прозрачную, проточную голову, то
снова  обретает силу и соответствие  и пишет письмо  уже спокойно и  быстро,
деловито,  а  на  самом деле просто линеечки ведет  -- детское море... Тут к
нему  приходит сосед, и они начинают обсуждать одно их давнее дельце,  очень
толково сговариваются  и едут в город Таунус. И так там написано -- я каждый
раз стремился схватить  этот переход и не схватывал,--  что и в книге больше
не оказывалось этого места, сколько ни листай...
     Вот  и сейчас мне показалось, что  я  стою  на краю его  безумия, и так
плавно, так неуловимо и непрерывно закручивается оно,  так головокружительно
-- воронка, куда  утекает сознание,  как в песок,--  что  и не заметишь, как
окажешься   на    внутренней    поверхности    явлений,    проскользив    по
умопомрачительной математической кривизне, и выглянешь наружу оттуда, откуда
уже нет возврата...
     --  Да,  да, понимаю,  т о  небо...-- сказал я, как бы пятясь во взоре.
Старик ухмыльнулся:
     --  У  меня  есть вполне реальное основание верить,  что  это  так.  Вы
молоды... И потом, разве не одно и то же  небо  накрывает и ту Трою и эту, и
нас, и после нас... Вот вам хотя бы метафорически...
     -- Это истина! -- Я радостно закивал, успокоившись возвращением Ваноски
в допустимый нами логический ряд.
     --  Вот  любопытно,   почему  вам  отвлечение,  образ,  метафора  своим
удалением  кажется  приближением  к  истине,  в  то  время, как  реальность,
окружившая   нас,--   бессмысленной,  засоренной   чем-то  лишним,  как   бы
недостаточно обобщенной и абстрактной и в  силу этого не истинной...  Все --
наоборот! Вряд ли  вам пора это понять... Я могу вас только  предупредить и,
по-видимому,  напрасно...  Вряд  ли вам  пригодится мой  частный  опыт, опыт
вообще не годится...  Да  и  вряд ли  вам  достанется такая  открытая  форма
судьбы... Во всяком  случае, мой вам совет:  никогда не соглашайтесь  ни  на
какие заманчивые предложения, вы человек простодушный  и бескорыстный,-- (на
первое определение  я вздрогнул и  надулся  обидеться, на  второе,  кажется,
согласно  и ослабев, кивнул),-- поэтому вы  все предложенное всегда  примете
как подарок,  или как авантюру,  или как судьбу, вы вцепитесь,  как нежадный
человек, которому не достается... Отклоняйте любое предложение -- это всегда
дьявол. Поэтому-то это небо настоящей Трои...
     Тут-то он и  произнес эту фразу про лысого толстяка в Гарден-парке, и я
его уже в очередной раз не понял. Тут-то он и сказал,  что посылать подальше
-- лучшая философия, соответственно взглянув с тоскою,  что вот  опять и уже
-- не послал...
     -- Вам  что-то от меня надо, потому что на самом деле я вам  совершенно
не нужен, а строго необходимо нечто заподозренное на моем месте. Все  теперь
-- насильники реальности, практиканты прогресса... Считайте потому, что меня
как бы и нет. Но  поскольку  вам что-то от меня, хотя  и не меня, нужно--а я
именно потому исключил вокруг себя жизнь, что считал всегда должным отвечать
на нее,-- то и теперь считаю себя обязанным ответить, поскольку вы -- жизнь,
раз пришли ко мне... Но поскольку вам нет  до меня дела, а есть дело лишь до
того, что вам предполагаемо нужно, то и я  вправе ответить вам  тем, на  что
считаю себя способным. И  это полное несоответствие,  равное по весу, и есть
существо вопроса  и ответа... Про эту  картинку я вам расскажу, у  меня есть
повод  приближать  ее нынче,--  (он  опять сделал  вид, что не  покосился на
кнопку),--  то есть я сам непрестанно думаю сейчас о ней, поэтому и расскажу
вам про нее более или  менее с легкостью. Нужно это  вам или нет, ваше дело.
Вы пришли  ко  мне сами и  с самим собою, поэтому ничего удивительного,  что
перед вами именно я, никакого отношения к вам не имеющий...
     -- Так это был дьявол? -- спросил я, рассердившись на его поучения.
     -- Зачем уж обязательно с рогами?..--  поморщился  Ваноски.-- И глаза у
него были  голубые-голубые -- совсем не угли. И лысина -- словно специально,
чтобы подчеркнуть отсутствие рогов... Толстый. Толстый не внушает подозрения
-- это народное чувство.  О, лишь потом я оценил всю меру его благодушия! Он
совсем  не напрягался. Он совсем  меня не  обманывал -- искушение и не имеет
ничего общего с обманом: искушаемся мы вполне самостоятельно. Пожалуй,  он и
впрямь присел просто так -- отдышаться, слишком было жарко.
     Англичане,  как   известно,   очень  болтливы.   Может,   мы  полому  и
распространили миф о нашей молчаливости и сдержанности, что стараемся скрыть
этот  порок.   Я,  во  всяком  случае,  не   преминул  одернуть  навязчивого
незнакомца, мол, не имею чести, ею.
     Он  был как-то действительно  весь некстати: и мне, и в  данный момент,
даже и внешне так выглядел --  некстати.  Я  был молод, как вы; мною владели
сильные представления  о себе:  чем неопределенней,  тем  сильнее. Особенно,
когда ни  пенни  в  кармане. О  любви,  о славе...  Я  унесся  в  тот момент
достаточно  далеко. Тем неприятнее поймать  себя на мысли...  В  этот момент
некое  неопределенно-прекрасное  существо,  почему-то в индийском  сари,  на
берегу  лазурного моря прижимало  к груди  мою  розу...  И я  одернул его, с
ледяным достоинством истого британца.
     -- То есть как это вы -- не Урбино?..-- обиженно сказал толстяк.
     Тут  только  дошла  до  меня вся  нелепость  моей  только  что  с таким
достоинством произнесенной фразы, а  именно, что никакой  я не Урбино.  А он
уже раскрыл свой бесформенный обшарпанный портфельчик и запустил в него свою
мясистую  лапу  вора.  Так мне вдруг  показалось,  что он  у  себя  в  своем
собственном портфеле ворует.

     -- Может,  и это не вы?--И он выдернул, не  глядя, как  из грядки, одну
фотографию и торжествующе сунул мне под нос.
     Но  это был действительно  не я!  То  есть это  кто  угодно  мог  быть.
Пол-лица было закрыто неким аппаратом, отчасти напоминавшим фотографический,
отчасти некое фантастическое  оружие с дулом  наподобие  ружья  -- во всяком
случае, этот тип с  фотографии  как  бы целился, и  те пол-лица, что не были
скрыты  аппаратом,  были прищурены и  перекошены.  И одет он был  как бы  не
по-нашему, причудливо. И я сказал, торжествуя  над недавним своим смущением,
что это уж никак не я.
     -- Не вы? -- удивился толстяк, наконец взглянув  на фотографию.-- Ах, я
старый  дурак! --  Огорчение  его  было столь неподдельным! -- Простите меня
ради...-- Тут его стало корежить от досады, и будто он даже пытался сам себе
дать пощечину этой фотографией.
     -- Прекратите вашу неприличную клоунаду! -- холодно сказал я.
     -- Вы даже не представляете, какой непростительный я совершил промах  и
как  мне  за  это попадет!  -- сокрушался  он.--  Сроду  со мной  такого  не
случалось!  Действительно,  это  не  ваша...  Это  фотография одного  вашего
будущего знакомого... Но  есть и  ваша... Честное... Клянусь... Не иначе как
бес попутал.-- Он опять замахнулся сам на себя, но как-то уже ласково.--  Не
'сердитесь, я сейчас...
     Он рылся и  рылся в  своем портфеле,  извлекая толстые кипы  фотографий
разного   формата  и   возраста,  словно   наворованные  из   многочисленных
любительских   и  семейных  альбомов,--  недодержанные  и  передержанные,  в
подтеках проявителя, с лохматыми пятнышками клея и оборванными углами.
     -- Куда же  она задевалась...-- Редкий набор неумелости проплывал перед
моими глазами: то клиент без головы, зато в рыцарских доспехах, то одна рука
со стаканом, то куст с одной размазанной ветвью, словно хотели снять птичку,
а   она   улетела.--  Вы   очень  наблюдательны,--   сказал   он,  продолжая
поиски,--почему  я,  собственно, и подсел; к вам... Редко, кто сразу находил
на  этой  фотографии  птичку.  Для  этого  надо  родиться  поэтом!  А  такое
три-четыре раза за  век... Вот, как  вы, или... Впрочем, вы ведь не любитель
"Озерной школы"... Между тем именно эта птичка вдохновила... Впрочем, ладно,
это ни к  чему... Я ведь что хочу  вам  сказать: это все абсолютно случайные
отпечатки,  они бессмысленны и  ничего не  значат...  Вот, например, это  --
Шекспир... И это вовсе не момент написания монолога "Быть или не быть", и не
свидание со смуглой  леди,  и не  встреча  с  Френсисом  Бэконом... это  он,
усталый  после спектакля...--  На фотографии стоял  фаянсовый таз с  отбитым
краешком, действительно, как  бы и устаревшей формы, но из него торчали  две
нормальные голые ноги, не то кривоватые, не то криво туда поставленные, один
палец высунулся так, словно там, в  тазу, ими шевелят, и струйка воды лилась
из правого угла  фотографии в  таз -- и  все.--  Нет,  я  не сумасшедший, не
фотограф, не фантаст  -- не  все, что вы сейчас по очереди заподозрили, куда
ниже собственных возможностей фантазии. Все, что у меня в  руках, это чистые
исторические  подлинники,  хотите  верьте,  хотите  нет...  А  вот  это  уже
прекрасная ваша мысль: с чего бы  исторический факт  должен выглядеть точнее
или привлекательнее,  чем тот, что у меня в руках. История происходит всегда
на наших глазах, тут я с  вами не  могу  не согласиться...-- Он  и впрямь  с
легкостью угадывал все мои мысли, причем успевал ровно в тот момент, когда я
либо собирался наконец его одернуть и поставить на место или попросту встать
и  уйти, таким  образом прервав его  невыносимую навязчивость.  Но этот  его
ракурс, который позднее вы  назовете  крупным планом, показался мне и впрямь
занимательным с  поэтической  точки зрения --  тут легко и головокружительно
наклевывалась  поэтическая  строка:  грязь  под  копытами войска  Александра
Македонского, волны, сомкнувшиеся над "Титаником", облака, проплывавшие  над
Гомером... Что знала эта грязь  о победном копыте? что было воде до сокровищ
испанской армады? что  небу -- о стихах?..-- "Вот щель в полу, откуда бьется
свет..." -- пробормотал он про себя, но в то же время вместе со мною строку,
только что вошедшую  мне в голову.-- Не плохо, не плохо...  Видите, я вполне
мог довериться именно вам. Возможно, что  в наше время -- только вам... Нет,
это  не лесть, и я не простой медиум и жулик. Честно  говоря, что гам такого
особенного  -- в любой голове, чтобы  считать чудом угадать это? потом, сами
посудите, какая мне корысть? поморочить доверчивую голову из чистой любви  к
собственному искусству?..-- это уже соображение, но я не так мелочен в своем
тщеславии.  Есть   ведь  и  более  спокойные,  хотя   и  менее  романтичные,
объяснения, чем непременно Мефисто-фель  или Калиостро.  Сейчас у вас в моде
фантастика, Герберт Уэллс,  к примеру,  "Машина времени"... Нет,  это  вы по
молодости так строги: у него совсем неплохой слог; я бы даже сказал, приятен
его   именно  английский   привкус.  Это  теперь  редкость.  Такое   детское
удовольствие... Не Диккенс, конечно. Ну, так,  знаете, извините, конечно, но
и мы с вами не Диккенсы. Ну, почему же хамство, когда правда... Хотя не могу
не согласиться, в правде всегда водился этот оттеночек. Потому что не всякий
вправе, хотя,  с другой стороны, не каждому и дано... Вот  лучше  взгляните,
прелюбопытный отпечаток:  ящичек  с  головой Марии  Стюарт.  За  подлинность
ручаюсь. Как  ящичка,  так и  головы. Нет  же, это не просто  ящичек  из-под
головы. Голова в  этот  момент,  когда  было снято, там,  внутри. Ладно,  не
сердитесь так уж. Ну, представьте хотя бы в духе бедной фантазии не любимого
вами  Уэллса,  что  такое  возможно,  что  я  именно  изобретатель  подобной
машины...  Так  знаете  ли  вы, с  какими  трудностями  столкнется  он, пока
достигнет чего-либо путного? Материалов никаких, средств никаких, с квартиры
гонят,  в  первый  полет  не  то  что  фотоаппарата  приличного,  хотя  бы и
школьного... бутерброда с собой не на что купить!.. Вот наконец-то! Только я
вас предупреждаю... Нет, все-таки я вам лучше не буду показывать, это я зря,
вы все равно не так все поймете...
     И он  попытался вырвать у меня фотографию из рук, но я  уже рассердился
не на шутку, я мог бы уже и прибить этого непристойного джентльмена.
     -- А вот этого не надо, этого не надо, молодой человек! А то я вам могу
ведь и не  показать. Но,  так и быть, я не  изменю  своему обещанию, если вы
изволите меня внезапно  выслушать и запомнить, что я скажу. И обязательно вы
должны  мне поверить.  Клянусь, не знаю даже, чем, настолько вы мне  во всем
отказываете, клянусь, я  вас  не обманываю.  У  меня  сейчас  в  руках  ваша
фотография. Из вашего будущего, не такого далекого. Когда? Я  знаю, но этого
вам не скажу, а то вы будете ждать, а  я не хочу вам портить вашего будущего
--  оно у  вас есть. Я знаю и год, и число. Что значит -- когда? как  же вы,
юные, нетерпеливы! Ну, не через пять... Вам сейчас двадцать один без малого.
Вы мечтаете  о  любви  и о  славе. О, я  знаю, какого  качества! Самого!  Вы
вправе, больше скажу: у  вас эти возможности и есть, и будут.  Но и не через
десять...  Да нет же, я не об успехе, а об этой вот фотокарточке говорю. Так
вот, она столь  же случайна  и бессмысленна, как и все те фотографии, что вы
уже  у меня  видели. Она столь  же  подлинна, но абсолютно  случайна. Можете
считать меня поклонником  поэзии, не  удержавшимся  запечатлеть вас уже тем,
кем  вы  еще  только будете...  Ладно, держите... Только зарубите себе,  это
случайный  момент,  а  никакой не факт  вашей биографии. Так,  забавы  вашей
ради...
     Но я уже не слышал его увещеваний. Я вперился в этот отпечаток, на этот
раз  даже куда  более отчетливый,  чем  ноги Шекспира  или  птичка  "Озерной
школы".
     На  меня   в  упор  смотрело   отраженное  в  зеркальной  витрине  лицо
незнакомого молодого человека --  он был старше меня  лет  на десять, может,
даже поменьше, просто выглядел куда мужественнее. Лицо было привлекательным,
но искаженным таким страданием и потрясением, какое редко встретишь на лицах
людей, еще реже увидишь запечатленным. Подобную маску можно было бы отыскать
в мифических сюжетах, когда  герой  обращается в  камень  от  столкновения с
чудовищем; может,  у  самой  Медузы было  подобное лицо,  когда  она  узрела
собственное отражение... В общем, отражение  это поражало, хотя помещалось в
витрине  обыкновенного  магазина готового  платья  между  двумя  манекенами,
мужским и женским, как бы шагнувшими навстречу  друг другу, чуть ли  не руки
протянувшими,-- но между  ними было  заключено нечто  ужасное, что  и увидел
Тот, Кто Отразился. А Тот,  Кто  Отразился, увидел Ее. А Она никак  не могла
вызвать подобного  ужаса.  В ней  ничего  ужасного такого не  было. Да и  не
ужасного тоже. Бывают же потрясены и красотой. Во всяком случае, так пишут в
книгах. Ничего подобного. Бледная моль, так я себе сразу сказал. Однако глаз
не мог отвести. Что  Он в Ней увидел? Может, так  прозревают Судьбу?  Может,
Судьба  так и  выглядит? И  наряд  ее не  привлекал  внимания: какой-то  для
женщины  безразличный  к  себе  наряд  --  свободный,  и только,  и  в  руке
хозяйственная сумка. Пепельные  длинные волосы,  всклокоченные,  будто дыбом
вставшие.  Халда. Халда  и есть,  так  я себе  сказал.  Не мог отвести глаз.
Глаза! Глаз я не мог отвести от ее глаз! Большой лоб, широкие белесые брови,
глаза скорее все-таки серые, чем голубые (фотография-то черно-белая),  но --
большие, немалень-кие-таки  глаза,  прямоугольные  какие-то,  и  расставлены
волшебно -- так далеко от переносицы, как и не бывает. Скулы тоже невозможно
широкие, но этого как раз и не заметишь -- так широко стоят глаза... Смотрят
в разные стороны, как у рыбы. Рыба" сказал я себе. Моль, халда и рыба, так я
себе  сказал. Но  никто никогда не был так  строен  под своей  одеждой,  как
она...
     Ах, нет, этого  мне не пересказать. Я не помню,  что  я увидел сразу, а
что разглядел потом, в какой последовательности это было... Это очень важно,
в  какой  последовательности.  Первое,  это   его  потрясенное  лицо.  Потом
недоумение перед ее лицом:  в нем не было того, чем так уж потрястись. Потом
ее отраженное  лицо,  еще более  бледное, смытое, но и удивленное. Потом его
отражение, словно бы искаженное еще большим ужасом уже  от себя самого -- от
вида  собственного  потрясения. На какую-то долю  секунды фотография ожила и
повернулась. Словно кто-то еще вышел или вошел в магазин, и стеклянная дверь
повернулась  и качалась... но сначала он смотрел на нее, а она на витрину, а
потом  он  на  витрину,  а она на  него.  Фотография  запечатлелась  во  мне
навсегда,  она у  меня  и  сейчас перед глазами. О,  я  изучил ее, как ничто
другое за всю мою жизнь! Но  только, может, их было последовательно три, как
кадры  киноленты.  Или, на  долю  секунды,  фотография  стала стереоскопична
настолько,   что    можно,    казалось,    было   заглянуть   и   за   спину
сфотографированных...
     "Не  придавайте значения...  Чистый случай... Абсолютно  фрагмент... Не
верьте ничему... Зря это я... Не думал, что вы..."
     Его лепет неприятно чесался в ухе и заставил меня наконец оторваться от
этого и впрямь не столь значительного изображения -- но безумца уже не было.
Казалось,  спина его мелькнула  в конце аллеи, но, может, и это был  уже  не
он... Я хотел  побежать за ним,  но почему-то так и остался сидеть; не знаю,
как долго всматривался я в  конец аллеи, загипнотизированный его испарением,
только очнулся я оттого, что фотография выпала из рук моих на песок: значит,
фотография была! Я нагнулся, машинально поднял... Это была не та фотография.
Но эту я тоже  мельком видел, пока он рылся в своем портфеле: облака... "Вид
неба Трои"... Да, эта самая, что здесь у меня висит.
     Не кажется ли вам сюжет "Илиады" несколько странным? натянутым, что ли?
Я понимаю, он уже не обсуждается. "Одиссея" как сюжет следующий -- более для
нас узнаваема.  Тут уж ничего не остается, как плыть и плыть. Волны... А вот
Елена...  Последовавшие в веках  поэтические реминисценции по ее поводу куда
более  реальны,  чем  она сама.  Нет,  не  ее неописуемая,  а вернее,  так и
неописанная, ненаписанная  красота волновала и волнует  поэтов -- а сам факт
ее  существования, что она была. Факт этот ничем не доказан, кроме того, что
из-за нее разыгралась Троянская война. Надо же войну чем-то объяснить? Война
была, но была  ли Елена ее причиной? и была  ли сама  Елена? Поэты любят  не
Елену, а  причину  в ней.  Потому-то и  можно до бесконечности  вызывать  ее
образ, что  ее  самой  и  не было. Естественно, что я  тут же  прозвал  свою
фотонезнакомку Еленой, но поначалу лишь из-за этих невразумительных облаков.
Не думал  я тогда так,  как  вам  сейчас говорю.  Ни  про "Илиаду",  ни  про
"Одиссею". Не ведал, что  война уже проиграна, что я уже плыву... Не странно
ли, что мы с вами  видим  облака, которых не видел Гомер? Вы воображали себя
слепым?  Каждый  воображал...  Что  видит  слепец  перед собою?  Ночь?  Нет,
бесконечные волны.
     ...Лицо  Ваноски  стало  слепым,  меня  перед  ним  не  было, мне  даже
показалось, что  я вижу в его  взгляде  волны, но  это  был страх:  он снова
вперился в эту нелепую  белую пуговицу на стене.  Боялся ли  он ее или того,
что я спрошу его, для  чего она предназначена? Во всяком случае, именно  про
эту кнопку я собирался его спросить, и он меня именно что -- перебил:
     -- Вы спрашиваете, что было дальше?  -- Я не спрашивал, а ему совсем не
хотелось  продолжать.--  Дальше все  очень  просто  и  слишком точно. Как по
нотам. Нет,  я  не сразу  в нее влюбился.  Я  не солдат,  чтобы влюбиться  в
фотокарточку. К  тому же  я уже был  влюблен. И  я усмехнулся  над собою тою
усмешкой  юности, которой она освобождается от смущения,  что кто-нибудь мог
заметить  ее  неловкость. Никто не заметил. И  стряхнув  наваждение, как  не
относящееся к моей прекрасной упругой жизни, а  потому и небывшее, я засунул
"облака" в конспект и  поспешил  туда, куда и направлялся  с  самого начала,
только слишком заблаговременно вышел на свидание, отчего и оказался  на этой
проклятой скамейке,-- поспешил к моей Дике. Она была  Эвридика, это я ее так