звал. Нет, она не была еще  моей... Вам кажется,  что слишком много  Греции?
Так у нее и впрямь отец был грек,  хотя  она его и не помнила, как и родину,
всю жизнь прожив с матерью  в Париже, как  и я не помнил ни  отца, ни  своей
Польши.  Теперь мы оба были сомнительные  англичане.  Это  нас  роднило.  Мы
учились на одном факультете. Она  раньше, я  позже. Она была меня младше, но
сильно  обогнала в науке, пока я пробовал свои  силы в поэзии, и  теперь она
меня по истории поэзии же натаскивала, чтобы я переполз с курса  на курс. Ей
нравилось меня  учить,  а мне  нравилось  у нее  плохо  учиться,  наука наша
развивалась  медленно -- мы уже целовались. О, у  нас тогда было очень много
времени!
     И теперь, через полвека, не нуждаясь ни  в чем, кроме покоя, я полагаю,
что  счастье все-таки есть  и бывает. Потому что -- оно-таки было! Было  это
бесконечное время за конспектами в  комнатке  Эвридики. Оно не начиналось, и
оно не  кончалось -- оно было,  оно жило в этой квартире, как  пригревшая-ся
кошка, и  никуда  не собиралось  уходить. Я и впрямь  недолюбливал: "Озерную
школу", помню,  над него мы бились особенно долго -- ни у кого не было слаще
губ!.. Если  бы мы тогда  знали, как  нам  это нравилось! Она снимала  самую
маленькую квартиру, какую  я  когда-либо видел.  Верите  ли, она была  вдвое
меньше этой моей конуры! Квартирка была рядом со школой, в которой я учился,
и мне уже казалось, что мы  выросли вместе. И мы вспоминали с  ней  школьные
игры: крестики-нолики, морской и воздушный бой...-- и заигрывались в  них за
полночь. "Спать! Спать!" -- кричал ее любимый попугай Жако. "Как он-то здесь
оказался? -- удивлялся я.-- Как он  здесь  поместился?.." Комнатка была  вся
завалена книгами непостижимой  для  меня учености, и сувенирами, немыслимыми
по  наивности.  И они все время сыпались! Я бросался их подбирать, она  меня
отстраняла,  потому  что я,  мол,  все  перепутаю;  мы  ползали на  коленях,
собирая, а ползать-то было негде! Между столом и диваном  совершенно не было
места,  чтобы вдвоем ползать,--  мы  упирались  лбами.  Так  нам и  пришлось
впервые  поцеловаться... Ваноски  совсем  растрогался  --  неловко мне стало
ощущать свою молодость, свежесть вчерашних поцелуев на своих губах, глядя на
его детский восторг...
     --   Книжность  и  нежность...--  лепетал  он.--   О,   это  был  самый
очаровательный синий чулок,  который когда-либо существовал. Впрочем,  синее
она не  любила, она любила  все  красное  -- вольные  кофты, длинные юбки...
бусы,  браслеты, дома она надевала их даже  на ноги... Я  ползал и собирал с
полу книги, от одних названий которых у меня  сводило скулы, и я любил их, в
закрытом,  правда,   виде:  я  собирал  эти   обрушения  --   вперемешку   с
кастаньетами,  лаптями,   африканскими  масками,   коробочками  из-под  чая,
поздравительными ни с чем  открытками, которые она любила получать  со всего
света, бесконечными ее фотографиями, которыми она очень дорожила, потому что
полагала  себя' фотогеничной, видимо, 'считая, что на них она  лучше, чем на
самом  деле... но  как она  заблуждалась) я подбирал и  снова ронял все это,
будто ненароком выдергивая из стопки томик, чтобы вызвать очередной обвал...
в  последний  момент  она  все-таки  вырывалась,  раскрасневшаяся, предельно
хорошенькая в  торжестве своего смущения,  и  начинала готовить н а м  кофе.
Готовила  она  его  на спиртовке,  в  какой-то  дикой  кастрюльке,  даже  не
греческой, а почему-то турецкой, я подкрадывался сзади -- кофе у нее убегал,
конечно, и  она страшно  на  меня  за  это сердилась, ибо особенно гордилась
своим секретом варить кофе, который варила скверно.
     Встречала  она меня  каждый раз  чопорно, мы  продолжали быть на  "вы":
книги были выстроены аккуратными  стопками до  потолка, готовые к очередному
падению. Мы чинно усаживались за письменный стол, он же, впрочем, обеденный.
     -- Что это у вас за камни? -- спросила она, раскрывая мой конспект. А я
и думать забыл! -- Это не камни. Это облака...
