не обниму его  сейчас, то удачи  никакой не будет!  Но он
уже  обратился   в  столб   тумана  и   стал  втягиваться   в  щель   между
вентиляционной трубой и стенкой.
   Мне надо было в  тот момент, когда его  пальцы скользили по моему  лицу,
поцеловать его руку! Вот  что я вдруг поняла,  хотя еще не могла  осознать,
почему бы.
   Уютная ванна потеряла  для меня всю  прелесть. Я встала  и включила душ.
Мне надо было смыть с себя  что-то этакое - не грязь, разумеется,  я вообще
до  жути  чистоплотна,  а  как  будто  пленку.  Взяв головку душа в руки, я
лупила себя  со всех  сторон, тугими  струями, и  уходило что-то надоевшее,
застарелое, лет примерно восемь мешавшее мне жить.
   Ощущение пробуждения -  иначе я не  могла назвать свое  новое чувство. И
это даже озадачило меня - пробуждение нашло когда являться, во втором  часу
ночи! И придется мне теперь ворочаться рядом с Сонькой. Я вообще не  терплю
посторонних в  постели, разве  что в  исключительных случаях.  А теперь все
сложилось вместе - и прощай, сон! До рассвета промучаюсь, не иначе.
   Но вышло совсем не так.
   Я легла. Сонька  под своим одеялом  была такая теплая,  что я это  резко
ощутила и умилилась. Мне захотелось,  чтобы рядом, и не за  двумя одеялами,
было живое тепло, к которому в любой миг можно приникнуть. И я удивилась  -
как  же  я  жила  все  это  время?  А  главное,  зачем и почему я так жила?
Заставили меня,  что ли?  Почему я  даже не  пыталась внести  в свою  жизнь
тепло? Откуда взялось  упрямство, породившее в  недобрую минуту мое  вечное
заклинание: "Я никому не нужна, но и мне никто не нужен!"
   Рядом была Сонька, всего лишь Сонька.  Если бы рядом был пес или  кот, я
все равно бы  задумалась о природе  и свойствах живого  тепла. И, возможно,
додумалась бы до  того, что самое  сильное, мощное, густое  тепло возникает
под мужской ладонью  на женской щеке.  Даже если эта  ладонь прохладна, как
ночной ветер.
   Но  я  неожиданно  для  себя  уснула,  привалившись к Сонькиному боку, а
когда проснулась - она  уже вылезла из постели,  сидела на краю, кутаясь  в
одеяло, и с интересом на меня смотрела.
   - Доброе утро, - сказала я.
   - Доброе, - согласилась Соня.-  Я сейчас на тебя смотрела  и удивлялась,
как человек во сне  меняется. У тебя же  вечно такое лицо, будто  ты готова
перекусать. А во сне - ну ни капельки.
   - Это была не я, - странное подозрение смутило меня.
   - Не просыпайся,  - попросила Соня.  - Я сама  чай заварю, и  бутерброды
намажу, ты только не просыпайся.
   - Я уже проснулась.
   - Тогда все это очень странно...
   В  Сонькиных  словах  вроде  не  было  ничего удивительного - ей от меня
немало  доставалось,  сперва  на  тренировках,  потом  за пределами зала. Я
особа языкастая. Невзирая на  это, она умудрилась понемногу  привязать меня
к себе. Видно, готова была  терпеть мою кусачесть ради ощущения  надежного,
чуть ли не мужского плеча. Именно так я всегда понимала наши отношения.
   Но сейчас они вдруг оказались совсем  иными, и я даже не могла  нашарить
слов, чтобы объяснить их самой себе.
   Я встала и подошла к зеркалу.
   И мне не удалось  сосредоточиться, чтобы встретить спокойный,  уверенный
и внимательный взгляд оттуда. А  уж придавать лицу спокойствие я  научилась
вроде бы давным-давно.
