ей
матери, Варфоломей,  растрогавшись,  сказал Вору  так: что если  тот  сейчас
сознается в краже, то будет тут же прощен и освобожден от долга. Вор, как ни
странно,  не на  шутку обиделся и  ушел. В  глубине  души Варфоломей, будучи
уверен,  что  Вор --  именно  вор  и никто  другой,  иногда  на один процент
сомневался, бросая украдкой взгляд на взрослеющего  сына.  О, знал бы  он, в
какую  пропасть  вверг  себя  своим щедрым, выражаясь  по-судейски,  частным
определением!
     Вор оказал ему  королевские  почести.  В  искренности  его  радости  от
лицезрения  Варфоломея уже  трудно  было  бы усомниться.  Иногда  Варфоломею
казалось, что  и брат с  Вором  поменялись судьбами: он не мог еще пока  так
сформулировать,  что  брат стал  Вором,  но что  Вор стал  братом, это  было
похоже.  Долг  он продолжал не  отдавать,  но зато охотно брался  за  разные
мелкие  поручения,  тоже  их,  однако,  не  выполняя,  но  согревая   сердце
Варфоломея  своей готовностью. Вот уже год,  как  вызвался он  добыть  новую
коляску  для  королевы-матери, и  вот  теперь елочку к Рождеству  непременно
завтра  же  принесет...  Для отсрочки  выплаты всякий раз находилась весомая
причина:  болезнь матери (это Варфоломей пони. мал), поручительство старшего
брата с предъявлением такового  (тоже турок, может быть, и брат...),  беда с
тем же братом -- тот  попал под суд (и это Варфоломей мог понять)... на этот
раз  Вор выкатил  на  середину комнаты бочку  с медом в качестве безусловной
гарантии скорой выплаты: родственники прислали, надо только пойти на базар и
продать,  и он тут же Варфоломею вернет, вот только  некогда все  --  работы
много  (когда  бы  ни заходил Варфоломей, Вор всегда  бывал дома), а если не
верит, может бочку прямо сейчас себе забрать -- в ней меду с лихвой  на долг
хватит, Варфоломей бочку не брал.
     Старший воренок, любимец Варфоломея, уже сидел у него на коленях, так и
норовя  не  ограничиться  врученной  ему  конфетой,  а  распространиться  на
авторучку  или  зажигалку,  так  что  Варфоломей  постепенно  превращался  в
жонглера, вылавливая  из воздуха  то одно, то другое,  то носовой платой, то
часы,  чтобы  водворить  их  на  место;  младший ползал  на  четвереньках  с
удивительной  скоростью, как тараканчик;  жена  носила из кухни в  комнату и
обратно свое огромное  третье  пузо --  все  это зарождалось и  рождалось на
памяти  Варфоломея.  Он  замерз и  отогревался  у  этого очага,  забыв зачем
пришел.  На  кухне что-то  жирно булькало и источало пряный турецкий запах и
вот-вот было готово, пусть Варфоломей отведает...
     В доказательство своей чистосердечности Вор продемонстрировал, наконец,
Варфоломею его шубу, которую  вызвался починить  еще летом и буквально силой
вырвал  у Варфоломея,  несмотря на  все его робкие  отговорки. Шуба эта была
долгие годы предметом особой  гордости  Варфоломея: волчья,  вывезенная им с
Аляски, такой ни у  кого не  было, никто бы и не решился,  кроме него, такую
надеть... королевская шуба! По особо  торжественным случаям, но то ли случаи
становились все менее торжественными... но  когда  Варфоломей наконец достал
ее -- само  время  вылетело из нее,  как  дух вон, с характерной траекторией
моли.  Вор,  видя его  горе,  горячо взялся  помочь: у  него  для этого  был
двоюродный  турок,  высшего  класса,  будет,  как  новая. Варфоломей  что-то
лопотал, что новой  ей никак не быть... напрасно.  Вор уволок ее под мышкой,
как живую, и будто она даже сопротивлялась ему, как чужая собака.
     Так что теперь к разговорам о "долге"  равноправно прирастал разговор о
шубе, и уже непонятно  становилось, что важнее (Варфоломей был  уверен,  что
она побывала на базаре, где еще не побывал чей-то мед...) -- шуба или 'долг?
одно  вытесняло  другое, и получалось почти  так, что  возвращение чего-либо
одного  покрывало  возвращение  другого.   "Опять  спо-ловинил!"--восхищенно
сообразил  Варфоломей  и  засмеялся,  довольный  собственной  опытностью   и
сообразительностью. Оказывается, он  это даже  произнес  вслух.  И  тут  Вор
обиделся так искренне, как  только воры  и умеют обижаться.  "Обижаешь, ваше
величество,-- сказал Вор и решительно вытащил неряшливый узел из-за бочки  с
медом,-- Вот! -- торжествовал он, столь несправедливо заподозренный.-- Вот!"