     Я хотел пересказать недавний эпизод -- и не мог... Перед глазами встала
другая  фотография,  и  я снова вглядывался  в лицо  незнакомки.  --  Эй1 --
окликнула меня Эвридика.--  Где вы? -- Ах, вы об этой фотографии...-- сказал
я и вдруг мучительно покраснел.-- Это, кстати, ваша родина. Вид неба Трои.
     -- А вы  и впрямь поэт...--  задумчиво  сказала Эвридика.-- Вы принесли
ее... мне? -- Вам, конечно,-- торопливо согласился я. Да, это она заказала к
ней такую рамку... Так все и началось. Вернее, все еще тогда и кончилось.
     На самом деле, легче  всего мы поверим  тому, чего не может быть.  Этот
блеф, абсурд,  бред... а потом -- мираж, видение,  искушение. В тот же миг я
вычеркнул этот нелепый эпизод  в парке как несуществующий, как небывший, и в
тот же миг я безоговорочно поверил в  подлинность показанной мне фотографии.
Облака могли  и не быть  теми облаками, но в витрине отразился я1 и тот, кто
отразился в витрине, был тоже я. И значит, та, которая отразилась в витрине,
была  той, которую я увидел. И это была уже Она! Ибо это был,  бесспорно, я.
Чем больше я вглядывался в  фотографию (а она была словно наклеена у меня на
внутренней стенке  лба,  как  на экране), тем  меньше  могло быть  сомнения.
Собственно, сразу -- и тени не было... Это был я, лет на семь себя старше, и
я себе, в принципе, нравился  как  чей-то потенциальный объект:  за эти семь
лет  я  проделал еще неведомый  мне,  но явный путь, и уже  носил лицо, а не
симпатичную живую  мордочку,  которая  нравилась  кому угодно,  кроме  меня.
Особенно  импонировала мне благоприобретенная к тому времени впалость щек  и
чуть намеченная  проседь. Это не новость,  но это факт:  к  своему концу  мы
стремительнее всего  рвемся  в юности, тогда и пробегаем за кратчайшее время
основную часть дистанции до смерти, а  потом,  как раз перед смертью, медлим
всеми  нашими  немощами  --  но что наши  старческие  тормоза перед  однажды
избранной инерцией  юности!  Итак,  на фотографии  был  бесспорно  я, и  мое
будущее  лицо  мне нравилось  и  подходило, но  чем  же  оно тогда  было так
искажено? Чем мог быть я  настолько  потрясен, ибо в имевшемся уже опыте и в
том, который я был  способен себе вообразить как будущий, не было и не могло
быть у меня такого выражения лица? Да и на других лицах не подмечал я ничего
подобного  ни разу  --  только  в литературе, в детском каком-нибудь чтении:
"Лицо его  исказили  неописуемые боль и страдание, отчаяние  и  ужас". Но  я
разглядывал  и разглядывал  про себя эту  фотографию  и  убеждался,  что эти
провинциальные подмостки, мимические  задворки на сей раз  были  ни в чем не
поддельными, настоящими. И если такое могло быть в жизни,  причем к  тому же
не  о кем-нибудь, а именно со мною,  то  что же это было? И тут  сомнения не
оставалось --  выбора  на было:  это была Она. Как  хотите назовите: женщина
всей жизни или сама судьба. Она  мне не нравилась, она была  не в моем вкусе
-- я не  мог отвести взор. Я никогда не  задумывался, насколько хороша "моя"
Дика,-- мне не  надо было  объясняться с собою по этому  поводу: не  знал я,
насколько она хороша,-- настолько все в ней было  хорошо.  Мне неважно было,
как  она выглядела  -- выглядеть  можно лишь для других, и  я не  сравнивал,
поскольку она была -- для меня. Необсуждаемость есть  благословение любовью.
Мне  было все  равно,  какая она. Но как же мне  стало тут же не все  равно,
какая эта  "не моя" Елена! А  если Елена не мне, то кому? Ведь она уже  есть
сейчас, пока мы  не встретились еще?..  Ревность, со  всею  ее внезапностью,
пронзила меня навылет. Я ее не знал, она мне не нравилась, я ее не любил, но
я  уже ревновал.  Я был уверен,  что  встречу ее на  днях. Ибо  что же  надо
пережить друг  с другом,  чтобы и  через несколько лет  случайная  встреча у
магазина так поразила меня? Что  же в ней могло быть такого непредставимого,
без чего потом и жизни не станет?..
     --  Вы  принесли  ее...  мне? -- спросила Дика,  обреченно  разглядывая
"облака".