   Точно какую-то  пленку унес  на своих  ладонях Зелиал.  Мне не удавалось
натянуть  маску.  Это  раздражало.  А  когда  я  понемногу,  словно  сон из
кусочков, сложила  свой разговор  с демоном,  то стало  мне совсем кисло. Я
поняла, в чем дело, - это прощание выбило меня из колеи.
   И потому я вся устремилась к единственному человеку, перед которым  могу
сейчас  выговориться  -  а  такой  потребности  у  меня не было, пожалуй, с
юности. Меня понесло к бабе Стасе - причем я же совершенно не знала, где  и
как ее искать!
   Спровадив Соньку, я устремилась туда, где меня ждали лишь по вторникам.
   Анна Анатольевна открыла мне дверь, и я впервые увидела се  улыбающейся.
Она была растрепана, в халате и босиком, даже без тапочек.
   - Вы меня разбудили!  - объявила она, хотя  был уже одиннадцатый час.  -
Заходите! Завтракать будете?
   Я  хотела  сказать  ей,  что  уже  скоро  пора  обедать,  но тут окинула
взглядом прихожую, случайно заглянула во все распахнутые двери - в  ванную,
кладовку,  на  кухню,-  и  все  поняла.  И прихожей стояли два чемодана, на
вешалке висело летнее мужское пальто, в ванной на видном месте стоял таз  с
замоченными рубашками, а на  разложенном диване, который я  углядела сквозь
портьеры, спал высокий крупный мужчина, седой и с лысиной.
   -  Муж  вернулся!  -  поймав  мой  взгляд,  с  гордостью  сообщила  Анна
Анатольевна. - Выставила его молодая-то. Вот - жить будем...
   Я спросила адрес бабы Стаси и быстренько исчезла.
   Бабу Стасю я обнаружила на лавочке перед подъездом. Она читала  соседкам
письмо  от  дочери.  Увидев  меня,  она  быстренько  свернула свой бенефис,
сделала знак, и мы поднялись к ней в гости.
   - Так и думала! - воскликнула она, когда я передала ей прощальные  слова
Зелиала. - Умница он и добрый. Где-то  в глубине верила я, что он всех  нас
на свободу  отпустит, да  и карает  не за  грехи наши  глупые, а за мысль -
душу нечистому продать.  Да за само  желание душу свою  навеки погубить уже
карать надо!
   - Так что,  бабушка, - вернула  я ее от  философских мыслей на  землю, -
придется мне теперь без него  разбираться со своим маньячком. Он  это знает
и не возражает. Ты все грозилась  обучить меня глаза отводить - ну,  давай,
я готова.
   Баба Стася задумалась.
   - А ведь не могу! - растерянно сказала она. - Ей-богу, не могу!  Забыла!
Словно и не умела  никогда! Стой... поняла! Это  же он договор сжег,  и все
силу утратило - и наша купля-продажа, и плата за душу с ней вместе!
   Тут и меня охватило отчаяние. Из этого следовало, что и я лишилась  всех
своих способностей! Хотя - проник же мой взгляд сегодня сквозь портьеры?
   - Баба Стася, а перекидываться?
   - Она неуверенно провела по себе руками.
   - Перо! - вдруг воскликнула она, шаря в волосах. Но пера не было.
   - И такой памятки не оставил... - пригорюнилась баба Стася.
   - Мне оставил, - и я достала из узла свое заветное перышко. - Вот...
   Баба Стася внимательно его рассмотрела.
   - А ну, перекинься! - вдруг велела она.
   Я сунула перо в волосы и мгновенно обернулась вороной.
   - Обратно вертайся, - сказала баба Стася. - Ничего не разумею. Что ж  он
тебя-то на свободу не отпустил? Ты же из нас из всех самая невинная!
   Я тоже задумалась - и внезапно поняла, в чем тут дело.