И руки  и  спина его  будто  рыдали,  пока он развязывал. Острые,  воровские
лопатки так и ходили под майкой. Наконец узел развалился на стороны и открыл
взору то, что было когда-то Варфоломеевой шубой. "Мы пытались  сделать  все,
что могли! -- страстно поведал Вор, загребая горстями клочки шерсти и  снова
просыпая  их  в  кучу,  будто  перебирая  драгоценности,   как  Али-Баба  из
сундука.--  Но сам  видишь! Мездра..."  И с этими словами  он выхватил  клок
побольше, еще казавшийся целым, и принялся  рвать его для убедительности  на
тонкие полоски, как бумагу. Бедный Варфоломей стал хватать его за руки...
     "Но мы еще что-нибудь придумаем,-- успокаивал его  Вор.-- Один  скорняк
хочет  взять эти  обрезки для  ремонта  и  предлагает  в  обмен почти  новый
шиншилловый жакет. Правда,  дамский. Но  зато -- шиншилла! и  доплата совсем
крошечная..."   Непосредственность   Вора   растрогала  Варфоломея,   и   он
рассмеялся,  радуясь  возвращающемуся чувству  юмора.  "Ладно,--  согласился
Варфоломей,-- когда деньги-то вернешь?"
     Он  не  хотел'так  уж  огорчать  Вора.  Это  было  коварно  со  стороны
Варфоломея  с такой  легкостью перескочить через  проблему шубы. Вор  как бы
укоризненно качал головой, как бы повторяя: опять за свое!..
     Варфоломей  только  рукой  махнул,  так он опаздывал, и  бросился через
ступеньку вниз  по  лестнице.  "Постой!--крикнул Вор  вниз.--Ты  вправду  не
потребуешь с  меня денег, если я сознаюсь?" Варфоломей  прямо-таки  повис  в
воздухе на бегу:  наконец-то!  Конечно, денег  было жаль,  но  зато -- какая
свобода! Так их можно 'было бы и оставить навечно -- Варфоломея, повисшего в
воздухе  с повернутой, как у  карточного короля,  головой, и его придворного
Вора, в  майке, свесившегося через перила в пролет... (так  бы их и оставить
чеканной  формулой  их союза, как своеобразный вензель, если бы  рассказ мог
кончиться на этом). "Вот  те  крест!"--воскликнул никак  неожидавший  такого
поворота Варфоломей. Крест Варфоломея не убеждал демонологию Вора. "Я же дал
слово!"-- возмутился Варфоломей. "Я верю тебе",-- сказал Вор убежденно. "Ну!
--  нетерпеливо топнул ногой  Варфоломей (наконец приземлившись).-- Ну же! Я
опаздываю".  "Ты  не представляешь,  как  я тебя  уважаю,--  прочувствованно
сказал Вор,-- ты мне как старший брат!" Варфоломей  вздрогнул  и  передернул
плечами, как от озноба: не думал ли он только что теми же словами?.. "Ты мне
за отца родного,-- развивал  далее Вор,--  ты думаешь,  я не понимаю, что ты
для меня сделал? ты же меня из тюрьмы выпустил, ты же детей моих сиротами не
оставил... да я для тебя...  когда тебе только что-нибудь понадобится! зови!
я  тотчас..."  "Так  ты что, признался наконец?"  --  спросил обрадованный и
огорченный  Варфоломей. С Вором начались корчи, заветное слово  готово  было
сорваться  с  его  губ...  "Ты  что,  мне  не  веришь?!"--грозно  воскликнул
Варфоломей и ногой  топнул. "Что ты! верю! как я могу тебе  не верить..." --
разубеждал его Вор. "Так --да  или нет?!"-- вскричал  Варфоломей. "Ну что ты
сердишься? -- отступил от перил Вор.--  Я  просто так спросил... чтобы точно
знать..."
     Куда уж точнее...  Варфоломей наконец выскользнул из этой своей "тысячи
и одной  ночи", почти бежал  и усмехался  на бегу: ведь слово в слово, как в
прошлый  раз  и  в   позапрошлый...  Правда,  тогда  еще  без  шубы  было...
