и,  она неуклюже  поцеловала меня и сказала на полуанглийском языке:
"Я хочу быть  твой  муж". Я рассмеялся, она обиделась; я согласился и обещал
приехать к ней в Амстердам.
     Но я уже мчался назад, домой, к моей Дике! Прочь, наваждение!
     Ведь вот  же в чем был  дьявольский умысел! Ввергнуть меня  в ожидание,
лишить  меня  настоящего  времени...  настоящего  --  то   есть  счастья.  А
настоящее, то,  что  мне досталось от  Бога, само, мое -- это была Дика. Как
она была  счастлива  моему  возвращению!  как  я  был весел... И здесь,  под
ударами сыпавшейся на нас науки,  под  крики Жако "Кофе уйдет! Кофе уйдет!",
под  неистовство наших  поцелуев все  и  произошло. Дика  вдруг  помрачнела,
вырвалась     из     моих     объятий,     вышла     в    свою     крошечную
ванную-кухню-прихожую-туалет,  долго  и  остервенело  чистила  зубы,  вошла,
топая, как  солдат, отодвинула меня в  угол  за штору,  накрыла  клетку Жако
юбкой,  восстановила  книги,  раздвинула  диван,  как-то  тщательно-сердито,
незнакомыми  мне движениями,  умело  и  некрасиво,  как  пожилая  горничная,
постелила постель,  потушила свет  и стала свирепо раздеваться.  Снимала она
все с  себя решительно, а складывала  на стул -- робко,  будто ненавидела на
себе  одежду, а потом  жалела  ее.  Сложив все  на  стуле  аккуратнейше, как
школьник в  немецком букваре, как солдат в казарме, она  легла, Я все  стоял
там, куда меня задвинули, слившись со шторой, растворившись в темноте, забыв
себя. Странное чувство -- меня здесь не было. Здесь лежала Дика, неподвижно,
под белеющей простыней; рядом, стопкой, ее одежда, как уже не ее, как одежда
мертвой, которую возвращают родственникам, и свет уличного фонаря пробивался
сквозь щель в шторах, как лунный, падая на все  это. И такая стала тишина, и
неподвижность,  и  отсутствие,  и бесчувствие,  что не знаю,  сколько  могло
пройти минут,  веков, секунд, прежде чем я услышал оттуда,  из белого пятна,
чужой неживой голос: "Где ты?"
     Утром мы выпили кофе и заторопились в университет так, будто делали это
каждое  утро  уже  много лет.  И никогда  мы  больше так не  целовались, как
когда-то.
     Как  же я  ее  мучил!  Это  был  как бы  мой  творческий  поиск,  некий
суперзамысел, захвативший меня.  Это он меня  мучил, а не  я  ее.  Я  ей все
рассказал, но  не как правду, а как идею романа, родившуюся еще тогда, когда
я случайно  наткнулся на эту дурацкую фотографию облаков (она  висела теперь
над  нашей  кроватью).  Я  ей  рассказывал   про  поиски  моего  героя,  про
переживания его, все, как 'есть, кроме одного: никакой Дики у моего героя не
было. Он был  один, наедине со своим  образом -- никакой измены.  Это будет,
говорил  я Дике, новый  рыцарский роман,  эдакий  рыцарь печального  образа,
победивший  своей верностью  и любовью  дьявола, внушившего ему  этот образ,
преодолевший искушение тем, что поверил в него, как в истину, и не усомнился
в  нем. Дика сокрушалась  каждый раз,  когда я  обогащал  сюжет какой-нибудь
свежей  деталью  или неожиданным,  но  убедительным сюжетным  поворотом. Она
выдавала тут же свою ревность за восхищение полетом моей творческой фантазии
и отыскивала мне в своей филологической эрудиции аналоги в мировой культуре,
утончая и уточняя мою мифологию.
     А я -- искал. То ли очередное сходство, то ли очередной поворот романа.
