осла, и в какой-то миг оказалось, что  Валька  отгородился  песней  про
южную ночь.
     Песня словно тянула, вытягивала что-то с самого донышка  души,  и  на
оборотной стороне век нарисовалась странная комната. Она была вроде  ящика
с открытой боковой стенкой, обитого изнутри  дорогой  узорной  материей  с
блеском, причем окон не было вовсе, ни одного, и Валька твердо знал, что в
откинутой стенке их тоже нет. В ней была лишь  невидимая  дверь,  тяжелая,
отвратительная, с глазком, как в тюремной  камере.  А  там,  где  в  стене
вполне могло быть окно, стоял спиной к Вальке невысокий щуплый человечек в
сюртуке, обтянувшем узкие ссутуленные плечи, и  в  валенках.  Он  уткнулся
лбом в турецкие огурцы узора. Кудрявые  и  сильно  поредевшие  его  волосы
отливали легким серебром.
     Еще в комнате была женщина.  Она  сидела  возле  небольшого  пианино,
изящного, подлинно дамской игрушки, в полной гармонии с прекрасной тканью,
с изящным столиком для  рукоделия,  но  в  совершеннейшем  противоречии  с
глазком невидимой двери. Женщина была невысока ростом, в черном  платье  с
большим белым воротником, во вязаной шали, ее черная коса была уложена  на
затылке,  а  длинные  локоны  на  висках  обрамляли  взволнованное   лицо.
Очевидно, она только что  плакала,  и  теперь  осторожно  промокала  глаза
платочком, боязливо поглядывая в сторону Вальки. Валька  понял  -  боится,
как бы не вошли. И еще понял, что именно он сейчас подсматривает...
     На пианино лежали ноты. Двойной разложенный лист  вдруг  стал  расти,
занял все пространство перед глазами и Валька прочел название  над  первым
нотным  станом.  "Баркарола"  -  так  было  написано  крупными  буквами  с
выкрутасами, а сбоку меленько слова  песни,  не  дававшей  ему  покоя  уже
который день: "Ночь  весенняя  блистала  свежей  южною  красой..."  Вполне
возможно, что за стенами  этой  обреченной  и  запредельной  комнаты  была
сейчас ночь, но уж никак не южная. Какой же тут, к бесу, юг, если  валенки
и шаль на зябких плечах, если нарядная  ткань  на  стенах  не  спасает  от
яростных сквозняков?
     - Я не могу слышать эту песню... - сказал тот мужчина в сюртуке.
     - Я все понимаю, Сашенька, - ответила женщина.
     - Но ты спой, - вдруг попросил он.
     И тут стали таять загадочные нотные закорючки, остался  только  лист,
он тоже куда-то исчез, рухнула стенка между Валькой  и  теми,  кто  слушал
занудное сочинение Широкова. Теперь и у него в ушах звучал  рассудительный
голос.
     - "Не могу же я вовсе без  книг  обойтись,  -  говорит  Александр.  -
Приучен читать, душа  моя,  притом  же,  читая  пренудное  сие  сочинение,
внутренне я веселился, потому что скушнее написать невозможно". "И  только
ради этого?" - спрашивает она. "Только ради этого, - отвечает  он.  -  Еще
несколько времени - и попрошу я, чтобы мне прислали  Четьи-Минеи,  чтением
которых я развлекался зимой двадцать четвертого года. Но тогда ко мне  был
приставлен святой отец, дабы я от сей книжицы не уклонялся. А ныне  чтения
от меня требуешь ты, душа моя, и я даже не могу подпоить тебя  ромом,  как
того монашка..."
     Валька  посмотрел  по  сторонам  -  Широкова  не  перебивали,  но   и
удовольствия его пьеса никому не доставляла.
     - "Ты теряешь чувство меры, мой друг", - заметила Мария. "В том же  я
могу упрекнуть и тебя". "Меня?" - испугалась она. "А  кто  иной  постоянно
мне напоминает, что я сижу в этой проклятой тайге без дела, что я  позабыт
всем миром, что бездарные писаки заполонили петербургские альманахи, и  ты
же еще спрашиваешь меня, не желательно ли  мне  подержать  в  руках  такой
журналец! А время меж тем идет, и более десяти лет я  не  видел  ни  одной
своей строки ни в журналах, ни в альманахах,  только  в  наших  блуждающих
тетрадках, которых хорошо коли шесть штук наберется. А господ читателей  -
хорошо, коли вчетверо больше, считая грудных младенцев!.."
     Широков замолчал, выпил с  полчашки  кофе  и  продолжал  читать  этот
скучный, невзирая на восклицания, разговор.
