ет
выглядеть победа  демократического идеала,  если  восстанет  побежденная  им
природа, мы не знаем..." После общения  с Гумми находил  он в себе  душевные
силы  писать  невесте,  полагая  изложение  сокровенных  мыслей  достаточным
доказательством страсти.
     Еще  один аспект взаимоотношений доктора с Гумми отчасти  уже  был нами
затронут. После каждого такого "идиотского"  разговора уходил доктор с новой
мыслью,  энергично  звавшей  его  к работе.  Гумми  становился  не  нужен  и
раздражал. Его следовало куда-нибудь  деть из поля  сознания. Давин  отсылал
его под  любым предлогом и  поплотнее усаживался  за  стол, спеша донести  в
зубах свеженькую  мысль,  успеть разогреть  перо.  Не мог  он,  естественно,
полагать, что посверкивающая идейка была сообщена ему Гумми. Но определенную
его катализационную роль Давин уже не мог не сознавать.
     Гумми же пользовался любым поводом, чтобы взглянуть на Джой.
     Он  входил  и  забывал  повод,  замирал  в  дверях,  расстегнув  рот  и
вперившись в портрет.
     -- А, Гумми...-- с остывающей лаской в голосе бормотал Давин.-- Что там
у тебя?
     Гумми  протягивал камушек с дыркой,  или птичью  лапку  с  кольцом, или
увядшую бабочку.
     -- Ну, ну... Любопытно,-- цедил доктор.-- Оставь себе. (Знал бы доктор,
что  ни такого камушка  вдали  от  моря, ни лапки,  окольцованной  в  другом
полушарии,  ни  бабочки,  водящейся  лишь  в Южной  Африке,  никак  не могло
встретиться в их штате...)
     --  Но я  же  не  орнитолог, не энтомолог!..-- сдержанно  закипал он.--
Ступай, мне надо сосредоточиться.
     А Гумми все  смотрел на  портрет...  -- Принес бы ты  мне  что-нибудь с
Луны...-- усмехался тогда он.
     Гумми каждый раз с той же силой огорчался, что  доктор так и не поверил
в его Луну. И в последний раз обменявшись с  Джой  сочувственными взглядами,
понуро выходил.
     Но через некоторое время энтузиазм его восстанавливался.
     -- Ну, что ты еще нашел?.. -- Ничего... Я только хотел спросить. -- Ну?
     Гумми,   забывшись,  смотрел  на   Джой...  --  Спрашивай  же!  --  Что
спрашивать?..
     -- Ну, ты же хотел что-то у меня спросить? -- Я?..
     --  Ну да,  ты. Кто  же еще? Гумми обернулся. Больше никого не было. --
Или уходи  и не мешай  мне работать. Или задавай скорее  свой вопрос  и тоже
уходи.
     Гумми  умоляюще взглянул  на Джой. И его осенило.  Он соединил  большой
палец  с указательным, показал  этот кружок доктору  и  выпалил радостно: --
...-- цифра или буква?
     Следует сказать,  что он  был прав: фраза эта непроизносима. Потому что
0, когда это ноль,  и  О, когда это  буква,-- вещи,  естественно, разные,  и
предложение  "О  -- цифра  или  буква?" легко  прочесть, но нельзя правильно
произнести. Эта фраза включает в себя картинку, как в букваре.
     Доктор опешил и не сразу понял. Тогда Гумми написал О в воздухе пальцем
и повторил: -- ...-- цифра или буква?
     Теперь и Давина осенило. Он хохотал до истерики и  долго еще всхлипывал
мелкими брызгами.
     --  Ты  хочешь  сказать...--  Он  уже  округлил губами  О  и  запнулся,
окончательно  осознав   обозначившуюся  неразрешимую  трудность;  его  стало
распирать  новым  смехом  и,  так  и  не произнеся О ни в том, ни  в  другом
значении  и уже  всхлипывая от свежего приступа,  давясь, кругло выдохнул  и
повторил: --...цифра или буква?].
     И пока  его снова  душило и  разрывало.  Гумми  был польщен,  смущен  и
огорчен. Он уточнил, еще раз соединив пальцы в кружок:
     -- Вот это (то, что он показал) -- кружок или дырка?
