ршин, держа руки на оттягивающих шеи боевых
разрядниках, Ткач окончательно струхнул. Дюжинный предъявил жетон и что-то
буркнул своим скрипучим голосом, старшина кивнул, сунул большой палец к
светящемуся глазку, и дверца откатилась.
  Так и есть, подумал Ткач, оружейная. Его внутрь не пустили, четверо
сиреневых нырнули в проем и, так же сгибаясь, вынесли семь автоматов. Тот
факт, что именно автоматы, Ткача несколько успокоил: на серьезное дело
взяли бы такие вот чудовища, как у караульных. Несколько лет назад Ткач
видел, что остается от минутной работы трех разрядников на непрерывном
огне,- ничего не остается. Уж кого-кого, а Хромача Ткач отдал легко и с
удовольствием, потому как Хромач совершенным образом обнахалел и зарвался.
Ползая ночью по лощинке, где прижали Хромача, Ткач то и дело проваливался
в холмики, которые остаются после ухода Стражей, задыхался от пепла, а
потом, так ничего и не насобирав, чумазый, сидя на местечке чуть повыше,
кляня тупость сиреневых, вечно наваливающихся оравой, хотя для работы
троих - за глаза.
  Ткач в последний раз покосился на караульных, торчащих в слепой кишке
коридора. Коридор был узким. Как, интересно, они собираются здесь
выполнять свой пункт второй-первый: "При неостановлении неизвестного лица
окриком и с достижением означенным расстояния не более десяти шагов до
охраняемого поста - открыть огонь"?
  - А ну-кась, хорош любиться-то, - скрипнул рядом дюжинный. - Задавил бы я
тебя, синий, - добавил он тихим голосом, - как тлю. Ох, задавил бы...
Вперед.
  Ткач хмыкнул, зашагал резвее, но на душе стало легче. На, подумал он про
дюжинного, понюхай. Пятьдесят четвертого голыми лапами не хватай -
обожжешься-почешешься. Ткач даже не очень огорчился, когда они вышли
сквозь калитку, ему не известную. Подумаешь, входом больше, входом меньше,
мало ли чего они понастроили за это время. Сам дюжинный, похоже, впервые
шел этим путем, потому что один раз свернул не туда, и ругаясь сквозь
зубы, велел возвращаться.
  Кто вообще сказал, что я должен их считать? Зачем (о, вот этого уже
хватит, уже не те места, уже нельзя, надо хоть чуть-чуть из-за "барьера"
выйти, зона у них такая буферная, на подходах-то секут почем зря) надо мне
их считать, я и говорю, нечего их считать, и вообще ничего ни от кого мне
не надо, и отстаньте от меня все, оставьте (блокировка-то детская, а,
Наум?), отстаньте, отстаньте...

  Город был виден по левую руку, по правую тянулась знаменитая Пустошь. Она
не была пустошью как таковой и представляла собою десятка четыре или пять
заброшенных кварталов, почти полностью разрушенных и сравнявшихся с
землей, так что кое-где Пустошь все-таки была пустошью. Цепочка лиловых с
Ткачом в середине пробиралась между поваленных и поглощенных
травкой-бегунком стен, шла едва приметными тропочками по неразличимым в
хаосе улицам; иногда кто-нибудь проваливался по пояс в затянутую
растительностью щель или яму. Зверья на Пустоши водилось немного и в
основном это были окончательно одичавшие кошки, враждовавшие со слегка
оцивилизованными из-за близости Города лисами - колония на колонию. Где-то
дальше на Север, к отрогу Занавесного хребта, в Мертвой Роще гнездились
стервятники, но их было мало. На Пустоши никто не жил. Ни в Ближней ее
стороне, куда нет-нет, да забредет компания, разжившаяся удачным сонником,
или ребятишки забегут - на спор, "кто дойдет до Горбатого камня". Ни в
Дальней, где, казалось бы, и лучшего места не найти для тайных складов,
встреч и убежищ - хоть одному-двум беглым Ткачам, ищущим, где бы
отсидеться, покуда синева не сойдет, хоть роте. Ни тем более на Лысом
месте - гигантской проплешине в Пустоши,- нигде никто не жил, да и не
бывал почти никогда. Не горел никакой колдовской огонь в единственном
здании с уцелевшим вторым этажом. Не завывали чудища, каких никто из ныне
живущих не видывал - не было чудищ. Даже легенды про Пустошь не сложили.
Просто жуткое было место. Пустое и жуткое.