     - Мария ничего не ответила и лишь поднесла платок к глазам. Александр
стремительно подошел к ней, опустился на колени и взял  ее  руки  в  свои.
"Прости меня, - сказал он. Это просто  меня  гнетет  безысходность.  Когда
человеку в расцвете творческой  поры  предоставлены  три  права:  выть  от
смутной тоски по лучшему миропорядку,  заниматься  самобичеванием  или  же
ковырять в носе..."
     - Стоп, стоп, враки! - закричала  Изабо.  -  Тут  ты  загнул!  Насчет
ковыряния в носе - это тебе не пушкинский афоризм!
     - А все остальное - из этого  самого  Пушкина?  -  удивленно  спросил
Валька.
     - Мы не знаем, что говорил в Сибири Пушкин Марии Волконской, но этого
он сказать ну никак не мог, - ответила ему  Изабо.  -  Это  сказал  совсем
другой человек. Анатолий думал о нем, когда писал пьесу, вот  его  афоризм
туда и попал.
     - Его там нет,  -  возразил  Широков  и  в  доказательство  предъявил
машинописный лист.
     - Ты думал, иначе мы не догадаемся, кого ты вывел в образе Пушкина? -
спросила Изабо.
     - Нет, не то... Я проверял реакцию, что ли... Я  писал  эту  пьесу  и
воспроизводил на внутреннем магнитофоне интонации Чеськи.  Ну,  мне  нужно
было, чтобы они естественно возникали в пушкинском монологе...
     - Возникли, - сказала Верочка. - Даже не по себе стало.  Я  смотрела,
слушала и не понимала, зачем вообще Изабо затеяла этот балаган! С пьесой и
тортом! А потом до меня дошло, насколько это смешно... и вообще...
     Но ей уже не было смешно, с ней сегодня творилось неладное,  она  так
мотала головой, что хвост каштановых волос носился за спиной,  со  свистом
задевая стенку. И кулачки полупрозрачные закаменели, и  она  трясла  этими
бессильными   кулачками,   как   будто   этим   могла   что-то   объяснить
остолбеневшему Широкову и вдруг утратившей азарт  Изабо.  Карлсон  крепкой
лапой обнял ее за плечи, унял дрожь, пододвинул к  ней  чашку  с  остывшим
кофе и принялся вполголоса уговаривать выпить и успокоиться.
     - Твоя пьеса в таком виде интересна только нам троим, и она  даже  не
пьеса, - сурово говорила тем временем Изабо Широкову. - В ней нет действия
и не предвидится. Всего два персонажа...
     - Но Чесс задумывал именно так - Александр Пушкин и Мария Волконская!
Я точно знаю.
     - Откуда мы знаем, что он задумывал! Он рассказал тебе про Пушкина  и
Волконскую, потому что вычитал о  них  в  "Вопросах  литературы"  какую-то
гипотезу. А потом стал фантазировать дальше.
     - Я пытаюсь разгадать, что хотел  сказать  этой  пьесой  Чесс,  -  не
унимался Широков.
     - И вообще можно съездить за  цветами  и  шампанским!  -  нес  ахинею
Карлсон, и это непостижимым путем успокаивало Верочку. -  Ты  когда-нибудь
пила шампанское в бане? Ну, в недостроенной? Я  сейчас  подгоню  машину  и
рванем за бутылкой! Извиняй, Анатолий, слушатели из  нас  никудышные.  Вот
когда твою пьесу  поставят  и  по  телевизору  покажут,  я  под  нее  даже
бутерброд жевать не буду, честное слово!
     - Мне убрать рукопись? - спросил Широков.
     - Давай сюда! - приказала Изабо. - Мы лучше прочитаем все по очереди.
Так будет умнее всего. И без всякого балагана.
     Она покосилась на Верочку. Но та уже  пила  остывший  кофе,  преданно
глядя в глаза симпатяге и специалисту по дамской истерике Карлсону.
     Дальнейший разговор был  самый  бестолковый  -  одновременно  Широков
пересказывал содержание следующей сцены,  где  Пушкин  рассуждал  о  своей
несостоявшейся дуэли с Толстым-Американцем, цитировал наизусть здоровенные
куски из дуэльного кодекса и клял друга-демона, отравившего всю его жизнь,
- Раевского; Верочка вспоминала что-то типографское;  Изабо  требовала  от
Карлсона, чтобы он наконец врезал ей новый замок;  Валька  делил  торт.  В
разговоре этом выяснилось, кстати, что Микитин уехал из города на месяц  и
вернется к началу июня, не раньше. Валька  понял,  что  и  эта  поездка  в
мастерскую была в сущности бесполезна. Он засобирался домой.