Не знаю, что было впереди  чего.  То ли  замысел моделировал  события, то ли
события  гнали замысел. Стоило мне что-нибудь выдумать,  как  оно сбывалось,
отменив  все мое  предвосхищение.  Стоило  чему-нибудь  произойти,  как  оно
уничтожалось  в памяти,  фантастически перекроенное  в сюжет. И  всегда -- в
последний момент. В день отъезда.  Я много путешествовал. Не так  много, как
часто.  Побег  и  возвращение...  это  был   мой  наркотик.   Я   воровал  и
коллекционировал дни прибытий: в эти дни я бывал счастлив,  ибо  ни для кого
не существовал.  О, этот последний день -- первый день, когда ты свободен! В
Грецию мы направились вместе с Дикой. На этот раз впервые на своей прародине
была  она. В отличие от меня она сразу на ней  оказалась.  Как она гордилась
всем вокруг передо мной! Как только сошла с подножки поезда, с первого шага,
походка ее  стала другой.  Тут же на перроне мы  купили друг другу сандалии,
как кольцами обменялись. Она была счастлива, и я вдруг ощутил себя в Греции,
как  в  той  нашей первой  комнатке, когда мы всего  лишь  целовались. Всего
лишь!.. Я подумал, может, нам куда переехать...  может,  здесь остаться... и
все еще может стать по-прежнему...
     Мы посетили тамошний университет -- Дика и там могла бы преподавать, да
и я, с грехом пополам, придумал бы  какой-нибудь спецкурс. Дика устроила мне
в  университете рекламу,  и у меня был там крошечный поэтический  вечер  для
посвященных  накануне отъезда.  По-моему,  никто ничего  не  понял, но успех
почему-то был. И тогда я увидел ЕЕ, идущей по проходу ко мне с  желтой розой
в  руках. Это  была опять Елена. Сходство было поразительно -- куда было  до
такого той голландке! Хотя,  на этот  раз, я  знал  уже точно, что это  лишь
сходство.  Тем не  менее  на прощальном вечере  в греческом ресторанчике  мы
обменялись с ней адресами и договорились о встрече:  она собиралась в скором
времени в  Англию. Она обещала написать мне на poste-restante, когда именно.
Подошел  гадальщик, и  птичка  вытащила мне --  славу, Елене  --  красоту, а
Эвридика  отказалась объявить,  что у нее.  Суп  из  мидий  был  изумителен;
окруженный поклонниками, я был весел и остроумен, а от соседства французской
Елены  и красного вина  несколько  более пьян,  чем обычно: я будто стоял на
носу некой античной галеры, как  Одиссей, и плыл  в ночи, овеваемый  ветром,
навстречу звездам,  сиренам  и волнам, плыл  и  пел -- вдруг словно бы  риф,
галера раскололась,  я  провалился в трюм, трюм оказался кабачком, в который
мы,  я точно помнил,  пришли большой компанией,  однако  оказались наедине с
Дикой. У нее был опять толстый  нос. У нее теперь часто бывал толстый нос --
верный признак того, что она ревнует. Поскольку я не был уверен на этот раз,
что не  подал повода, то  особенно  рассердился и перешел  в нападение: "Что
было  в  твоей  записке?!"  --  неистовствовал  я.  Она  была,  как  всегда,
безропотна,  успокаивала  меня  и  жалела,  но  записку  так и не  показала,
сказала, что выбросила.
     Как я мучил ее!.. Я злился, что она помешала мне точнее договориться  с
Еленой, бегал тайком на почту -- там, конечно, ничего не было, писал в Париж
страстные письма, зачитывая их Дике как наброски романа, и опять возвращался
с почты пустой,  оправдывая перед  Дикой  свою досаду очередными творческими
затруднениями. Роман, между тем, все разрастался в моем мозгу. Он  назывался
"Жизнь мертвого" и повествовал  о человеке,  который потерял душу и  обвинил
саму жизнь в ее гибели. Он решил отомстить жизни,  уничтожив  свое напрасное
бездушное  тело,  но не  обычным  актом  самоубийства, а  на манер японского
камикадзе, взорвав  себя,  как бомбу. Этот  человек-бомба долго готовился  к
своему акту, и  его потерявшая смысл  жизнь  обрела  хотя  бы щель. Он очень
легко и быстро достиг всего того, к чему стремился столь неудачно, пока была
жива его душа, пока он всего этого -- счастья, славы -- на самом деле хотел.
А  тут,   когда  уже  не   хотел,   его   карьера  оказалась   мгновенна   и
головокружительна,  потому  что привлекала его лишь  эффективностью будущего
взрыва:  он  намеревался  взорваться  на  вершине,  таким   образом  поразив
властвующее зло.  Он был слаб и беспомощен и неудачлив, пока была жива душа,
и оказался силен.  Точен, безукоризнен в достижении этой своей жуткой  цели.
Он ничего  не боялся,  ничего  не хотел -- автоматизм его преодолевал  любое
препятствие. Он своего достиг. И вот, уладив все мирские свои дела с великой
аккуратностью,  не  оставшись  никому  должен,  он  направляется   на  некий
грандиозный  международный  прием  в качестве  полноправного гостя  с  двумя
гранатами,  подвешенными на специальных  ремешках  (ремешок  я заимствовал у
Достоевского)  чуть ли не  под  причинным  местом.  И  здесь  я  запинался в
дальнейшем ходе сюжета,  сама развязка была мне  неясна, я  знал,  что он не
побоится  осуществить  задуманное,   знал,  что  план  его  не  сорвется  по
какой-либо  внешней причине, что  его  никто  не  поймает, не разоблачит, не
обезоружит,  что никаких препятствий не будет осуществить  задуманное, но он
этого, по каким-то причинам, не совершит. А  вот по каким? Я упирался в  это
продолжение,  как в непреодолимую преграду.  Она была словно черное зеркало,
возвращавшее  мне  мои  творческие  потуги,   как  мое   собственное  темное
отражение. И  вот, когда я уже не надеялся, а так же безнадежно и машинально
клал   перед  собой   чистый   лист  бумаги,  как  и  спрашивал   почту   на
роз1е-гез1ап1е,  я  получаю  из  Парижа  телеграмму  от  Елены,  назначающую
свидание на  той  же почте  такого-то, во  столько-то. Я,  конечно,  как  вы
понимаете, уже  за час стою там с символической желтой  розой в руках, точно
такой же, как была  мне ею  когда-то  подарена. Как ни странно,  но Елена не
появляется.  Я  справляюсь в справочном  о прибытии поезда -- все давно  уже
прибыло, никакой отменной телеграммы тоже  нет. Поздно вечером я возвращаюсь
домой в полном отчаянии и только нос к носу  с  Дикой понимаю, что в руках у
меня эта  дурацкая роза. Меня охватило бешенство, еще бы секунда и я... "Она
приехала?" -- спокойно, без тени сомнения  спросила Дика. "Нет,-- вдруг  так
же спокойно отвечаю я.-- Это тебе". Вручаю розу,  целую  ее, обнимаю, ликую.
"Нашел! Наконец нашел, как это все кончится!" -- бросаюсь к столу  и  строчу
до рассвета и весь следующий день. Мой герой не  взорвался не почему-либо, а
-- потому  что. Потому что всякая цель достигается для продолжения, а у него
продолжения не было. Все у него  сошлось  в расчетах -- и это оказалось все.
Дальше -- ничего. Не потому, что испугался, не потому что помешали, а потому
что незачем уже, он и не взрывается,  а покидает тихонько банкет и бредет  в
ночи,  окончательно по  ту  сторону жизни. Эта финальная сцена  мне особенно
удалась:  как он выходит  на берег моря, ночь беззвездна и безлунна,  полная
тьма, и,  стоя  перед  этой  чернотой,  как  перед  бездной, он расстегивает
ширинку, достает  оттуда  по  одной свои  гранаты  и швыряет в  море,  и они
лопаются там  во тьме, как перегоревшие лампочки. Этот  символ  мне  страшно
нравился -- что он на самом деле выбросил...
     Я свалился одетый на  кровать  и проспал  шестнадцать часов подряд. Мне
приснился красивый и странный  сон, будто я  с  туристской группой в Японии.
Что  замечательно в  снах  --  это  необсуждаемость. Перед нами  была бухта,
которую я  видел  в Греции, но это была.  тем не  менее  Япония.  Бухта была
окружена  дивными скалами, и  мы гуськом спускались  с них к  морю. Тропинка
наша была весьма прихотлива, что, по-видимому, и подтверждало, что  я именно
в  Японии, хотя, может  быть, Япония была потому, что  мой прадедушка был на
японке женат... Тропинка наша развивалась  таким образом, что постепенно  мы
стали прыгать  с камешка на камешек. Стало  ясно, что мы  находимся  в некой
особой   разновидности   знаменитых   японских   садов,  что   эти   камешки
искусственного  происхождения:  алогично  по-японски   расположенные  плиты,
какими  мостят пешеходную  тропу.  Прыгая  с плиты на плиту,  то  влево,  то
вправо, то даже назад,  надо было быть особенно точным, чтобы не оступиться,
потому что между плитами были не просто кустики или трава, а такие крошечные
японские  садики,  живые  икебаны, которые  грех  было бы  как-то  порушить.
Увлекшись  этим   занятием,  я  обнаружил,  что  заблудился.  Заблудился,  в
сущности, в  одном из таких садиков, потому что вдруг, меж двух плит-камней,
той, на  которой стоял,  и той, на  которую должен был прыгнуть, увидел  под
собой ту же бухту, то же море, к которому мы спускались... Но "мы"--это было
не точно, потому что вся группа  уже находилась  внизу, рассыпалась по узкой
прибрежной полоске,  собираясь,  наверное,  купаться,  а я  был все  там же,
наверху,  на  скалах.  Я помчался  вниз  сломя  голову  догонять  товарищей,
огромными скачками -- это было легко и весело,  почти  полет. Странным  было
однако,  что при этом мне не удавалось к ним приблизиться.  Так спускаясь, я
наткнулся  на странное сооружение,  чем-то напоминающее зеркальный телескоп,
он  преградил мне  дорогу. Я стал карабкаться по его  фермам, соскользнул по
некой  лесенке и уперся в зеркало. В  нем отражалась все та же бухта, тот же
берег, то же море, но товарищи мои уже уходили вдаль по берегу. Я понял, что
надо  действительно  спешить, повернулся  от  зеркала, ища  проход, и  опять
наткнулся на зеркало. Я бегал, ища выхода,-- всюду были  зеркала, всюду я на
них натыкался, мечась, пока не осознал с ужасом, что кручусь на одном месте,
ограненный зеркалами,  замурованный в  зеркальную призму... Очнулся я с этим
страхом, что я отстал и не догоню, увидел  Дику. Она поцеловала и поздравила
меня.  С чем? -- я все забыл. Она прочла. "Это замечательно".  Ах, я болван!
все забыл. Я хлопнул  себя по лбу, увидел, что одет, и, не умываясь, побежал
на почту. Там ждала  меня телеграмма от  Елены, что она меня  прождала,  как
дура, целый день и уехала и чтобы больше я не писал ей. Перечитав телеграмму
предыдущую,  я  понял,  что перепутал дни, и от нетерпения  ждал  ее на день
раньше, чем она приехала, а потом, значит, она ждала меня на следующий день,
когда я дописывал свой роман... Почему-то я легко смирился с потерей, сказав
себе,  что все равно  она  была  ненастоящая, да,  пожалуй,  и  не настолько
похожа... Потер подбородок -- я чудовищно оброс за эти три дня! Вы замечали,
что,  когда  пишешь  ночь напролет,  борода  растет  вдвое  быстрее?  Просто
неприлично было  в такой щетине  появиться  на улице --  я понял недоуменный
взгляд почтальонши. И я направился в ближайшую парикмахерскую.
     Я  ничего  не видел  вокруг,  не  глядя плюхнулся  в  свободное кресло,
откинул голову и прикрыл глаза. "Вы спите?" --нежно спросили меня.  Я открыл
глаза--и  не знал  уже,  внутри какого сна я спал: передо мной было зеркало!
Еще бы  его не было в парикмахерской!.. но в ту секунду я настолько забылся,
настолько его не ждал, что оно поразило  меня. В зеркале отразилось небритое
и мятое  лицо,  как чужое.  И --  именно  чужое  -- оно  мне  кого-то  очень
напомнило.  Всем  знакома  эта досадная  щекотка  припоминания...  Все  это,
впрочем,  была доля  секунды,  тут же разможженная следующей своей  долей,--
справа над собой я увидел  ЕЕ лицо!  Не опять, не еще раз... это уже не было
сходство --  полное совпадение. Полных совпадений не бывает  -- значит, ОНА.
Две вещи  неопровержимо подтверждали это: во-первых,  мое  собственное лицо,
которое я застиг в зеркале следом,-- что говорить о его выражении!  Оно было
в точь с той  самой  фотографии. Во-вторых, когда  я снова перевел взгляд со
своего отражения на  ее, то увидел,  что оба мы, ко всему,  отражаемся еще и
сзади,  в  противоположном  зеркале,  отразившемся в нашем...  Это  был  мой
утренний сон[ В руку... вещий... Я  смотрел на нее -- она улыбалась весело и
ласково, почти смеялась. Стоило  мне повернуть  голову  направо  --  и  я бы
увидел  ее  ЖИВУЮ!  Шея моя  задеревенела, сердце билось, я не  мог  отвести
взгляда  от ее  отражения, будто  оно исчезнет.  Оно -- не исчезало, оно  --
менялось: улыбалось, удивлялось,  недоумевало... оно -- жило1 Раздался хруст
в  шее,  я обернулся  к  ней  -- она  не исчезла. Не знаю, что  я испытывал:
облегчение?  опустошение?  радость?   разочарование?  свободу?..  Свободу  я
испытывал, вот что?  Мы были окружены зеркалами, стократно повторенными друг
в  друге. Уходили в бесконечность эти отражения  отражений.  И они смеялись,
отражения, потому что смеялись мы.  Сначала  рассмеялся я  из-за этого слова
"свобода", а она, уж не знаю почему, так охотно мне ответила: может быть, ей
и было смешно. Я смеялся над собой, она надо  мной, зеркала над нами.  Ну, и
что ж, что в белом халате,  а не в  платье,-- парикмахерская ведь! ну, и что
ж, что  не  магазин,  а  парикмахерская -- парикмахерская тоже  своего  рода
магазин, ну, и  что ж, что не витрина, а зеркало-- отражаемся же1  Каждый из
этих доводов приводил меня к  новому взрыву смеха: фотография совпадала, как
пародия.  Но  что пародировало  что? "А  это  уже и не важно...-- облегченно
подумал  я.-- Есть  еще и  третье  подтверждение:  она--третья". Магия цифры
"три" уже  не  требовала доказательств. Я  рассмеялся в последний раз, и мне
показалось, что она мне  отвечает смехом не просто веселым, а -- счастливым.