  Проход становился все шире, обломки под ногами все мельче. Ткач подумал,
что скоро должен показаться танк, и сейчас же увидел его. Танк осел еще
больше, врос, корма совершенно провалилась, а на задравшихся оголенных
катках принялись первые нити бегунка. Да здесь вроде и травы-то другой не
было. Сиреневые расположились отдохнуть. Двое зашли за танк оправиться.
Старшина второй тройки, осклабившись, добыл из ранца флягу и раздвижной
стакан. Старшина был несколько озабочен насчет дюжинного, но тот первый
крякнул и почесал нос.
  Оздоровительная прогулка, подумал Ткач, приглядываясь к причудливым
очертаниям пробоины. Чушка срезала танку ствол, вбила внутрь и разломала
весь лоб, вздыбила и вогнала кормой в почву. На изломе были хорошо видны
слои - металл с внутренних завернулся и обгорел, как бумага, а черный
армированный пластик торчал упругими лохмами. Внутри тухло поблескивало
озерцо дождевой воды. Ткач погладил шершавую, в раковинках, броню.
  ..."Танк есть боевая машина, снабженная артиллерийским оружием и покрытая
защитной броней..." - "А господин инструктор, что это у него такое спереди
длинное?" - "Э, деревенщина неумытая, так это ж оно, орудие, и есть!.."
Военные игры на третьем курсе. Чистенькие студентики грузятся в чистенькие
автобусы; яркие палатки лагерей; чистенькое хрусткое обмундирование с
кучей ненужных ремешков, петелек и шнуров; трибуны для почетных гостей -
профессуры, администрации; розово-голубое кипение туалетов жен и дочек;
фиолетовый, радужный сверк оптики: "А вы помните, господин ректор,
двадцать пять лет назад..." - "Молодежи не хватает нашей
целеустремленности..." - "Я был и остаюсь при своем мнении: военные игры -
это рудимент! это атавизм!.." - "Батенька, батенька, молодым людям нужна
небольшая встряска...", ровное покрытие на броне (стреляли резиновыми
головками, чиркнув, она бороздила след, чтобы потом могли похваляться
боевыми шрамами); робот-инструктор с нарочитостью манер туповатого служаки
и полной катушкой соленых анекдотов и лихой капральской брани; у танков
уже поджидают штатные водители из числа техперсонала с преданной улыбкой.
"Господин бакалавр, позвольте доложить, противник... задача..."; а мы еще
бездипломные сосунки, нам это льстит, мы чувствуем себя возродителями и
продолжателями, и эта перчинка - маленькая игра в войну, и
"бизоны-десять-КА", как в Последнюю Планетную, непонятно только, зачем так
много лишних креплений, эй, ребята, нас, кажется, надули с боезапасом!..
"Экипажу не отвлекаться! Заряжай!.." - "А-а, господин генералиссимус! Ну,
хорошо, посписываешь теперь у меня..."
А кто там знает, что, выработав ресурс, "бизоны" чинятся, латаются,
укомплектовываются под люк боевыми выстрелами и - сюда? Кто знает, зачем,-
я и то понятия не имею, просто, видно, надо же их куда-то девать, кричи о
демилитаризаций не кричи, а перебросить дешевле, чем на переплавку, а ведь
полуфабрикат отсюда идет, и его тоже надо куда-то девать, совсем
распродали полпланеты, сволочи, а что взамен - устаревшие танки, да?..
  ...Сиреневые на полянке допили, позвали Ткача. Если пойдем мимо кирпичных
развалин, то значит к Карьеру, прикидывал он. Если на лысое, то к Пещере.
А может, и не к Пещере, я, как Дрок с Фикусом там засветились, больше к
Пещере и не ходил, и вообще Дальнюю сторону почти не знаю...
  Дюжинный повернул к Карьеру. Начались кирпичные развалины. Под бегунком
все зеленилось, но местами красное проглядывало, и можно было понять, где
что.
  ...Мы ползли на карачках, над головой летали осколки кирпичей, и мы все
оцарапались об осколки, которые были на земле. Я сказал Клешне, что пора,
что самое время уже отваливать, но он все палил, дорвавшись до разрядника,
а потом позади звонко лопнуло, и Клешне разбило всю башку. До сих пор
вижу, как он оборачивается, и тут же в него влипает кирпич. Сизая клешня -
у него вместо левой кисти от самого локтя была настоящая клешня, роговая,
острая - стрижет воздух, и он валится, выпуская в божий свет свой
последний выстрел... До чего же они все дураки, иногда и удивляться
перестаешь, какие дураки... Вон, в прогалах между необвалившимися стенками
завиднелось Лысое место. Знаменитое, я вам доложу, место. Во время
Инцидента здесь Стальная рота как один легла. В самом еще начале, когда и
известно не было, кто да что, да откуда. Однако Стальную приказали
отправить сразу, соображение было у кого-то дельное - кабы лесовиков тут,
на Пустоши, остановить, может, Город бы легче отделался. Но, как водится,
покуда дельное соображение обмозговывали да согласовывали, время ушло.
Спохватились, погнали и в самую середку и угодили. Приданная группа из
нескольких танков расстреляла саму себя, а остальное закончили лесовики.
Они даром что будто бессмысленная ползучая тварь какая - перли-то потоком,
маленькие, в полроста, грязные, косматые,- а мигом оттянулись, окружили да
из захваченного оружия и пожгли. Тогда Лысое на добрую треть шире стало...
Да, вот там они, сердечные, и остались, и, говорят, ниже старшины в
Стальной не было... Папашка тогда, зараза, бросил, как падаль, а я ж ему
всех, считай, лесных одним кульком сделал. Я ведь после Клешни трое суток
на Пустоши просидел, чуть не помер со страху среди них. Не без пользы,
конечно, просидел, но все равно...
  Пустошь кончалась. Травка-бегунок на песке не росла, и вокруг Карьера не
было ничего, кроме желтой пыли, от которой хотелось кашлять и было
противно в ноздрях. Сиреневые перестроились, снимая с плеч автоматы, и
стали охватывать южную оконечность Карьера, ту, что была обрушена. Ткач
представил себе, как со стороны Города заходит, рассредотачиваясь, еще три
раза по дюжине. Может, четыре, но вряд ли Крот станет ломать стандартный
рисунок - операция по пресечению, и точка. Тоже - стратеги, сколько раз
так уходил на стыках... И в Стране дураки, Папашка, и тот умнее был...
  Ткач пошел сзади, стараясь не отставать от дюжинного со скрипучим голосом.
Но ему было скверно. Одно и то же, подумал он, бодрясь. Вот налететь
по-глупому не надо бы, подумал он и стал считать про себя. На счете
двадцать девять открылось дно Карьера, и он увидел Веста, сидящего спиной
к плоскому камню. И остальных увидел, и бронемашину. На счете сорок
увидели их.
  Город. Перекресток Пятой и Шестнадцатой. Полдень.
  ...сыпалось, сыпалось, ударяя по спине, по ногам, по шее, по рукам,
которыми он пытался укрыться; один ударил так больно и тяжело, что Вест
даже посмотрел - обломок чуть не с две головы, с прожилкой цемента на
сколе, того самого, древнего, какой не берет и взрывная волна, крошащая
тесаные каменные кирпичи... Почему они ломают крышу? Зачем? Стоят серыми
глыбами, попеременно изрыгая огонь и грохот, и методично, начав с дальнего
крыла, ломают балюстраду над домом, с пилонами, фигурами и финтифлюшками.
Будто состязаются снайперы. Но не с такого же расстояния, право...
  Как здесь любят играть в войну! Как здесь любят к месту и не к месту
помянуть и Сто первую высоту, и Восьмидневный поход, и несчастных
лесовиков-вокеров, выродившихся до такой степени, что у них сменился сам
механизм размножения. Отторгнутые, проклятые и сжигаемые на периферийной
зоне, они последней популяцией проломили-таки защиту, буквально телами
закрыв самок с последними восемью дюжинами яиц-куколок, несомых на
невообразимо далекие Искрящиеся поля, потому что только в том грунте
вызревают окончательно яйца и появляется молодь, а матери здесь же, на
Искрящихся полях дождавшись и выкормив, умирают и ложатся в почву, чтобы
дать ей этот единственный и уникальный животворный компонент... У
лесовиков изменились пути миграции - то ли завалило какое-то ущелье, то ли
поднялся перевал, во всяком случае разведчики их вернулись с вестью, что
кроме как через Занавесную долину и, следовательно, Город, на Искрящиеся
дороги нет. Старейшие самцы, которые еще не разучились говорить и уцелели
после двух-трех циклов (обычно каждое поколение вымирало полностью: самки
на Полях, а самцы - на дороге), спешно потащились к Городку, испрашивая
позволения пройти. Половину их перебили сразу. Половина из половины
перемерла от потрясений и учиненных ретивой Стражей пыток на предмет
выявления происков (никто не задавался вопросом - чьих). И наконец
остались один или два старца, высидевшие сперва в пытошных, потом в
следственном, потом на собеседовании и на последние два дня переведенные в
роскошные апартаменты, где и торжественно получили охранный лист вместе с
правом беспрепятственного следования на вечные времена. Лист им - или ему
- был непонятен, а с севера уже катилась волна обезумевших от
противоборства инстинкта и разума, разума и инстинкта... И вошел в анналы
Инцидент. Но поминают его отчего-то лишь - и только - смакуя разрушения,
причиненные Городу, жертвы плюс-минус тысяча, а во всем Городе всего-то
тридцать-сорок тысяч со стариками, женщинами, младенцами и безномерными. И
не дают забыть, изыскивая откуда-то имена и свидетельства: и вновь и вновь
повторяются.