     И глядя на нее  сквозь  белесо-прозрачную Елену,  я  вдруг увидел перед
собой чужую  девушку,  совсем не ту,  к  которой  пришел.  До этого я всегда
приходил  именно  к ней, и  радость  состояла  в  том,  что  каждый раз  это
оказывалась  именно она.  А сейчас я вглядывался  в  ее. ставшее  незнакомым
лицо, впервые сравнивая... Сравнение ей бесспорно было в пользу! Она выгодно
отличалась.  В  ней  все  было  окрашено  в отличие  от этой  фототеня: свет
остановленный --  и свет льющийся...  Юное лето, младенческая  листва, ясный
ветер, тень облака  несется  по цыплячьей траве, небо  плещется в  листве --
такое лицо. Я впервые  любовался им -- оно было уже не мое. Ничье, как и  та
погода, которую напоминало: покинутый Рай. Дьявол! какое непохожее яблоко ты
мне подсунул...
     Я его сгрыз  и не  заметил. Дику я мог обнять, поцеловать -- вот она --
она ждала этого. Она хотела стать моей. А моя была уже  эта бумажная  Елена,
которой  не было. "Сумасшедший! идиот!" --  проклинал я незнакомца, и тут же
понимал, что  проклятья  эти  точнее  всего  относятся ко мне  самому. Как я
мечтал  встретить  его снова, вытрясти из него имя и  адрес, или признание в
обмане, или  диагноз безумия, или тайну его, или душу -- но он, конечно,  не
забредал более в Гарден-парк.
     Он был так  же похож на дьявола, как фотография на яблоко. Я бесконечно
бродил по городу в поисках Елены, вглядываясь во все лица и витрины, но даже
витрины  той  не  нашел  --   только  собственное  отражение  досаждало  мне
сходством: никогда я его так часто не  встречал! Оно  мне надоело, я себя не
узнавал, я стал себе казаться безликой толпою.
     Все  вокруг  напоминало что-то,  я  силился  и не мог вспомнить. Всякое
что-то  стало схоже с неким чем-то: мир  был весь зарифмован  и  многократно
отражен.  Все что-то  напоминало, и  все  было  --  не  то.  Я  бродил,  как
близорукий без  очков, в  тумане и  мираже, как  слепой. Асфальт передо мной
расстилался  в водную гладь, и  по ней мчались вдаль,  от меня, волны... Что
это была за корма, и куда я отплывал? Волны, фотографии, зеркала... о, как я
был  слеп!  Слепец,  певец   --  я  натыкался  на  собственное  отражение  и
вздрагивал,  будто в  нем отразился  другой,  и  удивлялся неизвестному  мне
стихотворению, писанному, однако, моею рукою.
     Сбылось то, о  чем я мог лишь мечтать, кропая прежде свои стишки: я был
Поэт! О,  тут не обманешься : поэзия -- либо  есть, либо нет. Я и раньше это
чувствовал  безукоризненно,  а  потому  никогда  не обольщался  собственными
опытами.  Здесь  же  и  сомнения быть не  могло --  я  не  замечал, как  они
возникали, будто они и не мной были писаны, я  мог их  оценивать как не свои
-- и они  того  стоили. Но,  господи,  как мало  это меня  утешало! Стихи не
стоили того, как бы ни были хороши: ни Дики, ни меня, ни Елены...
     Как я  ее  ревновал! Сначала этот вирус  носил  еще легкие, прустовские
формы: не  найдя сходства  с  нею  в прохожих,  я забредал в музеи,  книжные
лавки,  ловя  отблески  ее  лица  сквозь  толщу  веков  в  портретах, в пыли
Возрождения. И у меня, в студенческой  моей келье,  хронически висела то та,
то  другая  предшественница  моей  неузнанной  Елены:   Воттичел-ли   сменял
Гирландайо.
     Бедная  Дика!  как  она  ревновала...  к  этим  репродукциям.  Как  она
смирялась  с  соперницей и  даже одобряла  мой  вкус... но  тут ей на  смену
приходила другая, вдруг казавшаяся мне более похожей. Зато новые  мои  стихи
Дика принимала безоговорочно.
     Она входила ко мне стремительно, в новой юбке -- "Правда, прелесть?" --
в  новых  браслетах... Вся  такая  легкая,  просветленная,  будто ничего  не
случилось,  щебеча  какую-то университетскую чушь, приносила цветок,  искала
для него  вазу... находила листок. "Это просто поразительно, как ты ничего в
собственных стихах не  понимаешь!.."  Слезы будто восторга наворачивались ей
на глаза,  и  голос  дрожал.  И  я прозревал в ее  восторге  такое  глубокое
страдание,  которое  она  не  перенесла бы, если бы  осознавала: музой  этих
стихов была другая, не она.
     Но Дика и виду не показывала. Я не мог этого вынести: ни взгляда ее, ни
голоса, ни восторга, ни всей этой беспечной легкости, чем лучше выдержанной,
тем больше отдающей лишь стойкостью,  самоотверженностью и безответностью. Я
не  мог  вынести  ее страдания и был груб. Мне не нужна была  ее  оценка, ее
помощь, ее порядок --  неужто она не понимает, что бывают  состояния,  когда
человек имеет право быть один!.. Она не замечала моей  грубости, она даже не
прощала меня, а просила  у  меня прощения и  испарялась,  прихватив  с  полу
листок. Это она их все собрала и сохранила, а то бы они пропали: я же их мог
лишь оценить, но не ценил ни капли, а  почти что  и ненавидел, как  и Елену,
когда наконец прогонял Дику. О,  я так ее ненавидел  в тот  момент, когда за
Дикой  затворялась  дверь,  что,  встреть я  ее,  задушил бы, как Отелло. За
мучения, которые доставались  от меня Дике,  я ненавидел Елену,  может, даже
больше, чем за отсутствие.
     Но  Дика уходила,  и я  ее тут же  старательно забывал, опять оставаясь
наедине с отсутствием Елены. Я сдирал со стены репродукцию: ничего похожего!
в чем это я находил сходство? И снова бродил по улицам, вглядываясь в каждую
встречную, пока  меня  не валили  с ног  усталость и стихи.  Просыпаясь, я с
неприязнью отдавал им должное и отбрасывал. Потом их подбирала Дика.
     О, я знал лицо Елены наизусть! Я знал его так, как только заблудившийся
в лесу  знает лес, верша свои круги... как умирающий от жажды знает пустыню!
Не могу описать  его смертельной прелести. Да и тогда не мог. А тогда  мне в
слове  поддавалось  все, что  невыразимо. В тех  моих стихах  ее почувствует
любой, но -- тоже не увидит: только что она была зДесь, и  вот ее нет опять.
Халда,  рыба, моль... Бледнее самого неконтрастного отпечатка было  ее лицо!
Это не  было лишь свойством неудачной фотографии:  скорее уж  только  слабая
фотография и могла хоть отчасти эту свойственную ей размытость и выразить...
Такое  ускользание взгляда и  черт... Я думаю, польки  бывают такими. Вам не
приходилось бывать в  Польше? Они  же  славятся,  польки.  У  них  репутация
особенных красавиц... Именно  особенных.  Одно это допущение в ту  же минуту
привело меня на мою прародину, к которой я никогда не тянулся и где ни  разу
не бывал. И впрямь, думал я,  с чего это я взял, что витрина, в которой мы с
ней должны отразиться, находится там эке, где я живу? витрина может быть где
угодно.  Мир разбух  в  моем сознании  до  размеров, какие принимает  только
отчаяние.  Только  океан и  пустыня  успокаивали  меня  отчасти  в  качестве
пространства, где нет ни  магазинов, ни витрин, ни отражений. Но я знал, что
в конце семи лет витрина  эта возникнет все  равно: раздастся легкий  щелчок
диафрагмы, полыхнет магний, и  наконец состоится кадр. Я знал  -- и ничто не
могло  остановить меня: не все ли  равно,  в  какой  точке  света стану я ее
искать? Известно,  что в рулетку выигрывают новички  и проигрываются опытные
игроки,  выстраивающие  из  опыта систему.  Почему  бы и  не  в  Польше?.. Я
изъездил ее вдоль  и поперек. Там их были тысячи, таких, как она. Это так  с
польками,  что, впервые  оказавшись,  тут  же  начнешь  недоумевать: где эти
знаменитые  красавицы? Удивительно  невыразительные,  неочевидные  лица.  Вы
настроены,  вы хотите  их узреть,  вы так и  так  наводите  свой  хрусталик,
упрекая   себя  в  недостаточной  проницательности,   и   уезжаете   наконец
разочарованным. Уезжаете  -- и тогда они  до вас доходят,  начинают сниться.
Независимость   и    покорность,    уступчивость   и   недоступность:   сама
женственность. Вам  отдаются,  а это, оказывается, не вы. Они остались  -- а
вас  не было. Странное чувство... Я их видел тысячи, таких,  как  она. Но ЕЕ
среди  них не было. Я бы ее узнал из миллиона, но среди тысяч -- ее не было.