     Доктор  задохнулся  и выпучил  глаза. Смеяться  он не  мог, говорить  и
дышать тоже.  Лицо побурело от крови и стало  угрожающе синеть. Наконец он с
облегчением  выдохнул  и,  обессиленный,  помрачнел.  Он  взглянул  на Гумми
по-новому; мысль,  которую он не понял, не узнал, пронеслась по  его лицу, и
во  взгляде  появилось что-то от решения, которого  он не принял;  произошла
некая  бессловесная, неосознанная окончательность.  Что-то  кончилось. И  во
взгляде обозначилась та конечная  боль расставания, которое  -- прощание, то
есть -- навсегда. Может быть, так смотрят на уже отрезанную  ногу...  почему
именно ногу?.. ну, руку. Не все ли равно, когда ясно, что уже без.
     Все это в докторе произошло, хотя он этого и не понял. Зато понял Гумми
и испугался. Он  ведь любил доктора. А всякая любовь живет ч е м-т о, и куда
ей деться, когда она уже есть, а и последней кротки этого ч е г о-т о больше
нет?..
     Расставание  всегда обоюдно. Только один прощается с телом, а другой --
с жизнью.
     Гумми  смотрел на доктора  со страхом. Поднял глаза на  Джой  -- горе и
боль окончательной догадки растерзали  его  душу. И он взглянул на доктора с
ужасом.
     --  Вы  не  любите  Джой...-- прошептал он. -- Ступай вон! --  студеным
голосом сказал доктор.-- Я не могу ответить на твой дурацкий вопрос.
     И  Гумми поплелся. Он обвел взглядом двор,  поленницу  --  все потеряло
смысл. Один... Опять один -- но теперь он уже не мог снести этого.
     Чистое  сознание  Гумми помутилось  (мы  не  оговорились).  Взгляд  его
укоротился и  уплощился, черты обмякли,  жалкая, завявшая улыбочка трепетала
на  губах;  мысли  толкались  в  несвойственной  Гумми форме  соображений. В
каком-то смысле он стал более  нормален --сообразителен. Привычное состояние
человека -- ощущать угрозу и избегать ее (выбегать из-под) -- повергло его в
паническую растерянность  именно  своей  двусложностью. "Что-то надо делать,
что-то  немедленно  предпринимать...  Все  не так  страшно,  все  еще  будет
хорошо...-- уговаривал себя он, и обреченная улыбочка выдавала его.-- Доктор
просто сердится на меня, что я не принес ему ничего с Луны...  Я принесу ему
веское доказательство, найду что-нибудь потяжелее. Он простит меня, и к Джой
вернется его  любовь. Он ведь на самом деле очень добр... Да, так,  решено!"
-- и  Гумми  распрямлял шаг, смотрел  веселее-- бодрился жалкой человеческой
бодростью.
     Доктор  же  не  поспевал  пером  за мыслью, рукою  --  за пером,  мощно
уклоняясь от ответа на вопрос Гумми, что же такое О.
     "Дух и материя совсем не различны и не  суть гетерогенны.  Предметы так
называемого внешнего мира состоят из известных комбинаций и отношений тех же
элементов  ощущений  и  интуиций,  которые  в  других  отношениях составляют
содержание души.  Материальные вещи и  душа частью, так  сказать, сотканы из
одного и того же основного материала".
     "Двоичность  жизни  или  однозначность  безумия?..   Трепет  бытия  или
фанатизм идеи?.. Жизнь протекает в  плоскости времени, волнуясь относительно
этой  плоскости по  вертикали,  касаясь  чего-то  свыше,  и отходя, и  снова
касаясь... Трепеща и поблескивая двойным отражением. По сути,  это  образная
система  с  обратным  знаком:   жизнь   есть   отражение  образа.   Образ  и
реальность...  Как  в  поэзии, для  рождения образа  необходимо  называние и
снятие  названия   одновременно  (чтобы  течение  было  зафиксировано  и  не
остановлено)...
     Раздвоение есть условие  цельности. Здоровая личность ясно раздвоена. А
раздвоение  личности  как   болезнь  --  это  раскол  однозначного,   т.  е.
монолитного,  твердого, но хрупкого  отношения  к действительности.  Никакое
насилие  идеи   или  отношения  не  совместит  в  одну  те  две   плоскости,
относительно  которых  бы-тийствует  любая частица. Естественное  раздвоение
находится  в состоянии  постоянного  и неутолимого слияния:  раздвоение  как
болезнь --  есть  торжество жизни над убогим стремлением найти в ней систему
(не  найдя, удовлетвориться промежуточной версией, уверовать в нее и  потом,
вспять,   пытаться   навязать   жизни,..)  --  естественная  эрозия  неживой
природы..."