  И пьяница-дюжинный, который мне все это рассказывал, заливаясь слезами и
хохоча одновременно, уверял, что при всем при том на всю информацию, все
архивы, относящиеся к Инциденту, наложило лапу родимое же Управление,
истинные воспоминания и свидетельства одни потихоньку вытравив, а другие
подменив либо просто уничтожив, и спускает это дело на тормозах, и "я бы,
эх-ма, волю бы дали, я 6 за двадцать дней такую заваруху заделал, все бы
поднялись, косточки-скилетики лесных в пыль бы растерли, болтать бы про
себя Возрождения и Воздование позабывали! Я бы порассказал, порассказал,
чего видел, и чего там на самом деле было..." И еще кричал, у кого он
служил тогда и кем он служил тогда, и "все, сморкочье, вот тут у меня,
никто пальцем тронуть не могет, все про всех знаю!" - и пил, пил, пил...

  Стрелять было бессмысленно: фигурки по улице не метались, автомат куда-то
делся, а пулемет, у которого он было подменил скрючившегося Ларика, выбило
из рук глыбой и погнуло ствол.
  Все равно им семечки, подумал Вест. Сейчас я умру и так и не узнаю, кто
там в танках, чьи они. Чтобы отвлечься, он в десятый раз представил, как
увидит ракеты, побежит, прыгая через три ступеньки (я что-то только и
делаю здесь, что убегаю), нет, надо будет сначала ребят посмотреть - кто
остался... их будет ждать машина, хорошая, прочная машина, с хорошим
вооружением, нате, получайте, если вам так нравится играть в войну...
"вагончики", их ждут уже "вагончики", штука такая вроде монорельса, они
где-то в западной стороне, за Комбинатом, черт с ними, пусть хоть
вагонетки для руды, двигались бы только, они вообще-то давно брошены...
тоннель в груди горы, в толще недр, в пластах, ход, про который никто не
знает, и Наум не знал, откопали ему деда сивого, Литейщика, дед там себе
на добавочные года заработал, как только потом выскочил, спрашивается...
они оставляют за собой Пояс Города, непреодолимый, страшный, а они
оставляют; они оставляют весь Город, мы оставляем этот Город, я наконец
оставляю этот Город, как там у Киплинга?., ах, жаль, как жаль, Свена не
могу забрать с собой, но сколько тут таких Свенов, обиженных и обижаемых
сволочью-жизнью, как всегда и всюду обижаемы мальчики с вены, видящие не
так, как все, и слышащие не тех, что все, прости, Свен, но лучше бы тебе
легко умереть, прости на черном слове, но лучше... а Наум - он шишка,
недооцениваю я его, какую, дьявол, сеть создать сумел, из Квартала
практически не вылезая, да не просто сеть, а свою собственную, где
работают и на две, и на три стороны, но в конечном смысле - всегда на
него; ну да всяк подбирает музыкантов под свою музыку... что ж они душу-то
мотают, похоронить что ли заживо хотят, стреляли бы залпом по этажу, по
витражу, витражу-этажу на пупе я лежу (а все равно красивый дом был), - и
кончено...
  Огонь прекратился.
  Карьер. Северная окраина
Ему сказали: "Нагнитесь",- он нагнулся, но все же стукнулся лбом о
закраину люка и затем, уже на жестком железном сидении, то и дело
порывался потрогать ссадину. В воздухе прочно стояла смесь запахов
газолина и нагретого двигателя, ржавчины на броне и технической смазки.