     Услышав слово "теща", Карлсон проникся к нему неслыханным сочувствием
и обещал доставить прямо к дому на своем "Москвиче", все-таки  не  час  на
дорогу, а в худшем случае двадцать  минут.  Он  предложил  свои  услуги  и
Широкову, тот не отказался и вопросительно посмотрел на  Верочку,  но  она
сообщила, что переночует в мастерской, им есть о чем поговорить вечером  с
Изабо.
     Сообщение это явно не обрадовало ни Карлсона, ни Широкова.  А  Валька
решил для себя, что его эти проказы не касаются и ему они безразличны.
     Карлсон выбрал объездную дорогу, которая под  вечер  была  совершенно
пустынна.
     Валька с Широковым, сидя на заднем сиденье, говорили  о  дизайнерских
курсах, когда Карлсон вдруг остановил машину и повернулся к ним.
     - Разговорец есть, - решительно сказал он.
     Широков отвернулся и уставился в окошко.
     - Ты, Валентин, парень умный, - задушевно  начал  Карлсон,  -  и  все
поймешь без рассусоливаний. Тебе лучше больше не появляться в мастерской у
Гронской. Лучше для всех...
     Валька посмотрел на Широкова, но тот приклеился взглядом к окошку.
     - Вот и Анатолий подтвердит, - жестко сказал Карлсон.
     Широков неохотно повернулся и набычил круглую  голову.  Это,  видимо,
означало кивок.
     - А что случилось? - как можно хладнокровней  и  независимей  спросил
Валька. - Я поперек дороги  кому-то  встал?  Или  кого-то  обидел?  Так  я
вернусь и извинюсь!
     Он стал шарить по дверце, ища ручку.
     - Ничего не случилось и никого ты не обидел, - пряча взгляд,  удержал
его Широков.
     - Просто из-за тебя тут  может  большая  каша  завариться,  -  сказал
Карлсон. - Анатолий, объясни-ка ты ему художественно, что ли?
     - Я тебе пример приведу! - оживился Широков.  -  И  ты  все  поймешь.
Знаешь, как устроена атомная бомба?
     Валька пожал плечами. А  Карлсон  посмотрел  на  Широкова  с  большим
подозрением.
     - В ней имеется определенное количество, скажем,  урана,  -  деловито
заговорил Широков. - Если добавить  еще  хоть  грамм,  начинается  реакция
деления - так?
     - Предположим, - туманно поддержал его Карлсон.
     - И происходит взрыв. А пока этот грамм  туда  не  попал,  количество
называется критической массой. Ну вот, ты можешь оказаться этим граммом...
     - Приятно  послушать  образованного  гуманитария,  -  ехидно  заметил
Карлсон.
     - Ну, я уж тогда не знаю, как объяснять, - обиделся Широков.
     - А чего там объяснять!  Значит,  встал  поперек  дороги,  -  брякнул
обиженный этим дурацким объяснением Валька.
     - Ну, считай, что так, если так тебе понятнее, - поморщился  Карлсон.
И Валька понял, что ревность тут действительно ни при чем.
     Но ведь тогда, в столовой, Изабо искала его взгляда, и сама позвала в
мастерскую, и чего-то же она от него хотела!..
     Очевидно, все упиралось в странную дружбу между Изабо и Верочкой  или
же в то, что завязывалось между Изабо и Валькой. Иного объяснения он  пока
не видел. Хотя чувствовал,  что  в  этой  истории  Широков  душой  на  его
стороне, и только понимание непостижимой правоты  Карлсона  заставило  его
плести ахинею про атомную бомбу.
     - Значит, договорились, - твердо подвел итог Карлсон. - Насчет  своих
дизайнерских курсов не беспокойся, ближе к экзаменам  я  ей  напомню,  она
позвонит Микитину, ты сходишь к нему на консультацию и так далее. Это даже
надежнее. Сама она закрутится и наверняка забудет. А я ей  точно  напомню.
Так что извини... Не  твоя  вина.  Ситуевина,  Валентин  Батькович...  Ну,
говори, куда тебя дальше везти-то?..


     В понедельник  прямо  с  заводской  проходной  Валька  отправился  на
колокольню.
     Это была еще одна территория под юрисдикцией парторга -  то  есть,  с
недавнего времени на птичьих правах. Но, как  и  Валькину  "мастерскую"  в
конуре, ее пока не упраздняли.
