Э.Тайрд-Боффин. Преподаватель симметрии (в вольном переводе А.Битова)

---------------------------------------------------------------
   Э.Тайрд-Боффин. Преподаватель симметрии
   Изд: журнал "Юность"
   OCR: Артур Юсупо
---------------------------------------------------------------

                (Вольный перевод с иностранного Андрея БИТОВА)

        Предисловие переводчика

     Я   полагаю  должным  предварить  некоторую  неожиданность  последующих
повестей   некоторым   объяснением.  Давным-давно,  еще  в   дописатель-ской
молодости, в моем "геологическом"  прошлом, мне попалась книжка неизвестного
английского  автора  "The Teacher of Symmetry". Я  прихватил ее  с  собой  в
экспедицию с благими намерениями самообразования, да  по лени, тяжкой работе
и  под  ироническими взглядами работяг все лето так и не раскрыл.  А  тут --
осень, ненастье, нет вертолета, ждем погоды... Все читано-перечитано, во все
игры переиграно... На  беду кто-то вспомнил,  что  видел у  меня иностранную
книгу, и пришлось  мне ее  без полного  понятия  как  языка,  так и  смысла,
пересказывать под непрекращающимся  дождем.  Кое-как,  без словаря, до  чего
догадываясь,  что  присочиняя, набрасывал  я  в  школьных  тетрадках  --  по
рассказу в день. Как Шехереза-Эа... Прилетел наконец вертолет, и я отмучился
и с удовольствием забыл и муку и книгу в той мокрой тайге.
     Дет  десять  спустя  со  мною случилось небывалое  происшествие,  нечто
поразительное по невозможности быть, и ничего мне не подсказали ни опыт,  ни
память в поддержку, кроме внезапного воспоминания об  одном рассказе из ятой
забытой книжки. Рассказ выплыл  так  полностью,  так  отчетливо, будто я его
читал вчера...  Зато теперь я никак не могу вспомнить того небывалого случая
собственной жизни, из-за которого я этот рассказ вспомнил.
     Я  разыскал на  антресолях, в обломках лыж и  весел, небрежную рукопись
моего "перевода"  и  вспомнил  и другие рассказы  из этой книжки,  и,  таким
образом "перечтенная", книжка эта завладела моим  воображением --  я стал ее
искать.  Но  я  не   мог  вспомнить   фамилии  автора!  Было  в  ней  что-то
неанглийское...  не то голландское, не  то даже японское... Нет, не помню! Я
стал  расспрашивать знатоков, пересказывая содержание, и  не  достиг успеха.
Никто  такой  книги  не читал.  И  вот  уже  пятнадцать  лет  прошло с  того
внезапного мысленного "перечитывания", а она  все не идет  у меня из головы.
Так она и не нашлась.
     Чтобы как-то отделаться  от  ее  навязчивости  (ведь  не  я же  все это
придумал!),  я  стал потихоньку "переводить" ее, как переводят не тексты,  а
именно переводные картинки. Не без  домысла, конечно (к сожалению, те места,
где похуже, безусловно мои). "Переведя*  таким  образом некоторые из них,  я
окончательно  забыл оригинал  (как в  свое  время  тот  факт из  собственной
жизни...).  Концов теперь  уже  почти нет. Зато отныне вместо воспоминаний о
пропавшей книге  меня тяготят происшедшие по ее причине  рукописи.  Я  решил
рискнуть отделаться и от них, чтобы окончательно обо всем этом забыть.
     Ничего из  биографии автора...  Разве что он  наградил  своего пишущего
героя (Урбино  Ваноски) какими-нибудь черточками своей биографии... Ровесник
века.  Прихотливое  сочетание  кровей (польская, итальянская и  чуть  ли  не
японская).  Позднее  вхождение  в  язык  своей  будущей  литературы,  оттого
некоторые  стилистические  изыски.  Так,  например,  чудовищное   количество
грамматических  времен в  английском  языке он воспринял буквально,  написав
каждую  вещь  в  каждом  из грамматических времен  и  расположив  оглавление
таблицей. Половина ее сохранилась в моих набросках:

     Present
     Past
     Future
     Future in the Past

     Indefinite
     Последний случай писем
     Битва при Эйзете
     Таблетки для Свифта
     0 -- цифра или буква?

     Continuous
     Вид неба Трои
     Стихи из кофейной чашки
     Кнопка для вызова
     Ход рассуждения

     Perfect
     Столетие отмены календаря
     Ухо Моцарта
     История двадцатых веков
     Евангелие от лукавого

     Perfect Continuous
     Другие книги того же автора:

     Никто из них не умер
     Новые сведения о Японии
     Погребение заживо
     Сожженный роман



     Это  так, для любопытства... Средствами русской грамматики все равно не
передать подобного своеобразия -- оно непереводимо в принципе.
     С  трепетом предлагая  искушенному  читателю  кое-что  из этой  таблицы
(надеясь впоследствии предложить еще три плюс две...), опираюсь на цитату из
любимого мною автора:
     "Как бы то ни было, в ожидании появления моего знаменитого in quarto, я
намерен  сделать  для вас  несколько выписок из  моей тетрадки. Наперед  вас
предупреждаю, что в ней воровство ужасное: на одну мою страницу в ней иногда
десять страниц  чистого перевода,  а  потом  столько  же страниц извлечений.
Пестрить страницы ссылками на источники  моих  похищений было бы бесполезно;
некоторых из книг вы не найдете, других не станете читать; это -- смесь книг
умных   и   безумных,  медицинских,  математических,  философических   и  не
принадлежащих  ни к какому  разряду.  Наперед кланяюсь  пред всеми  жертвами
моего   грабительства;   немногие   в   наше   время   способны   на   такую
откровенность..."  (В. Ф.  Одоевский "Письма к графине  Е. П. Р. . .  .. и о
привидениях, суеверных страхах, обманах чувств,  магии, кабалистике, алхимии
и других таинственных науках").

        ВИД НЕБА ТРОИ

                    Как вспышка молнии,
                    Как исчезающая капля росы,
                    Как призрак --
                    Мысль о самом себе.
                             Принц ИККЮ

     Я единственный человек в мире, который мог бы пролить некоторый свет на
загадочную кончину Ур-бино Ваноски. Но, увы, это не в моих силах. Легенда на
то и легенда, что -- неколебима. Он так и умер, а вернее, воскрес в сознании
читателей и критики-- в полной безвестности, не ведая о своей славе, бедный,
как церковная крыса (я бы не пошел на такое сравнение, если бы  оно  не было
буквально: по  легенде,  последние годы своей  жизни он  служил  сторожем  в
костеле и торговал свечами). Могила его утеряна -- это красиво: прижизненная
неизвестность  питает  лучи  его  запоздалой  славы,  а  они  раскаляют  его
несуществующий  надгробный  камень.  Крупнейшая   прижизненная  литературная
премия навсегда осталась для него посмертной,  основоположив Фонд его имени,
на средства которого мы, его исследователи,  ежегодно собираемся  где-нибудь
на  Адриатике,  а  потом  издаем  нами же  самими читаемый том наших прений,
ничего не оставляя в пользу потенциальных гениев из церковных сторожей.
     Бум Ваноски,  безвестного  автора 30--40-х годов,  пришедшийся на конец
шестидесятых,  есть  целиком  заслуга  бессменного   председателя  Фонда  В.
Ван-Боо-ка, и я буду с позором изгнан коллегами  из наших  сплоченных рядов,
если  попытаюсь  пошатнуть  им воздвигнутый миф. Мне никто  не поверит, меня
убедительно  опровергнут, обвинят в фальсификации... И  где будет  тогда мой
ежегодный летний отдых?
     Между  тем Урбино Ваноски не был церковным сторожем -- он был лифтером.
И умер он (а  может, и  не умер  еще...), зная о  своей внезапной  славе и о
своей гран-при -- зная. Ибо это был я, кто нашел его перед смертью (а может,
и не  перед...), кто видел его  последним, кто сообщил ему все эти радостные
известия.  И  это мне он дал  свое  последнее интервью.  Это  было  даже  не
интервью,  а  исповедь.  Не всему  в ней можно  верить  -- я  имею основания
подозревать,  что рассудок его  уже не  был  вполне здрав.  Но все равно это
могло стать грандиозной  сенсацией.  Я  был  молод,  мечтал о  славе.  Умный
человек  отсоветовал мне, впрочем,  угрожая  потерей  работы. Кто я был? Моя
сенсация неизбежно разбилась бы о скалу с размахом возведенного мифа. Иногда
мне кажется,  что и сам  бедный  лифтер  именно о нее и разбился. Его вполне
могли и придушить...
     Может,  все-таки получше  -- в  храме,  торгуя  свечами, ни  о  чем  не
помышляя?.. Легкая, светлая смерть...
     --  В  этом  еще нет  ничего  необычного, если в  Гар-ден-парке  к  вам
подсаживается  незнакомый  человек, толстый,  лысый, потный, собственно,  не
подсаживается, а плюхается, будто -- уф! наконец и успел!  -- успокаивается,
подсыхает под  апрельским  солнышком  и, отпыхтевшись, говорит:  "Ну, что ж,
Урбино, много я не могу, но вашу фотографию могу вам по-казать..." Но если с
вами  случится  такое,  как  случилось  это со  мной, не  удивляйтесь  и  не
раздумывайте, а  сразу пошлите этого  господина  подальше.  Кстати,  послать
подальше  --  это всегда  лучшая философия,  мудрость  достоинства... Только
понял я  это  значительно  позднее. Только, и поняв, не стал я об^ ладателем
этой доблести по сей день...
     Так  протяжно  вздохнул  старый Урбино  Ваноски,  подняв на  меня  свои
прекрасные глаза,-- ни у кого не встречал я такой прямоты и безответности во
взоре, слитых воедино.  Впрочем, он  тут  же  прекрасный свой  взор  отвел в
смущении, как бы я не подумал, что философия  эта и ко  мне имеет отношение,
хотя как раз ко мне-то она и имела...
     Как корреспондент "Серсдэй  ивнинг"  и  "Иестердэй ньюс" я брал у  него
интервью. Мы  сидели в крохотной его каморке, но  такой чистой и пустой, что
как бы даже чересчур просторной. Всей мебели был один фанерный дырявый шкаф.
Это была  бы  настоящая  тюремная камера,  если  бы  не какая-то  покорность
обстановки: комната была узницей его  взгляда, а не он--ее  узником. Комната
обрамляла  лицо хозяина, а лицо было рамкой его глаз. Эта вписанность друг в
друга была как бы обратной: лица во взгляд, комнаты в лицо.
     Конура его находилась  под самой  кровлей, и в  скошенное оконце уже не
были  видны  ни  двор, ни крыши, а  только клочок  неба  с вплывшим  в  раму
облачком. Я сидел на единственном  венском стуле, очень непрочно; Ваноски --
на  своей узкой откидной койке.  Его очень бритое длинное лицо было таким же
чистым,  как его комната, и даже младокожим, что почему-то  подчеркивало его
старость,  придавало ей глубину. Ах, как пусто, как чисто, как подготовлено,
чтобы  покидать каждое мгновение в полном расчете с внешним миром! Ничего не
было  в  этой комнате -- лишь я, с толстотою и неприличием своего здоровья и
желания быть, ощущал не то кухонный жар  своего тела, не то прохладу склепа:
то  ли я был  здесь из  другоТо  пространства,  то ли оно --  было другим...
Что-то  сместилось  в  моем  восприятии:  я  беспрестанно  путал  внешнюю  и
внутреннюю поверхность явлений и предметов  -- чувство из неуютных) -- уже с
неприязнью взглядывал на этого маньяка, написавшего однако "Последний случай
писем"  --  книгу столь  удивительную, что только я  сам бы мог ее написать,
если бы  мог... С такой радостью схватился я за  это безнадежное  задание --
отыскать могилу  загадочного  Ваноски1 И вот  ни  тебе, нашел! не могилу,  а
самого и живого! Но вот живого ли? Нашел -- чтобы стынуть от соседства этого
минус-человека, удивляться иронии провидения, посылающего способность,  даже
не  способность -- возможность, даже  не возможность --  случай  возможности
создания   такой  книги...  такая  сила  --  в  мертвых   чреслах  нежившего
человека... наткнуться горячей,  пульсирующей завистью  на напрасность любой
зависти   и  еще  испытывать  мучительное  чувство  неловкости  оттого,  что
тормошишь добросовестно удалившегося от жизни человека, словно это твоя роль
--  доставить  ему  последнюю,  все-таки  живую  боль.  Любое  мое  движение
разрывало  его  ветхий  пепельный  кокон,  похожий,  по детской  памяти,  на
опустевшее осиное  гнездо! Теперь мне казалось, что  с первого  взгляда, как
только я вошел к нему в лифт, старик признал во мне своего палача -- столько
тоски, в  пределах воспитанности и приличия, но до краев заполнив площадочку
этих  пределов,  выразил  его первый  взгляд. Не мог он вот так смотреть  на
каждого  пассажира -- значит, уже  ждал... Но в то  же время,  это было  мне
точно известно: меня-то он ждать не мог,  потому  хотя бы, что ничего уже не
ждал  от своих  книг, никакого эффекта,--значит,  он  ожидал  кого-то.  Этим
"кто-то" мог оказаться я, но не  оказался -- это я понял по тому, как быстро
страх  покинул  его, когда  я  объяснил ему  свою задачу.  Но когда  он  его
покинул,  то было это, как мне показалось, не только облегчением, но в ту же
секунду  -- разочарованием.  Ему  стало  скучно,  напрасно и досадно  в  той
последней  мере,  о  которой  я  мог  бы  лишь  предполагать,  но  не  иметь
представления: не  знал  я о  той  пропасти отсутствия, в которую  повергнут
автор, воссоздающий близкие и понятные нам вещи...
     Ваноски сказал, что до конца дежурства не может уделить мне внимания, и
это я тут же взялся уладить.  Он пробовал остановить меня, испуганно и робко
_  я  заявил,  что это решительно  не  составит мне никакого беспокойства. С
самоуверенностью молодого болвана я предположил, что затерянному в  нищете и
безвестности гениальному старику будет приятен тот взрыв предупредительности
и подобострастия, который последует от  его  хозяев непосредственно вслед за
предъявлением моих мандатов могучих "Иестердэй ньюс". Действительно, все так
и было, как я  предполагал:  хозяин  засуетился -- конечно,  конечно!  --  и
отпустил старика на весь  день,  без труда заменив его кем-то. Но той  синей
муки, что  отразилась  на  лице  старого  Ваноски  от  всей  этой суеты,  от
хо-луйски-любопытного взглядывания  хозяина,  от каннибальского  облизывания
перед  бесплатностью чуда,--такой тоски  во взгляде  я  не предполагал:  так
глядят  из  клетки на  посетителей зоосада. Я разрушил  весь  энергетический
баланс старика: это уже произошло, и было ему ясно.
     Сценарий, в который  он угодил, был заранее определен  : сенсация новой
звезды -- из  нищего небытия в великие  художники -- затмевала и художника и
нищету, сенсация  -- и  была содержанием. Так что бедный старик уже никак не
мог бы  стать самим  собой ни в одном отношении,  а должен был быть лишь тем
Ваноски,  легенда  о  котором уже рождена без него,--  она же и должна  быть
развита, пока есть  для нее время,  по весьма простым и заранее определенным
сюжетным законам. Шедевр, созданный в нищете, подразумевал нищету, создавшую
шедевр,-- и  позитивизм торжествовал.  Я  спросил его, как он сумел написать
такое,  и  он  ответил:  "Не знаю". Я спросил  его, что он  будет  делать  с
двадцатью тысячами долларов, он сказал: "Не помню".
     Собственно, я мог бы и уходить, потому что старик уже ничем не мог быть
мне полезен.  Ему ничего не было  нужно, и, следовательно, подыграть мне, из
соображений  общей  выгоды,  он  не  мог,   а  ничто  другое  газету  бы  не
интересовало. Истина  могла  интриговать лишь  меня лично,  но  до нее  было
далеко и не было времени. И взгляду в этом вылизанном  гробу -- остановиться
было не на  чем:  лишь один  предмет украшал  комнату,  впрочем,  достаточно
странный,  если   отметить  его   вниманием,--   застекленная,  в  тоненькой
металлической  рамочке   фотография  довольно   большого   формата.  Но   на
фотографии,  собственно,  ничего  не  было  отображено: она  была в основном
пустой, и лишь в одном углу помещалось что-то  вроде облачка. Расположившись
напротив  окошка,  над кроватью,  над  головой  старика,  она  была  как  бы
декорацией -- вторым окошком, в которое я смотрел,  в то  время  как старик,
сидевший напротив, смотрел, выходит,  в настоящее окно.  Эта фотография  еще
могла бы мне послужить в качестве причуды гения: поместить  над кроватью вид
из собственного окошка, из которого, в свою очередь,  ничего не видно, кроме
небесного    клочка!    Под    фотографией    была    медная   табличка    с
кудряво-выгравированной надписью, как на дверной дощечке,-- я еще  подумал с
ухмылкой: неужели у  этой жалкой фотоработы  есть  тщеславный автор?  Вторым
предметом, который  меня бы  самого уж  никак  не  заинтересовал, если  б не
поведение  старика  в  его отношении, была некая  кнопка  наподобие  звонка,
расположенная  тоже над кроватью,  но несколько ниже  "картины". Звонок этот
был  вмазан  в  стену, так  что одна кнопка и торчала  -- круглая,  гладкая,
белая,  довольно широкая  для  кнопки,  со  среднюю  пуговицу.  По-видимому,
устройство  было недавно  установлено, потому что вокруг него  просыхало, но
еще не просохло серое цементное пятно. Вот  на эту кнопку  изредка, будто  с
испугом, косился старик, но тут же и пытался этот свой испуг от меня скрыть,
неумело придавая своему взгляду вид случайно брошенного. Кнопку я легко себе
объяснил: что  она установлена для вызова старика  к лифту, а что  он на нее
косится, я тоже истолковал как затравленность несчастного и подчиненность.
     -- Хозяин вас сегодня уже не будет беспокоить,-- сказал ему я как можно
мягче, с тем чтобы он хоть  с этой кнопкой не дергался -- и так я отчаивался
вытянуть из него что-нибудь мне пригодное.
     --  Благодарю вас, это я понял,-- сказал старик.  Все-таки  поразителен
был этот его вставленный в  лицо взгляд!  И  я подумал: до чего же социально
предопределено  восприятие!  ведь  я же  прекрасно  знал, кого  искал,  пока
искал...  и так забыл, когда  нашел... В  этой  конуре я  отводил  ему  меру
разумения, определенную низшей линейкой социальной  лестницы. Господи!  ведь
если  он  написал такое,  то как  же он все видел,  и меня видел... все  это
время.  Мне   стало  тут   настолько  неловко   моей   снисходительности   и
покровительства,  что я в  замешательстве  вскочил  со стула, а чтобы как-то
оправдать эту резкость движений, сделал  вид, что поднялся прочитать подпись
фотографа  под картинкой. И  то, что я прочел, было  впрямь причудливо: "ВИД
НЕБА ТРОИ". -- Вы были в Трое? -- глупо спросил я. -- Как же я мог там быть?
-- Старик слабо ухмыльнулся.-- Меня тогда не было.
     -- Конечно, я  имею в виду...-- забормотал я, опять наткнувшись на свою
глупость.-- Я говорю о том месте, которое, я читал, недавно отрыли, где была
Троя... я современную Трою имел в виду...
     -- Нет, это небо именно т  о й Трои,  т  о  небо,--  монотонно произнес
старик.
     Холодок прошел по моей спине. Как человек молодой я страшился встречи с
безумием. Да, что говорить!  я ни одного мертвого за свою жизнь не видел, не
считая  жертв несчастных случаев -- а это еще не мертвые, не твои мертвые. И
безумных...  лишь юмористические тени в уличной  толпе.  Но слабоумие --  не
безумие. Здесь  же -- я  испугался Ваноски, отвел взор  и  уставился  на его
шкаф.
     У него  в  "Последнем случае  писем" есть место...  ах, какое место! Не
могу объяснить, почему  именно оно так на меня каждый  раз  действовало, а я
перечитал его уже  много раз,  заиграл,  как пластинку  с любимой  мелодией,
так... Там  герой ждет письма,  а его  нет, и вот он, совсем уж раздерганный
страхом и страстью, идет по пустоши на берегу моря  ; вдруг-- стоит на  дюне
дырявый  фанерный шкаф,  видимо,  выкинутый  прибоем,  герой  раздраженно  и
автоматически  отворяет дверцу  --  там  письмо. Он  яростно вскрывает  его,
впивается, и в нем:  "Дорогой Урбино!.."--а дальше не прочесть никак; словно
бы и слова, и буквы, и ее почерк, и он прочитывает залпом, а опять -- ничего
не  прочел, и  он  читает снова и снова  -- и не может прочесть.  Он  тут же
спешит домой, садится и стремительно строчит ответ. И дальше -- господи! как
это там  написано!..-- клубятся слова, дымятся чернила, идет текст,  который
он страстно строчит,  но в конце каждой строчки исчезает этот текст, страсть
повисает, пропадает  без  обрыва за полями страницы,  а  вместо  только  что
произнесенной фразы -- на бумаге оказывается совсем не  то, что-то про  тетю
Клару и ее попугая... И в бессилии рыдает бедный Урбино, смывая слезами тетю
Клару, и когда, утешившись, поднимает  свою