   - Баба Стася,  он-то отпустил! Он  только забыл, что  мы договор в  двух
экземплярах составили! Как полагается!  Свой экземпляр он сжег,  но мой-то,
со всеми подписями, цел! Ясно?
   - И не сожжешь? - пристально глядя мне в глаза, спросила баба Стася.
   - Нет. Такой глупости не сделаю.
   - И я бы не сожгла, - призналась она. - Будь что будет, а не сожгла  бы.
Но раз  он так  решил, раз  он меня  отпустил... Ладно.  Все равно  стара и
хворобы одолели. А ты молодая еще девка... такой и останешься.
   - Гадаешь, баба Стася?
   - Чего гадать - вижу. Хоть  бы и потому, что договор не  сожгла. Выбрала
ты себе дорожку - круче некуда, на такой дорожке не стареют.
   - Откуда ты знаешь, бабушка?
   - Сама хотела той дорожкой уйти.  Каб не малые... да каб не  сам Зелиал,
бес треклятый... А ты ступай, ступай, лети...
   Она  гнала  меня  прочь,  как  тогда,  с  шабаша.  Но теперь уж, похоже,
навсегда.  И  я  поняла  -  гонит  меня  не  уютная  старушка во фланелевом
домашнем платьице,  а та  молодая да  пригожая Станислава,  которая уложила
спать своих пятерых и вышла на порог,  глядеть в ночь и ждать - не  встанет
ли  из  земли  столб  дыма  и  тумана,  не  обрисуется  ли в нем силуэт, не
улыбнутся ли ей  печальные глаза милого  демона... И я  поняла - это  в нас
неистребимо, и всем нам  вечно будет столько лет,  сколько было в эти  часы
ожидания.

   Каждой ночью,  каждой ночью  - все  в том  же полете...  Не сходят ли от
этого с ума?  Не начинает ли  мерещиться чушь? Как  только выдерживают души
умерших  невест  этот  неизменно  повторяющийся  полет? Мы, земные невесты,
можем уйти в смерть. Им-то где спрятаться и зализать раны?
   Что утешает их  в этом полете?  Не может быть,  что лишь абстрактная  до
белизны  идея  высшей  справедливости.  Что  греет  их, кроме обязательного
лунного света? И если даже каждую ночь выдумывать для себя новый танец,  то
на миллионную ночь фантазия иссякнет.
   Что такое  наши понятия  о долге  и справедливости  на фоне  вечности? И
радость, растянувшаяся на вечность, даже если это радость летящего танца  и
танцующего полета, - нужна ли кому?
   Тот,  кто  тысячелетиями  был  демоном  справедливости,  -  и  то устал,
затосковал,  измучился  сомнениями.  Постойте!  Как  же назвать существо, в
котором за  сотни лет  не зародилось  сомнений? Человеческая  ли это душа -
та, что летит над землей с белой  лилией невинности на груди? А если нет  -
то чья же? Даже  зверь обретает опыт милосердия,  и к старости его  клыки и
когти  не  так  бесшабашно  резвы,  они  делаются  осторожны, они не тронут
звереныша чужой породы, не причинят  вреда даже в игре. Даже  звериная душа
изменится за столетия ночных полетов.
   Чего же тогда хотеть и о чем мечтать?
   Если не блаженство  бесконечного танца, если  не радость полета,  то что
же?


   Я спешила домой, потому что забыла заказать для Сони ключ и занести  его
в школу.  Она знала,  когда у  меня кончаются  тренировки, и  наверняка уже
ждала меня на лестнице.
   Соньку  в  школе  просто  эксплуатируют.  Издеваются над ней, как хотят.
Сдвинули ей  отпуск, и  вот она  сидит в  хорошую погоду  в городе и решает
проблемы  ремонта.  С  ее  организаторскими  способностями  это  совершенно
непосильная задача. Умные люди, наоборот,  держали бы ее подальше от  таких
ответственных  дел.  Но  дуры-учительницы  обрадовались,  что  есть на кого
свалить эти хлопоты.  И умотали кто  куда. Наивные дурочки,  воображаю, как
вы   обрадуетесь,   вернувшись   из   отпуска!   Сонька   не   в  состоянии
проконтролировать ни халтурщиков-маляров, ни хитрых сантехников!..