     Доктор  Давин,   восхищенный,   набрасывал  пресловутую  "омонимическую
теорию", отысканную в его бумагах после смерти и давшую дополнительную жизнь
его   имени  в  новенькой  научной   области,  только  что  объявившей  свою
независимость, как очередное южноамериканское государство. "Омонимы потому и
редки  в  языке,  что  их  появление есть  техническая  накладка системы, та
случайность, которая подтверждает закон. Омоним в двух лицах есть сошедшее с
ума  слово.  Ибо каждое слово --  омоним  только самому себе. В каждом слове
искрит  раздвоенность  на  знак (остановку)  и  текущий  смысл обозначенного
(жизнь)".
     ...Тем  временем  Гумми  в  деятельном  возбуждении вышагивал  по полю,
высоко поднимая  ноги,  чтобы  меньше  тревожить застоявшуюся  в траве жару.
Из-под  его ног порхали кузнечики. Он  улыбался, он верил  в удачу. Он нес в
руках велосипедный руль.
     "Другое дело--слова  созвучные,--писал  Давин,-- они рождают неуловимую
взаимосвязь понятий, снова растворяя их в жизни. Поэзия в этом смысле..."
     Он совсем уже был готов сформулировать смысл поэзии, что, надо сказать,
никому до него не удавалось,  а следом за определением  поэзии уже  брезжило
рассветом  почти уловимое понятие "жизнь"... и мы  также очень огорчены, что
Гумми помешал доктору выразить это. Но доктор все-таки расстроился несколько
больше  нашего...  -- Эт-то  еще  что такое?!?!  -- вскричал он. С  грохотом
зацепившись  о  порог,  в  кабинет ввалился  торжествующий  Гумми  с  ржавым
велосипедным рулем в руках.
     -- Это,-- пролепетал Гумми, чуть озадаченный  приемом,--  я вам с  Луны
принес.
     Доктор  как-то  расширился,  раздулся  и  начал  всплывать над  столом,
бесформенный, как туча.
     --  Нет,  правда, он  точно  такой  же...-- лепетал  Гумми,  срываясь в
пропасть отчаяния  и  цепляясь там  за невидимые  выступы судьбы. Но  -- все
пропало. Раскаяние душило его. Впервые в жизни поступил он, как люди, не как
он сам.  И вот  доктор  сразу понял это -- конечно,  ведь  он  умнее всех на
Земле... А ведь ложь Гумми была на самом деле такая крошечная и невинная...
     -- Я сегодня очень волновался и  не мог лететь,-- раскаяние признавался
Гумми,-- а  в  прошлый  раз я видел  на Луне точно  такой же... Я  все хотел
что-нибудь прихватить и не находил ничего для вас интересного... А тут вижу:
точно такой же... Я даже не уверен, не прихватил ли я его все-таки в прошлый
раз...
     Но доктор не слышал его оправданий.  Он вообще ничего не слышал. Вечное
определение поэзии испарилось навсегда. Злоба затмевала его. -- Я сейчас,  я
мигом... я настоящее принесу... Доктор орал и не слышал себя. Гумми клубился
перед   ним,  как  наваждение,  как  безумие,  коричневый  туман...  Вот  он
расплылся,  и снова возник -- с пропеллером будущего  аэроплана в руках... А
вот -- с ногою огромного кузнечика, не меньше лошадиной...
     И ничего  не видя,  протыкая слепые кулаки  сквозь  облако  всхлипов  и
детского сопения, захлопывая дверь изо всех сил, запирая на ключ  и вставляя
в дверную  ручку массивную трость-альпеншток, прикручивая его  для  верности
бечевкой,  Давин  понемногу отходил. Но еще  метался по кабинету, что-то  не
доделав в своей  изоляционной  работе...  Бросился к окну, захлопнул и его с
преувеличенной  поспешностью,  чтобы ветерком  и молекулы не занесло,  чтобы
духу...  Сорвал ноготь  о  шпингалет.  И, прыгая на  одной  ноге, безобразно
ругаясь и тряся пальцем, поймал взгляд Джой...
     ...И  долго  стоял  он  посреди комнаты,  весь  внутри пустой-пустой, и
что-то  тихонько тренькало  в этой пустоте.  Стоял вечно, не  то час, не  то
секунду... Прозрачным  сосудом подошел он, стараясь не задеть, не разбиться,
к  окну;  бесшумно  и  плавно  отворил  его.  Мир взглянул на  него.  Трава,
солнечные пятна, поленница.
     "На дворе--трава, на траве--дрова*,--подумал доктор.
     Гумми на дворе не было. И Давин ощутил вокруг сердца такую непривычную,
непонятную теплоту любви!.. "Гумми..."--подумал он. И тут  же это разогретое
сердце  сжало  чем-то  внешним, холодным, и  что-то  невидимо-чужое  ударило
снаружи по сжатому сердцу. Оно брякнуло внутри, как банка.