Мотор не глушили, его гром набивал уши до отказа, и Вест еще различал, как
другие рассаживались. Ударило металлом о металл. Невыносимо взревев,
"сарацин" тронулся. У Веста дернулась голова.
  А почему бы и нет? - подумал он, почему бы и не "сарацин"? Ход мягкий,
колесный. Должны же быть у них "сарацины"? Считать повороты не было
смысла. Сидящий рядом, какой-то даже сквозь комбинезон ненормально горячий
детина, тот, кажется, что входил первым, громко, перекрывая гул двигателя,
ругнулся, что не там едет. "Да пошел ты!" - крикнул ему в ответ водитель.
"А я тебе говорю, на Тридцать первую сворачивать надо было!" - "Ну да! Нас
там только и ждут".- "А. чего, проскочили бы, а там..." - "Заткнитесь
оба,- не слишком громко, но очень внятно сказали с другого сиденья.- Самое
главное, ты, Серый, заткнись. К Фарфору вчера наведывались, песку по
колено натрясли, столько приходило. Соображать надо, кого везем",- "Я
чего, я молчу",- сказал Серый и стукнул железом - видимо, переставил
оружие к тому борту. Да, спустился первым именно он и спросил, поигрывая
неизвестного вида трехствольным ружьем (Вест впервые увидел "зажигалки"):
"Ну, кто тут Человек?" - а Крейн потом жалобно мигал вслед и пытался
делать какие-то движения.
  Машину резко качнуло. Вест, выбросив руки, встретил пустоту, завалился.
Его подняли, усадили обратно и стали держать горячими лапами Серого.
Теперь машину качало непрерывно, она задиралась то левым бортом, то
правым. Наконец, урча, машина задралась носом, перевалила через что-то там
и поехала явно вниз. Веста мутило от запаха несгоревшего топлива.
"Прибыли!" - крикнул водитель, глуша мотор. Все стали выходить, Вест тоже.
Его направляли все теми же лапами. Кособочась, он вылез на высокую
подножку и прыгнул с нее. Земля была мягкая и ею пахло.
  - Послушайте,- сказал он в пространство,- теперь-то хоть можно снять эту
чертову повязку?
  - Снимите ему, - послышался голос, и повязку сдернули. Руки Весту не
связывали, потому что он пообещал сам ее не снимать и не сдвигать. Он
щурился и оглядывался.
  Он находился в центре обширной выработки, и вокруг была развороченная
земля, которой пахло. Позади - выкатанная колея со свежим отпечатком
протектора, а перед Вестом - детина по имени Серый и второй, и тот, кто не
спускался в подвал. Все они окружали еще одного, низенького, плотного,
вполне человеческой внешности, лысого.
  - Идите, ребята,- сказал лысый. Он был одет в видавший виды френч,
остальные - в похожие на танкистские комбинезоны. Лысому одновременно
кивнули и ушли за корму броневика, туда, где вился дымок и слышались
голоса. Последним, что-то прошептав лысому на ухо, ушел тот, который не
спускался в подвал. Шептал он достаточно долго, чтобы Вест мог как следует
рассмотреть его.
  Он был Литейщик. Вест видел их уже немало, но этот всем Литейщикам был
Литейщиком. Коренастый, ручищи до колен, кожа лупится. От Литейщиков брала
жуть.
  - Хорошо, хорошо,- досадливо сказал лысый, отпуская его. Страхолюдный
Литейщик еще раз косо глянул на Веста и удалился.
  - Ну-с,- сказал лысый,- разговор у нас будет не короткий.
  - Надеюсь,- сказал Вест.
  - Я Гата, вы, должно быть, слыхали обо мне, - сказал лысый.
  - Кое-что, - сказал Вест на всякий случай.
  - Тем лучше.

  ...Через час Вест устал.
  - И все-таки я действительно не понимаю,- проговорил он и посмотрел на
Гату.
  Гата привалился к серому боку машины чуть в стороне от им же
взборожденного пятачка земли, по которому он время от времени принимался
бегать взад-вперед. Теперь Гата тоже устал и экспрессии у него поубавилось.
  А говорил Гата долго. Он говорил о несказанной удаче, выражавшейся,
по-видимому, в самом факте появления Веста, Человека, в Городе вообще и во
встрече его с ним, Гатой, в частности. Встрече, организованной с большим
для него, Гаты, риском. Вас что же, преследуют? Стража? - спросил Вест.
Стража тоже, сухо ответствовал Гата и п