, как она тебя понимает!
     - Меня - понимает. А Чесса - никогда не понимала! И  Чесса  я  ей  не
прощу. Ему же так тошно было, когда он к ней приезжал! Он приедет - а  она
работает, и никто ей не нужен,  и  у  нее  свои  проблемы.  Чесс  посидит,
посидит в углу, ну, где этажерка, и едет домой. А она, может,  спасти  его
могла! Только она в упор видеть не хотела, что с ним творится. А  потом  и
вовсе выгнала! Он же ей про третий шаг не говорил...
     Такой злости и ярости  от  Верочки  Валька  не  ожидал.  А  она  еще,
разволновавшись, вскочила, не рассчитала движения, поддела плечом  книжную
полку над  диваном  и  все  посыпалось  на  Вальку.  Он  успел  подхватить
магнитофон. А на колени ему лег гусар, при сабле, но без пистолетов.
     - Кассеты тебе Чесс подарил, или сама переписала? - спросил он, благо
возникла зацепка.
     - Две переписала, одну подарил.
     - А что, больше не было?
     - Песен, конечно, было куда больше. А все ли он записал - не знаю. Да
мало ли кто мог их записать, пока он пел? А может, он успел записать сам и
кому-то отдал?
     - Не Второму?
     - Да что вы все, будто сговорились! - рассердилась Верочка. - Кассеты
у Второго, пьеса у Второго, роман у Второго!.. Ничего такого у него больше
нет. Были Чеськины стихи, которые в редакции завернули, - так он их  давно
Толику отдал. А вы все из него злодея сделали! Он ведь очень даже неплохой
писатель. Я потом печатала его рукописи - когда уже ушла из  университета.
И когда "Приют обреченных" к печати готовили, тоже здорово помог. Ведь это
мы втроем книгу сделали - Широков, Изабо и я. Она  обложку  нарисовала,  в
типографию, как  на  работу,  ездила,  чтобы  цветоделение  не  испортили.
Широков составил книжку, я перепечатала, корректуру держала... А Второй то
нужному человеку  позвонит,  то  насчет  бумаги  договорится...  Ой!  Папа
пришел!..
     Действительно, в прихожей кто-то хозяйничал.
     В глубине души Валька вздохнул с облегчением.
     - Ты выйди в тот коридор, а потом я тебя выпущу, - вдруг  перешла  на
шепот Верочка. - Пока он будет в холодильнике шарить...
     В квартире вполне можно было заблудиться. Валька смирно ждал там, где
велела Верочка, и дождался - поставив перед  отцом  разогретый  обед,  она
выскочила в коридор и вывела его к двери.
     На улице Валька обнаружил, что забыл снять свитер. Но было прохладно,
и он немедленно построил версию - как Димка Русаков  сжалился  над  ним  и
уступил ему свитер, а сам ушел домой в одной куртке.
     По такому мелкому вранью Валька был крупным специалистом.


     Дома Вальку ждал сюрприз.
     Татьяна и теща возились со здоровенным пододеяльником, укладывая  его
так, чтобы сверху оказались все кружева и прошивки. Но  поскольку  кружева
были далеко от прошивок, пододеяльник складывали  по-хитрому,  диковинными
складками.
     - Валь, мы в гости идем, - сказала Татьяна,  придерживая  угол,  пока
теща  обхватывала  пододеяльник  голубой  атласной  лентой.  -  У   Аленки
годовщина свадьбы.  Тебя  сегодня  с  какой-то  девочкой  видели.  Что  за
девочка?
     Валька остолбенел. Он бы охотно что-нибудь соврал  и  не  поморщился,
ведь не морщился  же  он,  когда  дома  случайно  зашла  речь  о  Наде  из
бухгалтерии.  Но  на  языке  закрутилось  и  не  желало  исчезать   этакое
небрежное:
     - Да так, натурщица знакомая...
     Валька и молчал, чтобы эти слова, совершенно правдивые,  Боже  упаси,
не сорвались с языка. Потому  что  тем  бы  и  кончились  его  хождения  в
мастерскую.
     - Угол держи, ворона! - очень кстати рявкнула на Татьяну теща.
     Голубая атласная петля по Татьяниной милости сорвалась с угла  и  все
хитросплетение спуталось.  Начался  спор  о  бантиках  и  розочках,  лента
замелькала  в  опытных  Татьяниных  руках,   и   мгновенно   пододеяльник,
перехваченный на иной  лад,  увенчался  атласной  розой  с  двумя  хитрыми
листиками.
     - Опять все в последнюю минуту решаем, - как бы в пространство сказал
Валька.  Он  быстренько  придумал,  что  Верочка  может  быть   заказчицей
свадебного альбома. А потом - свадьба рухнула или в цене не сошлись,  если
только Татьяна вспомнит.
     - И не в последнюю, а просто я вчера забыла тебе сказать, -  ответила
Татьяна, любуясь пододеяльником. - Правда, прелесть? А на прилавке я таких
уже больше года не видела. И вообще никаких не видела...
     Валька понял, что расщедрилась теща, дала из древних, еще  застойного
времени запасов, когда пододеяльников в магазинах было - бери не  хочу.  И
наверняка теща с тестем по этому поводу совместную речь держали. Но отдали
без жалости - Алена считалась одной из самых близких подруг.