Значит, это уже не я над собой, а она надо мной -- МЫ смеялись! Вместе.
     Нет, ее  не звали Еленой. Это уже было бы слишком. Тогда бы уж ее звали
Калипсо. Позвольте, как же ее звали?.. Неужели не помню... Она отпросилась у
хозяйки, и мы поехали за город. Кажется,  мы вообще не разговаривали  -- нам
было  весело, как детям. Мы купались и бегали, голые, друг за другом, как  в
Раю, как Адам и Ева. Вот! Кажется, Евой ее и звали. Точно. Может быть...
     Ни с кем мне не бывало так легко. И не будет (это я теперь знаю). У нас
не было ни гроша. Мы без труда,  однако, просуществовали:  нас содержали  ее
многочисленные поклонники. Нет, что вы! я не стал сутенером. Может, это было
и не совсем красиво, но, поверьте, совершенно чисто. В Италии в жаргоне есть
даже  специальное  слово  для  этого  -- сИпато  '.  Мы его--"крутили".  Она
соглашалась  на  свидание, говорила, что  хочет выпить  и чертовски голодна;
поклонник раскатывался с полным  автомобилем  вин и закусок;  она накрывала,
зажигала свечи -- и тут объявлялся я; она чудовищно смущалась, отводила меня
в  сторону и виновато шепталась  со мной (поклонник не ведал, о  чем); потом
отводила в сторонку поклонника и  таинственно шепталась с ним (я знал о чем:
мальчишка,  сосунок,  страшный  ревнивец  --  итальянская  кровь... и  самый
убедительный  довод: обещал  жениться, а  поклонник  -- не обещал...). И  мы
садились вместе ужинать. Никто не бывает так предупредителен,  как следующий
мужчина  к предыдущему, как  обманывающий к  обманываемому,--  наблюдать это
бывало очень смешно.  Я  сначала  дулся  и супился, но недоигрывал: очень уж
есть хотелось. Вы бы только видели, как предупредительно бывал я обслужен --
лучшего  официанта не  сыскать,  чем  счастливый  соперник!  Еще  и занимает
разговором, чтобы затушевать неловкость... Чем больше я молчу (а  я --  ем),
тем  больше  он говорит, косвенно  пытаясь  убедить  меня в том,  что  я  не
рогоносец. О,  это милейший  водевиль!..  До чего  тщательный  выбор слов --
прямо танец между ножами.  Я наедался и начинал  мрачнеть; поклонник находил
первый  попавшийся  повод,  чтобы   удалиться,   как  правило,   не  отведав
собственных приношений; мы бросались друг к другу в объятия. Должен сказать,
они были симпатичные люди, и я совершенно не ревновал ее к прошлому (смешно,
по той  же  логике,  что и мои соперники...); кажется, и  они  отдавали  нам
должное как паре. И только один нас  разоблачил -- так с  ним мы стали  даже
друзьями, настолько  все понравились Друг  другу. Толстый,  лысый, живой, он
много  пил  и   все  время  потел;  странная   у  него  была  профессия   --
конферансье...  всегда в  разъездах... он все  время  хвастался  и совсем не
требовал,  чтобы  ему верили, хороший человек... только на  одном настаивал,
что он  близкий друг  Чар-ли Чаплина, в доказательство чего  рылся в  бездне
растрепанных квитанций  и  документов,  все  никак  не находя  его  визитную
карточку; тут-то мы ему и не верили, и он искренне огорчался.

---------------------------------------------------------------
     Не требует перевода, это и у нас-так (А. Б.).
-----------------------------------------------