(Варфоломею жалко шубы.) "Он знает, и я знаю...-- размышлял он привычно.-- И
он знает, что я знаю, и я знаю, что он знает, что я знаю... И он верит,  что
я сдержу слово. И я  его сдержу, хотя мне жалко этих денег. Господи! как они
бы пригодились к  Рождеству!..  Что  я от него требую... он просто  не может
выговорить такие слова -- хочет и не может!" Какая-то особая  честность Вора
показалась Варфоломею в этом.
     На прием  к  Визирю Варфоломей опоздал. Визиря уже не было  на  рабочем
месте. Досада на Вора оказалась недолгой. Как только Варфоломей узнал от его
секретарши,  что  Визирь вообще не приходил еще  сегодня, не то что  к часу,
назначенному для встречи с Варфоломеем,-- досада его перенеслась на Визиря.
     Зато свое место Варфоломей успевал занять вовремя.
     "Совсем работать  не  хотят..." -- ворчал он, проходя в  свою  приемную
залу, раскрывая для просушки зонтик, так что тот всю залу и занял. Снял плащ
и  пиджак  и повесил  их  аккуратно на  плечики. Надел черные  бухгалтерские
нарукавники, взбил  на  стуле вытертую  подушечку  и уселся  на  свой  трон.
Придвинул к  себе  тощенькую папку  неотложных государственных  дел,  сделал
подобающее для такого рода дел лицо и, сказав "можете войти", раскрыл ее...
     Русский маршал, при всех наградах, от горла до пояса (и что-то еще ниже
пояса болталось на сабле...), лежал первым. Фотография была цветная  и, хотя
маршала  никто в редакции  не знал, оказалась наиболее впечатляющей во  всей
русской коллекции.  Она затмевала великих Петра  и Екатерину и более поздних
русских вождей, и главный редактор настаивал на непременном ее присутствии в
издании.  Оставалось лишь придумать ему  биографию,  поскольку даже  фамилия
маршала не была  в точности  известна, причем, по нормам издания,  статья не
могла быть меньше самого портрета. Судя по количеству наград, он  должен был
проиграть очень крупное сражение...
     Из семи статей и трех иллюстраций, уже не помещавшихся в макет издания,
надо было предпочесть пять и две. Или сократить статьи так, чтобы уместилось
все. И это было во власти Варфоломея.
     Если упразднить,  то  кого? Варфоломей расположил перед собою картинки.
Маршал остается, пусть и  неизвестна его битва... С  ним конкурировала некая
рыбка и некая шайба, носившая имя инженера, ее выдумавшего. Вот ведь судьба!
о самом инженере статьи не полагалось, лишь  о его  шайбе,  а о  маршале  --
полагалось, хотя  его битва и менее удачна, чем шайба... Что уж тут говорить
о  рыбке!  Рыбка  была  презабавной,  прозрачной,  с  клювиком,  к  тому  же
чрезвычайно древней и редкой, но -- сквозь  триллионы  лет своего  победного
выживания  -- совсем  уж никому не известной. У маршала было более  известно
его поражение, чем он сам. Шайба затмила своего изобретателя... Шайба вообще
была из всех наиболее знаменитой.
     Варфоломей  расположил  маршала посредине,  между рыбкой  и  чертежиком
шайбы. Шайбу никак нельзя было сократить по объективным причинам, маршала --
подчиняясь приказу, а рыбка была всех милее самому Варфоломею... Иконостас с
медалями, древняя рыбка или гениальная шайба?
     О, Энциклопедия! Варфоломей рассмеялся от удовольствия власти.
     Вот во что  воплотился его экзотический опыт! Как бывший экспедиционный
художник он был  не только литературным, но и  художественным редактором  --
совмещение  редкое, хотя  и  явно  недооцененное  руководством,  но все-таки
обеспечившее  куском хлеба, но ему  хотелось--с  маслом.  По этому  поводу и
хаживал   он  периодически  на  Олимп,   к  Председателю.  Председатель   же
Редакционного Совета, с одной стороны,  высоко ценил достоинства  Варфоломея
как работника, с другой -- отчасти как бы уже и бегал от него.