     "Господи!  только бы успеть, только  бы  успеть!.."  --  молил  доктор,
запинаясь на бегу.
     В  участке его выслушали трижды:  сначала Капс,  который отослал  его к
Глумсу, а  затем  уже  Глуме, отославший его к  Гомсу. Гомс же вернул его  к
Капсу.
     -- Бревна!  --  шумел доктор.--  Вы же ничего не  понимаете. Вы  должны
объявить немедленный розыск. Он же может оказаться где угоди о!.. -- Итак,--
сказал  Капс,-- что  он у  вас  украл?  ...Когда  вечером,  обессиленный  от
бессмысленных поисков, он возвращался в желтый замок, его  встретила Кармен,
уже наполовину растворившаяся  в сумерках от долгого ожидания. -- Гумми...--
сказала  она и  протянула клочок. Давин  вырвал из ее  рук и долго близоруко
водил бумажку перед глазами, пытаясь  прочесть ее тут же, в темноте. Чиркнул
спичкой...

     Никому не нужен я --
     но кому-то был нужен мок дар. Очень просто оказаться на Луне --
     но с нее не видно Луны. Если добьешься любви --
     то утратишь в себе любовь. На Луне никто не станет расспрашивать меня
     о Земле. Землю видно только с Луны --
     но только я это видел. Никому не нужен мой дар --
     но и я никому не нужен. Прости, Кармен... я -- не человек.

     Давин  обжег пальцы и  затряс  рукой. --  Вы  что-нибудь  понимаете? --
спросил он. -- Вы его  убили,-- сказала Кармен. Обвинение не  оскорбило его.
-- Где он?
     ...Там они нашли его -- обугленный мешок плоти. Он был странно вдавлен,
вплющен в сочную почву  заливного луга в излучине Кул-Палм-Ривер. Он вошел в
землю, как снаряд. Они узнали его по завязанному в узел велосипедному рулю.
     Доктор осмотрел  тело.  Характер  повреждений  был таков,  что  никакой
садист  не в состоянии был бы их нанести  с чисто технической точки  зрения.
Только  падение с  огромной высоты могло  привести  к  такому результату. Но
напрасно было бы найти  в этом чистом поле Эйфелеву  башню. Ее бы не нашли и
во всем штате.
     Давин с тоскою посмотрел в небо.  Это  были не боль и не  горе. Это был
ужас разума, треск  сознания,  отчаяние потерпевшего кораблекрушение посреди
океана. Он посмотрел в небо, точно проецируя траекторию падения Гумми,-- там
было чисто,  пусто,  немо  -- там ничего не было.  И тут он увидел,  сползая
взглядом  по непроницаемо-голубому куполу, на окраине луга, над кромкой леса
-- сизую сигару дирижабля.
     Давин схватился за голову, словно пытаясь  раздавить ее, взвыл и криво,
спотыкаясь и падая, но так и не разжимая рук, побежал. Так он бежал, держа в
руках свою голову.
     Пока   велось  следствие,  Давин   находился  в  тяжелейшей  депрессии;
состояние его внушало коллегам тревогу. Пока он лежал, отвернувшись к стенке
и  не  отвечая  на  вопросы,  следствие  самостоятельно  пришло  к некоторым
выводам, и подозрение в убийстве  (единодушно поддержанное таунуосцами) было
с него снято. Но сами эти выводы завели следствие в тупик.
     Экспертиза  подтвердила,  что  никакой человек не  в  состоянии был  бы
нанести  Гумми такой комплекс увечий.  Что такого рода  травмы можно было бы
описать  единственным  образом:  как результат  падения  с  большой  высоты.
Положение, в  котором было найдено тело Гумми,  и характер  деформации почвы
под ним в точности соответствовали такому заключению. Подделать эти черточки
происшествия человек  был бы в такой же степени не способен,  как перемолоть
жертве кости в таком единстве и последовательности. (А это было время, когда
судебная экспертиза достигла небывалых высот,  когда слава ее гремела, когда
эксперт  на  глазах  у восхищенной  публики  сливал  кое-что из  пробирки  в
пробирку, вывешивал таблицы с баллистическими траекториями и поворачивал ход
самых  скандальных  процессов вспять; жертвы и подсудимые менялись  местами,
справедливость   торжествовала,   и   карьеры   криминалистов  вспыхивали  и
перегорали, как лампочки  Эдисона.) Нет,  утверждала экспертиза, труп не был
перетащен в поле с  места  убийства.  Но  почему обуглена одежда, а примятая
трава -- нет? И потом, простите, откуда ему было падать?