     Валька пожалел о загубленном  вечере  -  ждала  книга  Чесса,  а  что
поделаешь?
     - Чего одевать-то? - спросил Валька. -  Ты  серый  свитер  постирала?
Сегодня к вечеру так похолодало - я в Димкином пришел.
     - Постирала! Это Димкин, что ли? Здорово! А что если в нем  и  пойти?
Свитер потрясный! Как раз к глазам и к новой куртке.
     - Танька, утюг! - напомнила теща. Татьяна впопыхах стала раскладывать
платье на доске. Потом она бегала в  спальню  переодеваться  и  краситься.
Потом торжественно вышла.
     Илонка оставила свои кубики, встала с пола и потопала к маме.
     - Нельзя, Илоночка, нельзя, маленькая, у мамы  платьице,  нельзя  его
ручками хватать! - удержала девочку теща. -  Валь,  займи  ребенка,  а  то
заревет.
     Валентину дали на  руки  дочку.  Он  покачал  малышку,  почмокал  ей,
изобразил языком несколько булькающих трелей - в общем, задание  выполнил.
Девочка рассмеялась и не отпускала его, хотя полностью готовая Татьяна уже
сердилась в прихожей.
     Тесть и теща с блаженными улыбками переманили внучку к себе и  встали
у дверей - ожидать, пока дочь с зятем отбудут. Они  очень  одобряли  такие
выходы в гости.  "Вы  молодые,  вам  нужно  встряхнуться",  -  каждый  раз
говорили они. Сперва это звучало великолепно. Пять лет спустя -  ругнуться
хотелось.
     Придя к Алене, Валька обнаружил на лестнице компанию молодых мужей  с
сигаретами. Их выставили  покурить,  пока  жены  носились  по  квартире  с
тарелками, туфлями и младенцами. Татьяна радостно включилась в эту  суету.
Потом всех малышей уложили в ряд на тахте, перемерянные туфли вернулись  к
хозяйкам, даже тарелки в конце концов все  разместились  на  столе.  Мужей
впустили в комнату и предупредили, чтобы галдели потише  -  за  стеной,  в
спальне, спят дети.
     Съев и выпив сколько положено, гости разбились на  кучки.  Магнитофон
был включен, но негромко, чтобы не мешать беседам,  потому  что  танцевать
все равно было негде. Валька присоседился к магнитофону.
     Понемногу он перепробовал почти все кассеты, но морщился -  репертуар
у Алены был дешевый. А последняя кассета оказалась  и  вовсе  прескверная,
наверно, Алена мудрила сама, а техника женских рук не  уважает.  Но  вдруг
сквозь запись прорезался из хрипов высокий и  вибрирующий  мужской  голос.
Прорезался и исчез.
     Валька поскорее прогнал до конца скверно записанную дребедень "Modern
talking". Шипение  продлилось  пару  секунд,  не  больше,  и  голос  Чесса
явственно пропел: "Да беда, досуга нет, каждый день  расстрелы".  И  снова
повторил эту загадочную строчку.
     Валька про себя ругнул Алену дурой и даже почище - записала  какое-то
дерьмо собачье на такой кассете! Но тут Чесс запел  совершенно  незнакомую
песню.
     - Я слышу, как я умираю, как кровь течет  куда-то  вбок,  как  плющит
плечи потолок и как нога скользит по краю... - пел он без надрыва, просто,
даже задумчиво. - И как улыбка на губах смерзается  заиндевело,  не  хочет
шевелиться тело, душа лежит вся в червяках...
     Валька вспомнил - Чесс погиб ранней весной, и про улыбку было сказано
точно. А песня продолжалась.
     - И нет тепла, и нет простора - еще не гроб, но как бы морг, я  много
бы, наверно, мог, когда бы не чужая шпора, - пожаловался  Вальке  Чесс.  -
Так рано, Господи, так рано,  так  не  туда  и  так  не  так  меня  погнал
ездок-дурак и на прицел взяла охрана...
     Больше в песне не было ни слова, только недоуменные какие-то аккорды,
пока не кончилась кассета.
     Смертельно обидевшись на дуру Алену, Валька  вынул  кассету  и  сунул
себе в карман. Потом он отыскал взглядом  жену.  Татьяна  царила  в  кругу
подруг. Ей что-то говорили, а она благосклонно  слушала.  Ей  было  с  кем
оставить ребенка, на ней сверкало импортное платье, ее  муж  не  надрался,
как некоторые, а с достоинством слушает музыку... Хотя Татьяна и вовсе  ни
в чем не была виновата, Валька круто надулся и на нее.
     Потом началось шумное прощание,  заворачивание  спящих  детей,  а  на
кухню уже перетаскивали грязную посуду.
     После толчеи в прихожей и  галдежа  на  трамвайной  остановке  Валька
наконец ощутил ночную тишину - в пустом  трамвае.  Татьяна  сидела  с  его
сумкой на коленях, а он стоял, обняв поручень, и упорно не желал садиться.
Очевидно, сказывалось спиртное...
     Он был наеди