     Мешала  Варфоломею  его  фамилия!  Особенно  здесь,  во  Франции...  Не
фамилия, а  кличка. Таких, как он, в  одной  лондонской телефонной книге  не
менее тридцати  страниц,  даже  в любимой  "Британике" одних  великих--более
тридцати:   от  Адама  (экономиста)  до  сэра  Вильяма  (адмирала),  которым
Варфоломей  особенно  восхищался.  Еще  'работая в  "Британике",  давшей ему
первую оседлую работу из милости, в честь заслуг его отца, когда тот умер, а
Варфоломей женился,  брат  пропал, а  мать обезножела,--  подвигал он  этого
адмирала,  хоть  и  замыкавшего список  однофамильцев,  повыше  по  ступеням
энциклопедической  иерархии,  подводя  его   к  родству  с  одним  небольшим
религиозным  философом,  зачисленным  им  же,  Варфоломеем,  себе  самому  в
двоюродные прадеды. Он довел адмирала уже до целого столбца в энциклопедии и
почти достиг убедительного с ним родства, как пришлось прервать это невинное
злоупотребление и отнюдь не из-за того, что 'его кто-нибудь вывел  на чистую
воду, а из-за католичества брата, приобретшего вдруг скандальную, чуть ли не
политическую окраску.  И вот  -- вместо  высокого  родства  с сэром Вильямом
(адмиралом) -- нашлись  в редакции внимательные коллеги, подыскавшие, помимо
брата, еще одно нежелательное родство, чуть ли не ирландское (по материнской
линии). Всего  этого  вкупе  оказалось достаточно,  чтобы почувствовать себя
нежелательным в столь респектабельном и ответственном  учреждении и лишиться
куска хлеба (без  масла). И пришлось ему  переезжать в женину Францию, можно
сказать, почти эмигрировать.
     Варфоломей  вздохнул  и  погнал  с  глаз долой  ностальгически-туманные
образы.  Теперь он  поменял местами шайбу  с  рыбкой:  рыбка стала старше, а
шайба  младше  военачальника  по  званию,  хотя  строго  по   алфавиту  было
наоборот...
     "Сколь   славен   алфавит!--размышлял   Варфоломей.--  Все  подчиняется
букве... Варфоломей Смит -- это король, это адмирал, Смит Варфоломей  -- это
уже двоечник и солдат. В середину чаще тычут пальцем, чаще вызывают к доске.
Середины  -- больше, из нее  труднее  выбиться в  люди, Смиту --  надо  быть
гением.  Смиту  нужен Вессон, иначе он не стреляет. То ля дело на букву А...
автоматически возглавляешь список, и вызывают на ковер реже,  попадают, лишь
когда  промахиваются.  "А" может  прожить безошибочно, характерно для легкой
карьеры.  Кому  и  быть  Председателем,  как  не  Адамсу!..--  (Недовольство
Визирем,  как  и  всем сегодняшним утром, нарастало в Варфоломее...) -- Но и
последним  по алфавиту быть тоже  не худо... Подожди, подсидит тебя Якобе! В
тени,  в хвосте,  замкнув список... он-то  умеет держать  спину:  за ним  не
встанешь. Из буквы  А--выше не  подымешься и назад  не  вернешься, Якобсу же
видна  вся цепочка от Я до А...  Когда стадо поворачивает вспять,  последний
баран становится первым! Характерно для переворота...*
     Да не  покажется  нам мышление  Варфоломея несколько высокомерным --  у
него  был  свой опыт. При взгляде сверху  вниз, со своего энциклопедического
Олимпа, на все наше земное копошение с древнейших, не то что дочеловеческих,
но  и  догеологических  времен,  кое-что  да  покажется  ясным...  Например,
карьерный  спектр. Варфоломей  слыл  для  себя  великим  прогнозистом.  Опыт
художественного редактора помогал... Глядя на фотографию вновь образованного
кабинета, мало он  интересовался центральной  фигурой,  выдвинутой  историей
вперед, а более  присматривался к крайним,  что слева, что справа. Это у них
-- свободное плечо, это  они налегли с краев, выдавливая центральную фигуру,
как пасту из тюбика, за пределы представительной  фотографии.  На десять лет
вперед предугадывал Варфоломей: левый  сместится вправо, а  правый влево,  в
середине  они  столкнутся  в  предвыборной  борьбе.  Стоят  незаметненько  и
скром-ненько,  ничем как бы и не отличаясь: левый помладше, правый постарше,
а оба  -- помоложе;  одеты одинаково, под центральную фигуру,  а  у  левого,
глядь, пиджачок невидимо в талии обужен, а брючки  расклешены (или наоборот,
в зависимости от поколения), тоже невидимо, но по последней  моде, стрижечка
тоже  почти  такая, а не  совсем... правый  же,  наоборот,  хотя  и  тоже не
отличишь, незаметно тяготеет к моде уже миновавшей -- пиджачок потире, брюки
поуже,--  к правлению минувшему... казалось  бы,  невыгодно, ан нет, повисят
они вот так, в неудобной  позе крайнего положения, в мертвой точке маятника,
да и пойдут  годика  через  два к  центру: второй с краю,  четвертый...  все
ускоряясь, пока не сшибутся  лоб в лоб посередке.  Знал кое-что Варфоломей и
даже уже понимал. Да толку что...