     Если бы такое случилось в наше время с его самолетами, или в  еще более
далекое  -- с его вертолетами  и ракетами, или в еще более будущее  -- с его
космическими пришельцами и тарелками, то для воображения  обывателя все-таки
была  бы щель,  куда  бы он мог  просунуть  тайну.  У всякого  времени  своя
пошлость  и  свои  суеверия...  Скажем,  на  неведомой  планете в  созвездии
Альфабета   происходит  всенародное  торжество   по  случаю   благополучного
возвращения Космонавта-1  с обитаемой, хотя  и  находящейся на крайне низкой
ступени развития, планеты Земля. И  никто  из жителей  планеты не оплакивает
неизвестного героя Космонавта-О, погибшего при исполнении, не вернувшегося с
Земли,  но  проложившего  дорогу, никто  не плачет над  бедным  Гумми на его
родине, потому  что никто не знает о нем,  как не знали бы и о Космонавте-1,
если бы  он  не вернулся.  Тогда странные пробалтывания  Гумми, что он долго
пребывал в непонятной  прозрачной  плеве,  его  необъяснимая  способность  к
перемещениям в пространстве, его  утверждения, что он не  человек,  стали бы
нам  как  бы  понятны.  Можно  было  бы навертеть  и  многочисленные  другие
предположения, в частности и насчет его смерти: что он, к примеру, пришелец,
вывалившийся из тарелки, или что он  не пришелец, а был подобран на тарелку,
где,  кое-что  усвоив из грядущих возможностей цивилизации,  повредился-таки
своей нормально-человеческой головой.
     Но  все  это  --  пошлость  и  суеверия  нашего будущего, XX века, а  в
описываемое нами  время конца  XIX и пошлость и суеверия --  несколько иные.
Это время такого торжества естественнонаучного мировоззрения, что неизбежная
объяснимость и доступность всего науке есть, пожалуй, единственное суеверие.
Любое  сверхъестественное   объяснение  вызвало  бы  презрение  просвещенной
публики.  Поэтому  отпадают  и  все объяснения  мистико-декадентского толка,
несколько позднее  вошедшие в моду (в эпоху "либерти"), связанные с Тибетом,
магами  и  прочим,  пред-катастрофный   спазм  интеллекта,   помогающий  нам
допустить  бредни  Гумми  о  монастыре  в  Камбодже,  раздвоении  и  полетах
отделившейся  бесплотной  субстанции  в  духе  Райдера  Хаггарда  или  Джека
Лондона.
     И  такого   рода   соображения,   стало  быть,   отпадают,  недоступные
криминалистике  как науке.  Остается, не выходя  за рамки материалистических
воззрений,  взять  за жабры дирижабль, благо он так кстати подлетел к нашему
рассказу.  Но  все  имевшие  отношение  к  дирижаблю  оказались  обладающими
неоспоримыми алиби. Дирижабль никуда не  перемещался и не мог находиться над
точкой,  где  было  найдено  тело   Гумми:  строгая   отвесность  траектории
свободного  падения не  подлежала  сомнению, авторитет  Ньютона был все  еще
неоспорим,   и  вертикаль,  восстановленная   из  точки  приземления  Гумми,
упиралась лишь в неоспоримо несуществующего Бога. Предположение эксперта  по
баллистике, что телом Гумми выстрелили из пушки, было  тут  же отвергнуто, а
старый полковник артиллерии в отставке сочтен выжившим из ума. Гипотеза, что
Гумми  мог быть поражен молнией,  была отвергнута с большим сожалением ввиду
отсутствия  гроз  на  протяжении  полутора   месяцев.  Оставался  один  лишь
дирижабль...  но  это  была  эпоха  не  только торжества  материалистических
объяснений,   но   и  кичливости   закона  такими  вещами,  как   презумпция
невиновности,  когда ввиду  невозможности  доказать  из-под  стражи  пачками
освобождались закоренелые отравители и сексуальные маньяки.  И  просвещенная
публика аплодировала торжествующей законности.
     ...Никого  у  Гумми  не было, ни  родных,  ни  знакомых,  чтобы  подать
апелляцию  и возобновить  следствие.  Кармен,  единственная  душеприказчица,
распорядилась похоронить его точно в том месте, где его
     нашли, где могила была уже  наполовину вырыта его собственным падением.
В  голову  ему положили  все тот же  руль, как позднее клали воздушный  винт
разбившимся авиатора