     Колокольней   заводчане   прозвали   кирпичную    башню,    венчающую
заводоуправление. Там под самой крышей разместился радиоузел. Хозяйничал в
нем пожилой фанатик Алик, которого так и звали - Алик с колокольни.
     Хозяйство он наладил  отменное,  даже  с  герметически  закрывающейся
студией для "прямого эфира". А в его  фонотеку  не  брезговали  обращаться
профессионалы из городского радиокомитета. На заводе раньше  устраивали  в
обеденный перерыв радиоконцерты по заявкам, и Алик удовлетворял все вкусы,
от  романсовых  до  хард-роковых.  Одновременно  с  исчезновением   экрана
соцсоревнования сгинули и радиопередачи. Но Алик оставался  верноподданным
Дениса Григорьевича, и тот, зная это,  оказывал  ему  мелкие  услуги,  как
второму верноподданному - Вальке.
     - Привет! - сказал Алик, когда Валька вошел в "колокольню". - Ну, что
сломалось? Маг? Радио? Утюг?
     Он  подрабатывал  ремонтом,  как  Валька  -   оформлением   свадебных
альбомов.
     - Хуже, - серьезно ответил Валька. - Голова  не  в  порядке.  Склероз
буянит. Слышал песню, а что за песня - не могу вспомнить.
     - Напой! - потребовал Алик.
     - С моим голосом без бутылки не поют, - намекнул Валька.
     - С твоим голосом и после цистерны лучше не  петь,  -  съязвил  Алик,
добывая из тайничка пиво.
     Потом Валька, как умел, исполнил ему  кусок  куплета  про  Торкватовы
октавы.
     - Понял! - обрадовался Алик. - Это у меня есть!
     Он снял с полки бобину и насадил ее на штырь огромного пульта.
     Валька прослушал песню два раза, потом потребовал  конторскую  книгу,
где Алик вел учет своего музыкального хозяйства.
     - Ну вот, "Баркарола", -  показал  Алик  пальцем  нужную  строчку.  -
Романс. Слова написал Иван Козлов, был такой слепой поэт в начале прошлого
века. Музыка Глинки. Что тебе еще надо?
     - Бумажку. И ручку.
     Валька записал и Козлова, и Глинку.
     Вечером, когда домашние приклеились к телевизору, он спросил у  тещи,
где у нее могут быть всякие древние русские поэты. Она молча махнула рукой
на полку -  там  стояло  штук  шесть  одинаковых  "Антологий"  в  ожидании
оптового покупателя.
     Валька отыскал "Баркаролу", прочитал ее и задумался.  Оказалось,  что
Глинка использовал только четыре куплета. Самые жизнерадостные.
     - Что же, что не видно  боле  над  игривою  рекой  в  светло-убранной
гондоле той красавицы младой, - негромко  пропел  Валька,  -  чья  улыбка,
облик милый волновали  все  сердца  и  пленяли  дух  унылый  исступленного
певца?..
     Пелось легко, слова оказались певучие.
     - Вот прекрасная  выходит  на  чугунное  крыльцо;  месяц  бледно  луч
наводит на печальное лицо; не мила ей прелесть ночи, не  манит  сребристый
ток, и задумчивые очи смотрят томно на восток...
     Валька встрепенулся - он понял, что за женщина тосковала  у  окна  на
его рисунке. Откуда, каким образом он выловил ее в беззаботной "Баркароле"
- он понять не мог. Валька запел дальше - скорее всего, безбожно фальшивя,
но просто читать он был не  в  состоянии.  И  пропел  до  самых  последних
строчек, самых неудобных для пения:
     - ...О, свободы и любви где же, где певец чудесный? Иль его не  сыщет
взор? Иль угас огонь небесный, как блестящий метеор?..
     А под стихотворением была дата - 1825 год.
     - Та-ак... - протянул Валька.
     Валька попытался вспомнить хоть что-нибудь  про  этот  самый  древний
год.  И  оказалось,  что  в  памяти  -  здоровенная  прореха.  Вот  только
декабристы были, а потом в шестьдесят каком-то отменили крепостное  право.
И кто-то с кем-то воевал под Севастополем.
     Можно было спросить у Широкова. Он в эту эпоху закопался,  он  обязан
знать. Но самолюбие не позволило. Гордый Валька решил поставить  крест  на
Изабо со всей ее сумасшедшей компанией. И знал, что выдержит характер.
     Честно говоря, он даже вздохнул с облегчением. Еще немного  -  и  ему
пришлось бы врать семье, объясняя свое субботнее  отсутствие  леший  знает
чем. Врать он не любил, хотя умел, причем получалось естественно.
     К концу третьей недели произошло нечто неожиданное.