     Обходили его и слева и справа.  Не годился ему его чистый опыт.  Десять
лет  вкалывать за десятерых без повышения... Еще раз рассердился Варфоломей,
еще раз взлетел прозрачным лифтом на вершину Олимпа, к Адамсу...
     Изловил. В последний момент, на самом излете, с выражением предстоящего
ленча на лице.  Почти  и  не  выказал  Адаме своей  досады  -- самообладание
подвело:  слишком  тут  же  засветилось  радушием его лицо,  демократичности
перебрал  --  засуетился. А  кто  такой  Варфоломей,  чтобы  перед  ним  так
суетиться?
     А --  король.  Он  -- соль земли.  Он несвергаем и  вечен. На  нем  вся
энциклопедия, то есть весь мир держится. А кто такой Адаме? А -- тлен, прах,
ничто.  Прошел   --  и  вот  нет  его.  Знает  свое  место,  трепещет  перед
Варфоломеем. Знает кошка... Испугался Адаме и сам не заметил, что испугался.
Не так испугался, как  Якобса, скажем, а иначе, страшнее испугался. Будто  в
лице Варфоломея светилось  будущее: только взгляни в  глаза -- поймешь,  что
обречен,  то есть что -- уже... скоро...  Поэтому Адаме и отводит глаза и не
может  видеть  Варфоломея.  Это ему только  кажется,  что он  Варфоломея  не
переносит,   а  это  он   сам  непереносим;  это  ему  только  кажется,  что
замешательство он умеет так ловко скрыть под личиной простоты, застенчивости
и чуткости к подчиненному: не показать бы превосходство, только бы не задеть
самолюбие...-- всего лишь ему одному это и кажется. А все остальные, которые
снизу, его видят. А быть видимыми для адамсов -- смерть.
     Увидел его Варфоломей -- и Адаме тут же это понял (вот где чуткость! --
в этом им  не откажешь..,), и--заоправдывался,  заоправдывался: и туда он  с
прошением Варфоломея ходил, и к  Самому обращался... он может и у секретарши
справиться: она ему документ покажет... "Вот через месяц уж точно,-- говорит
Адаме,  а  сам уже и на лифте вниз съехал мысленно, и дверцу лимузина своего
распахивает,  и поджаренный  хлебец русской икоркой смазывает...--  Вы через
месяц  заходите ко мне,  и я лично, снова, проконтролирую, сам. Самому..." И
нет Адамса -- весь вышел.
     "Ну, до чего  же точно!  -- восхитился Варфоломей.--Ну, пенни  в пенни,
ну,  просто турок, и  все  тут,  один  к  одному".  Открытие  это обрадовало
Варфоломея неоспоримой точностью.  Что турок,  что  Адаме -- даром,  что ли,
сводил он их в один день! Вот, оказывается, почему... Потому что они -- один
человек.  Вор и вор. Даже  жесты те же и словечки -- из одного теста. Только
Вор  получше будет.  Почест-нее. И теплотой согрелось  сердце Варфоломея  от
воспоминания. Еще сильнее привязался он к придворному Вору.
     И только вернувшись на место, заняв свой трон, понял  вдруг Варфоломей,
как опять обошел его Адаме: куда турку с  его шубой! Вор половинил, а Визирь
-- удваивал. Понял Варфоломей, сев на свой трон, что опять занял свое место.
Это  Адаме  его  поставил  НА  место.  То есть халтурно  наобещав,  небрежно
польстив  -- "Только  вы...  только  с  вашей  квалификацией...  на  вас вся
надежда... выручите, ради бога... (Вор, тот дьявола поминает, и то про себя,
а этот -- Бога и  не краснеет..,) большая ответственность... только  с вашим
опытом и диапазоном..."  -- и всучил, и Варфоломей не заметил, что принял, и
нахлобучил сверху  на него, на него, загруженного по самое горло, нахлобучил
сверху так, что теперь и по  уши... всю работу по дополнительному тому! Нет,
силен  еще Адаме!  Адаме--все  еще Адаме.  Зато и Варфоломей --  Варфоломей.
Разозлился  король.  Одной  рукой звезду  погасил,  другой  дерево  с корнем
вырвал...  Осман-паше нанес  не  отмеченное пока  историками  поражение в XV
веке. Это -- за турка.  Неповинного Адамсона казнил -- сократил напрочь, как
не бывало,-- это за Адамса.
     На   освободившееся   место   картинку   пристроил   было   непошедшую,
сокращенную; колесование во Франции в XV веке.  Хорошая картинка, подробная: