несправедливости  Варфоломея,  отражается  во   взоре  турка:  опять
начинается... "Да как же вам сознаешься,  когда  вы, может,  слова своего не
сдержите..." "Значит, опять не можешь?" "Ох, не могу..." -- скорбно вздыхает
Вор.  "Так  мы же один на один!  -- вдруг  осеняет  Варфоломея.-- Это же  не
доказательство. Ну,  что тебе стоит?  Ну, пожалуйста... Христом  богом  тебя
прошу... Ради Рождества..." "Один на  один--это вы  правильно... О ты, имени
которого вслух не произнесу, дай мне силы!" Судороги пробежали по телу турка
-- он не мог. "Ладно,  бог с тобой,  ты свободен!" --  вздохнул  Варфоломей.
"Совсем-совсем?"--ожил    Вор.    "Совсем-совсем",--согласился   Варфоломей.
"Навсегда?"  --  все  еще  не  мог поверить  подозреваемый.  "Конечно".  Вор
опустился на  колени и  поцеловал Варфоломею  руку; Варфоломей  нагнулся его
поднять, мол,  что ты, что  ты... и, когда нагнулся. Вор быстровато и горячо
зашептал ему в ухо: "Да это я, я украл у тебя, у тебя украл я тогда, тогда я
у  тебя украл... Да как  же я мог  не  украсть,  когда ты  сам  мне показал,
где!..-- вдруг разгневался он, вскакивая с колен.--  Ты сам, ты сам!.."  Так
они  обнимались, целовались и рыдали  на  плече друг  у друга, наконец-то  в
полном  расчете. "Пошли к  нам, отметим!" -- приглашал счастливый Варфоломей
вновь  обретенного брата, и турок  было отказывался,  но уже соглашался, как
вдруг  -- елочка, Самвел, коляска,  Самвел, коляска,  елочка...  "Позволь,--
опешил   Варфоломей,--  а  елочку  с   коляской  ты   разве  не  у   меня...
позаимствовал?.." "Э, нет!--рассмеялся  Вор.--Это  уж дудки. Это  вот  точно
нет.  Елочку  мне  троюродный  брат принес,  он  елочный базар  держит...  А
коляску... а  коляску...  лучше и не спрашивайте, чего  мне это стоило!  Мне
прямо сейчас на улице сто франков за  нее предлагали!" Вор, а вернее, теперь
уже и не Вор, а турок, и даже не турок,  а дорогой сердцу Варфоломея Самвел,
был готов расплакаться от обиды и неправого подозрения и уже мог совсем уйти
от этой обиды, так что пришлось и Варфоломею перед ним поизви-няться...
     И вот елочка горит огнями; Самвел очень ловко справился с перевязкой, и
теперь  Варфушенька-млад-ше-младшего  катает по коридору бабулю в  новенькой
коляске,  и  оба  визжат  от восторга: и  нога  у него  как здоровенькая,  и
прическа у королевы невероятная; старший сын, от которого ничем не пахнет,--
то он выйдет за  Мэгги из  комнаты, то она  от  него  уйдет  под  испытующим
взглядом герцогини,  то  они  оба войдут; из кухни доносится  запах  пирога,
который печет  Мэгги с  подручными Вором и бригадиром,-- турок,  как всегда,
переложил пряностей...
     И вот все  в сборе, вокруг пирога и  вокруг елки, и Варфоломей  думает,
может ли быть одновременно столько счастья... даже страшно. "Между прочим,--
провозглашает Варфоломей, известный энциклопедич-ностью своих познаний,-- по
восточному календарю нынче  наступает год Кота!" Все начинают ловить Василия
Темного, чтобы водворить его на самое почетное место. Герцогиня гладит кота,
и   Форцепс   гладит   кота,   Варфуша-младше-младшего   гладит   кота,    и
Варфуша-средний  гладит кота, и Мэгги гладит кота, и  бабуля-королева гладит
кота... и  Варфоломею-королю некуда руку  просунуть,  потому  что все гладят
кота; Форцепс гладит кота, думая, что гладит руку герцогини, а на самом деле
не ведает, что гладит руку вдовствующей королевы-матери, которая думает, что
ей  гладит руку ее любимый сын Варфоломей, а Варфоломей-средний гладит кота,
думая, что  гладит руку  Мэгги, а сам гладит ручищу Форцепса, а  сам кот уже
давно  убежал, а сама Мэгги...  а где Мэгги? Варфоломей вдруг чувствует, что
кто-то  ласково  перебирает  его  волосы,  но это  не мать и  тем  более  не
герцогиня...   Варфоломей   улыбается   счастливо,   и   тут   новая   волна
непоправимости и  отчаяния охватывает  его, и  он тихо  выскальзывает из-под
этой ласки, как бы забыл что-то, как бы зачем-то проходит к себе в кабинет и
там запирается изнутри.  Там  он  сидит, тихо  подвывая:  за  что.  Господи!
Младшенький,  старшенький,  матушка,  герцогиня, Форцепс,  Вор,  Мэгги... Ты
стареешь, Варфоломей! Плечи ломит под бременем власти... Ты устал.  Ты всего
лишь устал, Варфоломей! С кем не  бывает... Кто за тебя потянет все это? Чья
десница удержит такую державу...
     И Варфоломей окинул ее взглядом -- и не хватило взгляда. Она была вечна
и бесконечна, от Эй до Зет...
     ...Когда мир уже сотворен, и твердь создана, и хлябь, и небо, и звезды,
и  засеяны травы, и выращены  деревья, и выпущены в  воды рыбы, а в  леса --
звери, а в небеса -- птицы, а в травеса -- жучки и паучки... когда не упущен
и гад, и  комар,  и таракан...  когда впущен в этот  мир и человек, когда он
прожил   уже  и  золотое  младенчество,  и   бронзовую  юность,  и  железную
зрелость... когда он  все, что мог, уже слепил, нарисовал, спел и написал...
когда он отпахал и отвоевал, возвысил героев и низверг тиранов... когда этот
мир  наконец закончен  к  сегодняшнему  и  никакому  другому  дню...  когда,
стройные,  гренадерские,  грудь  в грудь,  плечо  к  плечу,  скрипя кожей  и
посверкивая  свежим золотом,  выстроятся на  полках все  тома Энциклопедии в
единственно возможном порядке -- по алфавиту, от А до Я... никто другой, как
Варфоломей, принимает этот парад.
     Как генералиссимус, как крестьянин, как Творец, а если и не как Творец,
то  как бы с ним под  ручку. Ходят  они вдвоем, только  вдвоем друг друга  и
понимая.  Ходят и  поглядывают хозяйским  глазом:  каков  Дом!  Там  щепочку
подберут,  там  планочку укрепят... там мушку  пропущенную в полет запустят,
там травку забытую  посеют... Варфоломей гордится своей близостью к Творцу и
Творению: какая стройность, какая мощь! -- вот его чувство  от выстроенности
томов.  Творец  усмехается про себя:  эк,  человек... это  же надо  так  все
перемешать,  в  такую кучу  одну свалить:  цветок,  солдат,  камушек, редкая
тропическая болезнь, балерина, шакал, гайка... Фемида, Франция, фа, фазан...
Что  за  монумент тщеславию  --  Энциклопедия! Какой практик  не рассмеется,
глядя на этот жадный, беспорядочный ворох, именуемый человеческим знанием? А
Творец, ко всему, еще и практик.
     Но и Варфоломей, хоть и король всего лишь, а тоже практик.
     Кот,  замок, вор,  автокран,  пирог,  коляска, каска, скальпель,  нога,
прическа, ухо в мешочке, топор, колокольчик, хирург, шуба, волк, елка, бинт,
саквояж, бочка с медом... На что же все это похоже?
     И  Варфоломей   вспомнил  отеческую  снисходительность   Творца,  когда
прогуливался с ним об ручку, вдоль равняющегося на грудь четвертого человека
гвардейского  энциклопедического  полка...   как  Тот  не  одернул  его,  не
осадил... и усмехнулся над  собой Варфоломей и  что-то будто понял в который
раз. Придвинул  к себе чистый  лист бумаги...  Вот  сейчас  сидит, рисует  и
смеется. Заставку к букве А.
     Посредине  листа -- большая,  толстоногая, прочно стоящая, как пирамида
-- А.
     В левом  верхнем углу от А парят рядышком аэростат  и автомобиль; прямо
под ними--араб  в бедуинском одеянии  целит с колена  из  винтовки, привязав
своего осла к некоему орнаменту, на  веточке  которого  уселся орел; целится
араб  в серну, что в страхе  убегает от него по другую сторону А; на вершине
буквы  уселся  некий  удод;  к  левой боковине  прислонился локтем  арлекин;
алебарды, пики,  боевые  топоры  --  целый арсенал  --  прислонены  к правой
боковине  буквы;  в  замкнутом  треугольничке  буквы  А  -- паук сплел  свою
паутину;  серна  боится бедуина и  убегает, а рядом  с ней страус  и овца --
совсем  его не боятся  и пасутся себе; Арлекин смотрит  через  букву на гору
оружия и  будто улыбается: что,  мол,  за хлам... в  ногах  буквы --  якорь,
луковица, подкова...
     Какое-то,  однако, возникло  неравновесие... Кто-то скребся  и дышал за
дверью. Неужто Мэгги? Варфоломей приник ухом к двери: никого. Он отворил ее,
стараясь не щелкнуть замком... и в комнату скользнул белый кот.
     Варфоломей вздохнул с облегчением  и разочарованием. Взглянул на  лист:
кажется, хорошо! Орел перевешивал слева.
     И Варфоломей подвесил справа, на такой же веточке -- АБАЖУР

        СТИХИ ИЗ КОФЕЙНОЙ ЧАШКИ

     "Мне  кажется,  сеньор,-- сказала Ревекка, --  что  ты  в  совершенстве
знаешь пружины сердца человеческого и что геометрия является вернейшим путем
к счастью".
     Ян ПОТОЦКИИ. "Рукопись, найденная в Сарагосе"

     Урбино  Ваноски, двадцатисемилетний  недостаточно  известный английский
поэт  смешанного  польско-голландско-японского  происхождения   (во  втором,
третьем и  четвертом поколении), не знающий  ни  одного из  этих языков и ни
разу ни в одной из своих родин толком не побывавший, автор почти нашумевшего
сборника  стихов "Ночная  ваза"  (непереводимое  словосочетание,  означающее
скорее "Вазу в ночи"),  практически, однако, не  разошедшегося, кроме  разве
поэмы   "Четверг",  включенной  впоследствии  в  одну  из   представительных
антологий,-- печального стихотворения, отразившего, по-видимому, личный опыт
автора,  например, в таких строках: Я однолюб и верный человек на самом деле
с нетерпеньем жду жену свою одну без мужа чтоб  встречаться с ней в  кино  в
подъезде под дождем
     Гарантий никаких не выдается в прошлом Не можем  мы  сказать что то что
было было...
     и  т.д. и  т.п.,  то есть тот  самый Ваноски,  который решил чего-то не
пережить,  то  ли бесславия, то ли некой драмы,  и покончить, но  еще  более
решительно, чем  просто  с жизнью, а  именно,  что со  своей жизнью, в корне
изменив  ее образ,  включая и собственное имя, на манер тех японских поэтов,
что  к сорока годам, достигнув  всего, бросают это все, исчезают, испаряются
и,  добившись  нищеты  и  инкогнито, начинают поэтический путь  с  нуля, как
никому еще не ведомые, но  уже наверняка гении... у Ваноски не было ни дома,
ни богатства,  ни,  кажется, славы, зато  не  было затруднения в псевдониме,
доставшемся от прабабушки-японки, что затесалась в его  роду  не иначе как в
счет его рокового  будущего,--  затруднения предстояли лишь с транскрипцией,
грамматически-катастрофической  не только для подписания английских  стихов,
но и для ежечасной практики жизни (передаю по буквам: Виола, Оливер, Кэтрин,
Оливер, дубль-Нора... Нора, Нора!  Нора, Ник! дубль-Ник!! да, да, дубль-Н...
Энн...  нет,  Энн --  не  буква,  а  имя!  Энн-Эй-Адам! нет,  не дубль-Эй...
Барбара, Ай-рис... да, да,  Айрис -- последняя  буква!..) -- этому следовало
посвятить оставшуюся треть (после сорока) или половину (после двадцати семи)
жизни,  с тем чтобы передать в качестве  фамильной традиции последующим, как
минимум двум, поколениям, до полной растраты богатого наследства пресловутой
японской вежливости: да хоть дубль-Эф! идите-ка на Эф... Наш Урбино покончил
с этими  затруднениями  сразу, с первого же переспроса, три дня расписываясь
под неполучающимися  стихами нового поэта и  добившись,  хотя  бы в росписи,
некоего благозвучия и красоты. Переменив фамилию, с именем своим он поступил
еще более решительно,  зачеркнув  в нем  и город, и прогресс, и цивилизацию,
вместе со своим неблагополучным опытом, усмотрев в новом имени все обратное:
лоно  и  традицию, нежный  и  размытый,  почти  японский пейзаж '.--  Урбино
Ваноски  не стало... итак.  Рис Воконаби (четвертый), испытав последнее  (не
только  в смысле очередности) разочарование в  жизни,  удалился  на остров с
названием, столь же неуклюжим, как и его новая фамилия, напоминаю щим редкое
животное   --  Кнемазаберра,  писать   иностранный  роман,  то  есть   роман
окончательно  вымышленный, действие  которого  развивалось  бы не  только  с
несуществующими   людьми,   но  и  в  несуществующем   пространстве,  решив,
по-видимому, что именно  такой способ  разрыва  с  прошлым является для него
наиболее подходящим.
---------------------------------------------------------------
     Типичный случай  переперевода... По-английски имя Рис (Rhys)  не  имеет
никаких     ассоциаций    подобного    рода.     Примечание     переводчика.
---------------------------------------------------------------

     Ах,  как  это  легко  --  посмотреть  на  жизнь  со  ступенек,  ведущих
предложение  к точке! Автор небрежно снисходит по ним на лестничную площадку
чужой жизни, закурив очередную сигарету. Читатель не может курить так часто,
но, с другой стороны,  ему-то какое дело!..  Эта  "снисходительность" и есть
истинная  муза  беллетристики  (fiction),  едва  ли не  главный,  всегда  не
разгаданный фокус в умении держать перо. Вот, что подробно, а что неподробно
излагает автор -- и есть содержание вещи, а не то, что он хотел сказать. Это
и   есть   та  пропорция  действительности,   которую  станет  рассматривать
читатель... Действительно, что чему равно? Пятьсот слов о псевдониме--и одно
слово "разочарование"! Однако, если длина периода о транскрипции и вызвала у
кого-нибудь  раздражение,   то  короткость   слова  "разочарование",  думаю,
устроила  всех.  Это, видите  ли,  так всем понятно --  с кем не  бывает! --
раз-о-чаро-вание...  Ну,  после  разочарования, естественно,  отправился  на
остров -- куда же еще? А  что за разочарование и где столь удобный  остров??
Попробуйте-ка  сами  пережить то же, что  пережил Рис, и  вы  бы  заговорили
иначе.  Вы  бы были возмущены  небрежностью автора,  походя трактующего ваше
горе. Попробуйте переживите-ка то, что пришлось пережить Рису, и отправьтесь
на остров... Да где вы его найдете-то, остров! И тогда учтите, что Рис нашел
его.
     А разочарование -- это вот что. В один прекрасный день  (в наш  век для
этого выбираются  прекрасные дни, а дурная  погода --  старомодна),  в  один
такой день  и  даже час,  жизнь Риса,  казавшаяся ему, несмотря  ни на  что,
жизнью,  то  есть  тем,  что  не  вызывает  сомнения  в  полной  самой  себе
принадлежности, оказалась нежизнью, то  есть не  жизнью в  ее непрерывном  и
безусловном значении, а лишь способом про-жить (пере-жить) определенный, еще
один, отрезок времени (в данном случае отрезок этот тянулся почти три года);
так  вот,  жизнь  оборвалась, оказавшись  отрезком, с трагическим  ощущением
продолжения себя в пустоте, как бы пунктиром; это несуществующее продолжение
оборвавшегося  отрезка  ныло:  своего  рода  случай   каузалгии  --  боли  в
утраченной   конечности.   Так   мы   обозначим   оброненное    нами   слово
"разочарование", не входя в частности.
     Такая  невыявленность  прошлого  способствует  появлению  нашего  героя
именно  в  этом  рассказе,  иначе  нам  бы  пришлось  писать совсем  другой,
предыдущий, а  может, и допредыдущий рассказ. Только так, только прибегнув к
спасительной  беллетристической небрежности (ни к  чему  оговаривать,  что в
жизни наше отношение к Рису далеко от небрежности...),  опустив  все то, что
было действительно значительным в  жизни нашего  героя и  привело  его в это
повествование, можем мы высадить Риса Воконаби на берег  нашего  рассказа  в
виде пришельца и незнакомца, с  вытянутой усталостью на лице, в  котором нет
уже  ничего японского,  кроме разве  того,  что в  собственном представлении
кажется  оно Рису замкнутым  и бесстрастным, да  очень прямых  черных волос,
делающих  его, при  худобе  и  высоком  росте,  похожим  на  индейца в нашем
представлении. Так мы высаживаем его на берег, с легким чемоданчиком в руке,
пачкой долларов в кармане и удачным названием для романа  в голове, а именно
-- "Жизнь без нас"...