   Увидев  снизу  ее  на  подоконнике,  я  так и ждала жалоб с причитаниями
насчет ремонта. Но Соньку волновало совсем другое.
   - Скорее к телевизору! - завопила  она. - Я у Бочкунов была,  эта мамаша
-  краше  в  гроб  кладут!  Тани  нет  как нет! Сегодня по телевизору будут
показывать портрет.
   - Так ведь уже показывали!
   -  В  том-то  и  дело,  что  нет!  Я  сегодня  все бросила, понеслась на
телестудию, час там зря потратила, порядка у них - ни на медный грош!
   Гм... Сонька, рассуждающая о порядке... Что-то новое!
   - Беги, включай,  а я на  кухню, - отворяя  дверь, сказала я.  - Сырники
будешь есть?
   - Черта с рогами съем! - пообещала Сонька.
   Я стала  выкладывать на  кухонный стол  пакеты, в  том числе  и странный
сверток, который таскала за собой сперва с мальчишеской гордостью, потом  с
недоумением - ну и что? Это  был "макаров", замотанный в цветной пакет,  но
так, что я могла  прямо сквозь пакет взять  его и выстрелить. Но  мало было
надежды встретить посреди улицы маньяка, и  стрелять в него я все равно  бы
не стала. Поэтому я к вечеру и перестала понимать, зачем мне пистолет.  Вот
разве  что  он  догадается  напасть  на  меня  -  тогда  конечно.  И даже с
удовольствием!
   Возможно, я  стала бы  развивать дальше  эту мысль  - как  я поселюсь  в
Сониной квартире, как  несколько дней буду  там маячить, как  он врубится и
ночью попробует и меня придушить. А  главное - как я, не выходя  за пределы
необходимой самообороны выстрелю в него  самым неприятным образом - в  пах.
Жестоко, но зато  серьезно. А с  милицией разберусь очень  просто - сама  с
дымящимся пистолетом пойду сдаваться в  прокуратуру и там расскажу всю  эту
прелестную историю, а также отведу их в квартиру и покажу печку, в  которой
нашла оружие. Возможно, к моему счастью, оно уже фигурирует в  каком-нибудь
темном деле,  тогда пусть  проводят баллистическую  экспертизу и  радуются,
установив причастность к этому делу моего ненаглядного маньячка!
   Скелет этой  фантазии у  меня уже  оформился, дело  было за деталями, но
тут из комнаты завопила Сонька. Я поставила сковородку на конфорку и  пошла
смотреть, как показывают Таню Бочкун, двенадцати лет, которая ушла из  дома
в дешевых джинсах, полосатой маечке, кроссовках и с резинкой в волосах,  на
концах которой - две деревянные крашеные клубничины.
   Тут все мои планы полетели в тартарары. Я увидела ее лицо.
   Это была  красивая девчонка,  светленькая, с  кудрявой челкой. Возможно,
еще и  фотография вышла  удачной.   Такая милая  девчонка даже  в толпе  на
улице  привлекла  бы  мое  внимание.  Я  не  сомневалась, что у нее ладная,
стройная, спортивная фигурка. Но дело было не во внешности...
   Я не  слышала, что  еще говорила  за кадром  дикторша -  с экрана  вдруг
пошла волна холода, и я приняла ее  лицом и грудью. Это было - как  будто я
нырнула в  лед. Я  не знала,  что означают  такие волны  холода, а догадка,
которая пришла внезапно  с волной, во-первых,  была всего лишь  догадкой, а
во-вторых, настолько  страшной, что  я непроизвольно  оттолкнула ее,  всеми
силами отказываясь принять.