Я остался бы там навечно, если бы она там была. Но ее там не было, поскольку
я уехал...
     Это мне  вдруг так стало  ясно, что  не там она,  не  в  Польше!  Уже с
обратным билетом в кармане,  не зная,  куда деть последний день, забрел я на
знаменитое городское кладбище.
     Может быть, я хотел  оправдать свое  поражение --  но на  этом кладбище
ощутил,  что  приехал  сюда почувствовать  свою  прародину, а  не  ради иных
поисков.  Прекрасный сентябрьский день  клонился к вечеру, кладбище было  не
кладбище,  а ухоженный старинный парк, двухсотлетние  дубы  и клены полыхали
своими  листьями,  как национальными знаменами: деревья стояли, а  нация под
ними  --  лежала...  Меж  стволов  мелькали  огоньки: это  женщины в  черных
накидках со свечками в руках  шли к  могилам, которых  пока еще  и не  было.
Вдруг  деревья  слегка  расступились,  и  стали попадаться  древние замшелые
камни, они  вытягивались в бесконечную линию, как ледниковая морена... затем
деревья  снова сомкнули свои ряды, чтобы в очередной  раз расступиться перед
надгробиями поновее: наступил  уже восемнадцатый век. Редкие свечки догорали
на отдельных камнях, а остальные продолжали мерцать впереди. Я шел следом за
свечами, ощущая пустоту в руках. Тишина густела, и ожидание  росло. Я слышал
будто  гул впереди, он нарастал  -- и  следующая гряда могил ложилась у моих
ног,  как последняя волна  прибоя: я был  уже  в  девятнадцатом веке. Война,
восстание, война,  восстание --  поражение, поражение, поражение... Но снова
-- восстание и война... Это было и впрямь море, история застыла здесь валами
братских могил -- где-то впереди рокотал, еще невидимый, вал девятый... было
ему быть уже в моем, в нашем  веке. Чаще догорали  на надгробиях свечи, чаще
лежали на них цветы, чаще скорбная фигура стояла около. Я не сразу  заметил,
что  руки  мои уже не пусты  -- ни свечи,  ни  цветка --  полыхающий флажком
кленовый листок... Роща  молодела на глазах, впереди открывался простор; уже
совсем робкий,  детский подлесок,--  но там будто уже  рылось, заготовлялось
будущее.  Я повернул обратно, почитывая имена юных подхорунжих и ополченцев;
на  одной  братской  могиле  в  алфавитном  списке  вычитал  и  самого себя,
неведомого мне У. Ваноски, легионера войск  польских, первая мировая... Туда
я  и сложил свой листок. Мне вдруг показалось, что совсем не женщину я любил
и  искал,  а родину  в  ее  образе.  Странное чувство  восторга от поражения
охватило меня: родина,  народ, не сгинела... Кто-то  смотрел на  меня. Я это
почувствовал  спиною,  почему-то  испугался. "Пан поляк?"  --  спросил  меня
низкий  женский голос. Я  не знал  польского, но  и она была не полька  -- я
расслышал  явственный  акцент.  Я  обернулся наконец  --  это  была ОНА!  Мы
встретились  в  День   поминовения  усопших   у  могилы   моего   возможного
родственника.
     Но  это  была  НЕ  она. Я  понял  это  лишь  утром,  в  чужой  постели,
разглядывая  чужой  потолок.  А  она  сидела  в кресле  и разглядывала меня,
одетая, как  в дорогу,  мне даже  показалось,  что  в  углу стоял  собранный
чемодан. "День  добжий,--  сказала она с  акцентом,--  кофе?"  Больше она не
знала ни  слова по-польски. Я пил кофе, она крутила самокрутки одну за одной
и  курила. Она была из Голландии и знала еще лишь немецкий и  французский, я
же лишь английский и итальянский. Так мы  красноречиво  помолчали, будто все
нам уже было известно. Голландка была значительно красивей моей Елены, и я с
трудом  обнаруживал  столь неоспоримое вчерашнее сходство. Она  была темнее,
сильнее, как-то окрашенной и богаче, что ли. И какая-то тяжесть, серьезность
в позе, в движениях. В этом монументе что-то кипело и происходило,  пока она
курила и молчала. Огромные ее глаза имели свойство  менять цвет или, скорее,
свет -- они  и жили бурно в  этой неподвижной громаде. Ибо, вдруг  я увидел,
она была громадна! Так она сидела, как гиря, глаза ее вдруг особенно глубоко
потемнел