     Когда он собрался домой и пулей проскочил  проходную,  его  окликнула
Верочка.
     Валька  обалдел.  В  мастерской  они  хорошо   если   двумя   фразами
обменялись. И Верочка тогда даже смотреть на него не  хотела.  Что  же  ее
сюда пригнало? Значит, она расспрашивала о нем Изабо? Или  Изабо  прислала
ее?
     - Здравствуйте, - сказала Верочка. - А мы с Изабо  не  можем  понять,
куда вы пропали.
     - Здравствуйте, - без голоса ответил Валька, прокашлялся и соврал,  -
да как-то со временем не получалось...
     - А сейчас у вас время есть?
     Сообразив, сколько его уйдет на дорогу в мастерскую и обратно, Валька
мотнул головой.
     - Даже часика  не  будет?  -  явно  расстроилась  Верочка.  -  Одного
маленького часика?
     - Ну, разве что одного...
     Валька оглянулся. Недоставало, чтобы заводские девицы увидели, как он
уходит вместе с Верочкой. Непостижимым образом, но дойдет до Татьяны!
     - Тогда пойдем! - заторопилась Верочка. - Пока вы  не  передумали.  Я
здесь совсем близко живу.
     - А это удобно - ни с того ни с сего в гости? - усомнился Валька.
     - Конечно, удобно! Не в кафе же нам идти, я их не  люблю.  Поговорить
там  все  равно  не  удается,  накурено,   кофе   скверный,   а   пирожные
прошлогодние. Пойдем, я печенье испекла. Мои на неделю уехали в  Минск,  и
родители, и братик.
     Валька заметил, что она уже вывела его к трамвайной остановке, и  дал
согласие.
     Ему было страшно любопытно, зачем Верочка зазывает его в гости? Изабо
его там ждет, что ли? Или она хочет  объясниться?  По  поручению  Изабо  и
тайком  от  Карлсона?  Вполне!  Значит,  выплывут  на  свет  Божий  всякие
интересные вещи...
     Верочка  действительно  жила  недалеко  от  завода,   возле   старого
кладбища, которое городские власти переделали в парк.  Место  было  тихое,
воздух - свежий. Квартира, которую она с родителями и братом  занимала  на
пятом этаже старого дома, тоже была соответствующая - приятно старомодная.
     - Ну, вот тут мы и расположимся, - сказала  Верочка,  проведя  Вальку
через большую кухню и  открывая  узкую  дверь.  Там  оказалась  комнатушка
хорошо если в четыре метра, где уместился  только  подростковый  диванчик.
Над ним висели книжные полки, а на огромном  подоконнике,  где  процветали
всевозможные кактусы, стояла старая пишущая машинка и лежали стопки бумаги
и копирки.
     Был и совершенно  неожиданный  предмет  -  картонная  репродукция  на
книжной полке, роскошный гусар при полном гусарском доспехе, то ли  Денис,
то ли Евдоким Давыдов, работы Ореста Кипренского.  Странно,  сабля  -  вот
она, а пистолетов нет, удивился Валька и сразу же вспомнил, что  пистолеты
тогда были здоровенные и на поясе в кобуре их не носили.
     Верочка поколдовала у подоконника, и возник откидной столик. Теперь в
комнатушке совсем не осталось места, и Валька оказался вроде как арестован
между спинкой дивана и этим столиком, а  сверху  его  голова  чуть  ли  не
упиралась в полку. Он про себя ругнулся - как будто в комнатах  было  мало
места!
     Верочка вышла на кухню, вернулась и накрыла стол  вышитой  салфеткой,
расставила тарелки с печеньем и бутербродами, откуда-то мгновенно возникли
чашки с горячим кофе.
     - Ешьте, не стесняйтесь, - предложила Верочка, - я же понимаю, что вы
после работы.
     Валька вздохнул - все ясно, старая дева, и ни разу не кормила  мужика
после работы. А то бы знала, как выглядит настоящий бутерброд, и не лепила
своих  крошечных  натюрмортов  с  рулончиками  полупрозрачной  колбасы   и
ромашками из крутого яичка и вареной морковочки.
     Он съел штук шесть натюрмортов, тарелку печенья и тогда только понял,
что проголодался. Попросить хотя  бы  яичницу  было  неловко.  А  тут  еще
Верочка принесла отцовскую бутылку коньяка.  Коньяк  оказался  грузинский,
марочный, и Валька употребил пятьдесят грамм, а потом еще пятьдесят.
     Он ждал, пока начнется настоящий разговор, но  Верочка  чирикала  про
кактусы, про альб