   Но если поверить этому озарению  - то ребенок погибал! Девочка  погибала
мучительной, страшной смертью, если только это уже не свершилось!
   Стоять и смотреть в телевизор было невозможно.
   Я  вдруг  ощутила  в  себе  что-то вроде компаса. Стрелка, подергавшись,
легла на верный курс. Я знала, что если идти направо, под углом градусов  в
двадцать к  плоскости своего  тела, то  я найду  источник этого  холода - я
найду девочку!
   Ничего не говоря, я кинулась на кухню, схватила пистолет, размотала  его
и выбежала из квартиры.
   Если бы я перекинулась, то  летела бы стрелой, не обремененная  изгибами
улиц и  переулков, прямыми  углами кварталов.  Но я  не могла  и не  хотела
бросить пистолет. Он мог понадобиться, он должен был понадобиться!
   Доверившись внутреннему  компасу, я  бежала, срезая  по возможности  все
углы, пересекая улицы  по диагонали. Когда  какой-то шофер, высунувшись  из
машины, обругал  меня, я  сунула ему  под нос  пистолет. Шофер  онемел, а я
побежала дальше, и лишь через  минуту поняла, что чудом вывернулась  из-под
колес.
   И оказалась я в жутком дворе.
   По-видимому, здесь раньше была лавка вторсырья. Лавку ликвидировали,  но
мерзкий запах  остался. Двор  был без  признаков зелени,  каменный мешок  с
деревянными, крытыми облупившейся краской  сараями и конурами. Вид  у этого
двора был совершенно нежилой.
   Я стояла  у ворот,  пытаясь продышаться,  и вдруг  вспомнила, что успела
заметить на  бегу, приближаясь  к этим  самым воротам.  Окна были  черные и
пустые - даже без стекол.
   Дыхание быстро пришло в норму,  я могла бежать дальше, если  потребуется
- даже  сквозь этот  кошмарный двор.  Я была  как бусина,  что нанизали  на
струну  холода,  и   я  скользила  по   этой  струне  уже,   видно,  помимо
собственного желания.
   Тут я услышала шаги.
   Из-за угла вышел человек.
   Нет, не человек - мой маньячок!
   Он шел  и улыбался.  Притом он  глядел на  меня и  в упор  не видел. Его
явственно покачивало.
   Он   отряхивал   воображаемую   пыль   с   рукава   темно-синей  куртки.
Чувствовалось, что ему сейчас безмерно хорошо, что он просто счастлив,  что
судьба ублаготворила его и что желать ему больше нечего.
   Я настолько ошалела, увидев его,  что опустила руку с пистолетом  и дала
ему выйти в ворота.
   Возможно, я  даже не  поняла толком,  что раз  здесь он  - значит,  дело
плохо.  Я  понеслась,  как  бусина  по  струне,  один  конец  которой резко
переместился вниз.
   Струна  уходила  в  подвальное  окно  -  с  выбитым стеклом, но накрепко
заложенное фанерой.  Я пометалась  и нашла  вход в  подвал. На  двери висел
замок размером со сковородку.
   Я догадалась, что замок - одна видимость, иначе как же сюда мог  попасть
маньячок? Вряд ли у него был  ключ. И действительно - замок не  был закрыт,
стоило дернуть дужку посильнее - и она выскочила из гнезда.
   Подвал   оказался   лабиринтом.   Спотыкаясь   о   разбросанные   дрова,
стукнувшись об остов велосипеда и  о подпиравший потолок брус, я  добралась
почти  наощупь  до  прикрытой  дверцы.  Я  бы  и  ее  не  нашла, если бы не
подаренное  Зелиалом  новое  зрение,  я  бы  вообще  ничего  в  этом  мраке
кромешном не разглядела.
   Перед дверцей мне было страшно.
   Пролитым эфиром испарялась из  меня надежда - а  вдруг еще не поздно,  а
вдруг успею спасти? Я знала, что увижу мертвую девочку, настолько  страшный
холод шел оттуда, из-за дверцы. И все же, все же!..
   Не  знаю,  откуда  взялись  во  мне  силы выломать ее. Маньячок придумал
какой-то способ запирать ее  снаружи, какое-то сочетание грузов  и засовов,
впотьмах я ничего не поняла. Дверь провалилась вовнутрь.
   Девочка лежала на полу. Рядом  стояла миска с винегретом, валялся  кусок
хлеба и огрызок колбасы. Пахло здесь нестерпимо.
   Я  все  поняла  -  так  мгновенно,  как  будто  передо  мной  прокрутили
кинопленку.  Девочка  забрела  сюда  случайно,  она  бесцельно  бродила  по
городу,  не  желая  идти  к  родственникам  и  не  зная, где искать подруг.
Взрослый  предложил  хлеба  с  колбасой,  а  возможно,  и мороженого. Никто
никогда не говорил ей, что нужно остерегаться трезвых дядек с  добродушными
повадками. И она прожила в  подвале три дня... прожила?.. К  концу третьего
дня это уже  не было дитя  человеческое, это был  истерзанный звереныш. Она
уже  хотела  смерти.  И  ей  было  все  равно,  в каком облике явится к ней
смерть.
   Зная, что теперь в каждый мой сон будет приходить белокурая девчонка,  я
подняла пистолет  и выстрелила  в заложенное  фанерой окно.  Спуск был чуть
туже, чем я рассчитывала, но и с таким я могла довольно метко выстрелить  в
спину уходящему.
   Когда я оказалась у ворот, он был еще хорошо виден. Он не торопился.  Он
блаженствовал.
   - Сволочи...  - прошептала  я, становясь,  как учили  в школе, и подводя
правую руку с пистолетом  к плечу. Я, верно,  имела в виду тех,  кто должен
был  сразу  ловить  и  хватать  этого  нелюдя,  пока  он не успел натворить
серьезных бед, а  теперь они же  будут мучить меня  допросами за то,  что я
выполнила их дело - избавила мир от сумасшедшего убийцы.
   Я  вытянула  руку.  Я  навела  мушку  на  его  спину. Выстрел должен был
ударить между лопаток.
   Я сосчитала до трех и... не смогла.

   Я не могла. Я не могла.
   Я вдруг  перестала понимать,  что это  - бешеное  животное, в котором не
осталось  ничего  человеческого,  и  преступление  -  выпускать  таких   на
свободу. Передо мной была живая жизнь - и я не смогла...
   То женское во мне, которое было предназначено жалеть, спасать,  ласкать,
обихаживать, любить - встало на дыбы.  Нажав на спуск, я перестала бы  быть
женщиной! Я стала бы одним  из существ, способных отнять жизнь,  которую не
они дали.

   Я не смогла.

   Он уходил.

   Я поняла, что грош мне цена  со всеми моими благими порывами. Нечем  мне
защитить  Соньку,  моих  бегемотиц,  даже  себя.  Если  бы  я увидела его в
подвале, над телом девочки, только что снявшего тяжелые сомкнутые ладони  с
ее шеи - возможно, я выстрелила бы, даже не подумав.
   Но спокойно целиться в спину  уходящему... Я отбросила пистолет. Он  был
мне ни к  чему. Ярость, которую  я уже несколько  раз за эти  дни изведала,
стала закипать во мне.  Черная кровь ходила по  артериям и венам и  ей было
тесно. Она требовала, чтобы я переступила порог, а я не могла.

   Кровь действительно закипела.  Она бросалась к  коже и откатывала  назад
для нового броска.  Нестерпимый жар жег  меня изнутри. Ярость  просилась на
свободу.
   - Ну и что ты будешь делать?.. - спросила я собственную кровь.
   - Увидишь! - ответила